Читать книгу Книголюб - Марат Гизатулин - Страница 7

Сегодня выписался из клиники с гордым названием «Германский онкологический центр». Ну они там, действительно, молодцы – ряд современных красивых корпусов, в коридорах портреты Джона Леннона, Ринго Стара и других знаменитостей. Оборудование опять же очень впечатляет. Не меня уже, конечно, – я всякого оборудования навиделся и в других клиниках и госпиталях, а районных поликлиник и фельдшерско-акушерских пунктов у нас тут нет.

Со мной одновременно мой близкий друг, ещё чирчикский, болеет похожим, только в Москве, и мы постоянно обмениваемся впечатлениями. И вот он грустит, что в Москве лекарства очень дорогие и палаты в госпиталях не такие, а мне как-то и сказать нечего. Обидно, сука, немножко – всю жизнь мы на родине медициной бесплатной гордились, а халява ни за что, ни про что меня в обществе со звериным оскалом бездуховности ждала. И это при том, что я ни дня на них не работал!

Но и на солнце есть пятна – макароны варят здесь неправильно. Хотя это следует списать на мою привередливость – мне не всякий итальянский ресторан угодит.

Так вот, в последние полтора месяца я необычные для себя интересы в жизни обнаружил и множество приятных знакомств приобрёл. Мне даже кажется теперь, что люди, работающие с онкологическими больными, особенно хорошие и приятные, и добрые, хотя мой московский друг моих взглядов не разделяет.

В другом госпитале искали-искали и всё-таки нашли у меня в лёгких что-то не то, и в немецком тут же всполошились:

– Мы сами ему биопсию сделаем, сами! Хватит вам его правой почки!

И вот, как обычно, к семи утра я приезжаю в клинику, теперь уже немецкую. Они определили меня в палату и дали полчасика полежать, послушать вышеупомянутых знаменитостей, пока мне в вену какой-то особо громоздкий катетер впихивали. Отсутствие вен у меня такое, что вставить в них ничего нельзя. Только впихнуть, как в фильмах для взрослых. Недаром клиника немецкая.

Потом пришли молодые весёлые медсёстры и покатили меня с кроватью в операционную. Глядя на их молодость, и я развеселился:

– А слабо́, фройляйны, куикли-куикли меня покатать?

Оказалось, не слабо, и мы влетели в лифт так, что мой катафалк едва не пробил противоположную стену.

В операционной меня огорчили, что общего наркоза не будет, а я ведь в последнее время к нему так приладился. Всякий раз в отходе от общего думаешь, что с выпивкой подошло время расшаркаться. Зачем читать всякую ерунду, когда есть Фазиль и Воннегут?!

Оказывается, наркоз невозможен потому, что я должен буду вдыхать, выдыхать и задерживать дыхание по приказу. Ладно, мне-то это не в труд – я ведь так первую половину жизни и прожил.

Велено было мне лечь на живот, и врач в тонких очках принялся всаживать двенадцать ножей в спину пионера-героя. Было больно, но терпимо. С годами физическая боль вообще притупляется, а духовная только вызывает недоумение.

Час они меня терзали, вкатывая меня в томограф и выкатывая, чтобы вонзить новые ножи, но я всем был доволен. Снявши меня с эшафота, эти добрые люди пообещали мне, что какое-то время я буду кашлять, всё вокруг забрызгивая кровью. И снабдили меня ёмкостью и салфетками, чтобы я не забрызгал кровью свой телефон.

– Вы тут сумасшедшие! Какой телефон?! У меня кровью вся душа не забрызгана, а залита из брандспойта.

Эскулапы укоризненно посмотрели на анестезиолога.

В палате меня оставили в покое, предупредив, что сильные боли не надо терпеть – у них всегда наготове капельница. Я походил, попробовал кашлять – ничего не вышло. Вышел в коридор, и ассистент, увидев меня гуляющим и дирижирующим неслышной музыкой в голове, упал в обморок. Сбежавшийся народ обругал меня и велел лежать, не вставая, хотя бы два часа.

Два часа я лежал, и персонал уговаривал меня согласиться на обезболивание. Я был готов только на общий наркоз.

«Всю ночь кричали петухи…» Ах, нет. Всю ночь мне меряли давление и пульс. И уговаривали снять боль. А мне не было больно и хотелось крикнуть им слова благодарности:

– Мне не больно, дорогие мои, молодые и красивые! Я вас люблю!

Но у меня чудовищная и безжалостная память, которая все жилы мне перекрутила.

Мне было десять лет, и я лежал в больнице, чтобы никчемные глазки превратить хоть в какое-то подобие видящих. Это была Первая городская больница города Чирчика. В палате напротив моей лежал старик, который монотонно кричал каждые тридцать секунд. Кричал днём и ночью. Трое суток он меня терзал, пока не замолчал. И я на всю жизнь возненавидел людей, которые позволили ему это.

А я счастлив и люблю! Мне не будет больно. Только бы шестеро моих детишек были счастливы. И я вместе с ними буду смеяться и радоваться.

Раньше меня штормило не по-детски насчёт рукописей моих. Начну одну вещицу, дойду до третьего слова и принимаюсь за следующую. Потом допишу. Через 20 лет возвращаюсь к первой, когда у меня уже начатых рукописей, как пьес у Шендеровича. Но только он, хитрый, дописывает их тут же, как начал.

А когда в больнице меня огорошили, я строго пообещал себе не начинать новых рукописей, пока не открою дверь хотя бы двум топчущимся на выходе. Сказал – и тут же начал новую, задвинув пока эти две. Зарекалась свинья в грязи валяться! Самому стыдно, но бля буду и зуб даю – за десять дней закончу эту маленькую смешную повестушку.

Я в таком восторге от всего вокруг! Лежу, раскрывши беззубый рот, и кино досматриваю, как красиво и в строгом соответствии с планом летит в штопоре самолёт, который когда-то назывался моей родиной. Да и икс бы с ней! Ненавижу! За что они тому деду в больнице дали так умирать? И себя, летящего рядом, ненавижу за то, что её любил. Правда, уже недолго любить осталось.