Читать книгу Книголюб - Марат Гизатулин - Страница 8

Жизнь прекрасна и удивительна. Как же она прекрасна, братцы! Но удивительно, что понимать это начинаешь, когда тебя уже трясут за плечо:

– Эй, юноша! Ваша остановка!

– Как это, как это, как это?! Совсем не моя! Я только вошёл!!! Да нет, я только собирался войти!

– Давай-давай, не разглагольствуй! Собирай манатки и на границы 1997 года! Что-нибудь успел накопить?

– Да когда же ж? Я вот только-только собрался рассказик написать, хороший между прочим, а вы меня уже ссаными тряпками с подножки гоните!

– Что-то долго ты собирался с рассказиком! Другие люди, меньше твоего проехавши, успевали собрание сочинений в пятидесяти пяти томах выдать в синем переплёте! А ты-то что делал все эти годы?

– Что делал, что делал… Многое делал… То одно, то другое… Всё разве упомнишь…

– Да чего тебе вспоминать-то – всю жизнь пил да гулял, как тварь последняя! Не упомнит он…

– Ах так?! Тогда я вам скажу, что не приведи, господи, вам встретить ваших других людей с пятьюдесятью пятью томами! Такого вашего другого человека лучше было бы ещё дедушкам и прадедушкам трамваем переехать! А я своим сволочным поведением никого не обижал, кроме близких, конечно, но без этого не бывает. Кстати, обратите внимание, как я виртуозно числительные склоняю! Вот выйду я из трамвая, кто у вас будет числительные склонять?

Да, нынче такому на филфаках не учат! Не говоря уже о том, чтобы разницу между частицами не- и ни- знать. Про эти частицы раньше многие знали. Ну, не певцы, конечно. Помню, ещё в прошлом веке, вернее, в прошлом тысячелетии одна знаменитая певица из каждого окна сокрушалась:

«Жизнь невозможно повернуть назад, и время НЕ на миг не остановишь…»

И я диву давался: ну, ладно, певица – с неё какой спрос, а что же автор слов ей не поправит? Или он так и написал?

Зачем это я, однако, прошлое тысячелетие кинулся тревожить, когда меня сегодня с трамвайной подножки спихивают самым беспардонным образом. А я кричу, что не согласен я, потому что жизнь прекрасна, а я так ничего и не успел об этом сказать. Спохватился, когда не я уже им, а юные девчонки втыкают мне свои многолитровые капельницы. Нет, не ожидал я от жизни такого коварства и подлянки.

Да что же они так быстро тикают! Предупреждать же надо!

Я иду по бесконечно длинному коридору, а навстречу мне всё люди, люди, люди. Они молодые, красивые и улыбчивые. Они спрашивают меня о чём-то, не уставая улыбаться, и зовут за собой. А я только беспомощно развожу руками, потому что я должен в другую сторону. И зачем это они, молодые и красивые, улыбаются мне? Какая им выгода?

Девяностолетняя мама из Москвы приехала уговаривать, чтобы я не уходил раньше её. Пожалуйста, говорит, живи, пока я живу.

А я, забравшись на вершину горы Олимп, осматриваю, что умею, то есть капот своей машины, уходящий в бесконечность моих глаз, и сетую, что на мамино горе ничего-то из меня не получилось – ни космонавта, ни нефтепромышленника, ни хоть какого-никакого репортёра или журналиста, чтобы соседкам показывать газету.

Мне очень неловко перед мамой за то, что я не стал нефтепромышленником или хотя бы космонавтом. Хорошо в этой истории то, что Федерация космонавтики всё-таки отметила мои заслуги в космосе особой медалью, а плохо то, что мама говорит: я тебя не для того рожала, чтобы ты нефтепромышленником не стал!

Она очень неумеренная читательница, мама моя. Читает, как алкоголик пьёт – безо всякой меры и удержу!

Раньше и я так жил, без удержу к печатному слову. У нас с ней и близорукость когда-то была одинаковая – минус 3, когда я был совсем маленький.

Приехавшая мама захотела вдруг все мои книги перечитать.

– Мама, да ты же читала их все и, помню, не слишком одобряла.

– Давай-давай, я ещё раз хочу прочитать! Только не про Окуджава!

Мама читала и всё время плакала или смеялась. Мне понравилась её реакция, я именно так и хотел написать.

А потом мама вдруг каяться стала:

– Прости, сынок, что мы тебе любви и внимания не додали. Рос ты, как подорожник, сам по себе. А нас только и хватало, чтобы чтение тебе запрещать, а то ты совсем ослепнешь. И в больницу тебя клали каждое лето, чтобы ты не ослеп. Мы с папой всё время на работе были заняты, иногда от темна до темна. И гордые были, и радовались, что мы так нужны на работе. А то, что детям нужны, не понимали. Прости нас, сынок, из тебя ведь приличный человек мог получиться, непьющий. Виноваты мы с папой очень перед своими детьми!

А я ей смеюсь в ответ:

– Мамочка! Ты напрасно посыпаешь голову пеплом! Это оттого, что ты ничего не помнишь и не понимаешь! А я помню и понимаю всё лучше тебя, прости. Всё, что вы с папой делали в жизни, было от души и по совести, а значит, правильно.

Я сейчас тебе расскажу, мама. Я помню, как вы с папой, дети войны, голодали, я помню, как он скитался беспризорником. Я помню, как война окончилась, и вы такие счастливые были – ты даже папу своего увидела. Ты не помнишь, а я помню, хоть меня там и не было. Помню, как вы хотели выучиться, чтобы не голодать и не быть беспризорниками. И вы выучились и стали очень нужными стране людьми. Очень, очень нужными, потому что «КОММУНИЗМ – ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА, И ЕГО ВОЗВОДИТЬ МОЛОДЫМ». Сейчас мне никто не поверит, но вы тогда верили в коммунизм!

На вас нет греха – вы же не виноваты, что вас развели, как лохов!

Меня тоже обманули, и я очень хорошо помню, как про коммунизм нам учительница в первом классе рассказывала. Я сидел за партой и удивлялся, как же мне в жизни повезло! Ведь мог же я родиться где-нибудь во Франции, или – страшно даже подумать – в Америке! А вот поди ж ты! Никогда мне в лотерею не везло – а тут! Пусть один раз всего, но как!

И радость вперемешку с гордостью переполняли меня! Переполняли, переполняли, я чуть не лопнул, и даже марки почтовые собирал про великих революционеров и коммунистов. И читал про них, читал…

Читал я, читал, читал, читал и дочитался – там, где гордость была, одна лишь горечь осталась. А там, где радость – алкоголизм.

– Сыночек, зачем ты всё это помнишь? Мы же с тобой скоро уйдём!

– Это оттого, мама, что память моя болит. Зато я теперь счастливый, каким не был, когда был здоров. Это счастье, когда боль отступает, а раньше я этого не знал.

Я теперь даже молиться умею, хотя никогда не верил в бога, а религию просто ненавидел, как футбол.

Господи, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Господи! Не надо мне мудрости, чтобы чего-то отличать, дай мне хотя бы силы принять и понять глупости и подлости людей, взрывающих дома себе подобных.

Дай мне, Господи, радости встречать рассвет и провожать заход солнца, как это делают имеющие разум твои сыновья и дщери. Было такое давно – я стоял и смеялся, глядя, как из моря выходит диск солнца цвета глазуньи. Теперь снова научился

Да что же это я всё «дай да дай»! Бери, Господи, забери заблудшую истерзанную душу, истопчи её в пыль и пусти по ветру. Если можно – ну чего тебе стоит! – над долиной реки Чирчик.