Читать книгу На солнце и в тени - Марк Хелприн - Страница 16

Пенсильванский вокзал представлялся Гарри вратами в подземный мир. Когда они с Кэтрин сидели в кафе-автомате и разговаривали об архитектуре, чтобы не начать говорить о том, что зарождалось между ними, или, вернее, о том, что всегда было между ними, он сказал о Центральном вокзале и его великом собрате: «Да поможет Бог городу, если их снесут, как предлагается. Не знаю зачем. Это станет первым актом национального самоубийства». Но в прошлый раз, вместо того чтобы войти в здание Пенсильванского вокзала, он спустился на станцию метро «Ямайка», чтобы сесть на поезд до Ист-Хэмптона и добраться в «Джорджику». Теперь, однако, ему предстояло встретиться с Кэтрин среди грандиозных колонн и арок. На каждом квадратном футе громадной территории Пенсильванского вокзала кого-то видели в последний раз, кто-то обнимался с семьей, а затем исчезал, словно пронзая потолок и возносясь так высоко, что приходилось запрокидывать голову, чтобы его разглядеть. Слишком многим солдатам и их родителям, женам и детям этот вокзал давал последнюю возможность побыть вместе.

Мейер Коупленд отменил договоренность с сыном, который в военной форме и с вещевым мешком за плечами пришел к нему в цех. Они решили проститься там, но Мейер передумал.

«Хочешь поехать со мной на поезде? – риторически спросил Гарри. – До самой Джорджии? Хочешь поступить в мою часть?» «Хотел бы, если бы это было возможно», – ответил отец, имея в виду не вместе с ним, а вместо него.

Они молча стояли у ворот – сын, занятый мыслями о будущем, и отец, желающий удержать настоящее. Когда просигналил поезд, они обнялись. Мейер был одет в твидовый пиджак с заплатами на локтях. Он был стар, бородат, не вполне здоров, и годы сделали его меньше ростом. Он сказал своему единственному ребенку, что любит его, а затем Гарри пришлось поспешить, чтобы не опоздать на поезд. Спустившись по лестнице, он на миг оглянулся и увидел неподвижно стоявшего отца, мимо которого проходили сотни людей.

Место, где он в последний раз видел отца, притягивало его внимание как магнит, когда он впервые с 1942 года спускался по этой лестнице, теперь не чтобы отправиться в армию, но чтобы дождаться Кэтрин. На него посмотрел полицейский – возможно, невидимое бремя, которое нес Гарри, искажало его походку. На том самом месте две молодые матери собрали в кучу троих детей и багаж и занимались надеванием шляп, завязыванием шнурков, вытаскиванием вещей из чемоданов. По тому, как они были одеты и какие игрушки держали дети, можно было предположить, что они собираются на побережье Джерси, если только женщины не были настолько раскрепощенными, чтобы носить соломенные шляпы и сарафаны в центре Филадельфии. Они закрывали мрамор, на котором стоял отец, и он знал, что тот был бы счастлив, если бы мог видеть этих детей.

Оторвав взгляд от розовощеких малышей и их матерей с голыми плечами и руками, он посмотрел вверх, сквозь металлические конструкции и проникающие через закопченные окна потоки солнечных лучей – в пространство непосредственно под сводчатым потолком. Там, среди неразличимого смешения эха и голосов, ему слышался звук, похожий на пение прибоя, словно это было емкостью, в которую поднималась и где хранилась память обо всем, что произошло ниже, обо всем, что здесь говорили или чувствовали. Там, словно пойманный в ловушку дым, витали слабые следы тех минут, когда его в последний раз обнимал человек, державший его на руках, когда он родился.

Несколько минут он стоял, наблюдая, как проходят мимо солдаты, матросы и гражданские, стремясь выполнять указания своих билетов и действуя в соответствии с расписанием. Они нервно потягивали сахарную воду, выдаваемую за апельсиновый сок. Перекусывали у тележек и за прилавками, торопясь закончить трапезу, даже если времени у них было более чем достаточно. Газеты и журналы они тоже покупали поспешно, все время поглядывая на часы, словно это были приборы для измерения их постоянно растущего давления.

Потом он увидел спускавшуюся по лестнице Кэтрин. Юная женщина, почти девушка, она двигалась непринужденно, и в глазах у нее видны были ум и рассудительность, ранимость и оптимизм, доброта и любовь. Хотя она была еще очень молода, в ее манере держаться уже проступала та, которой она станет в будущем. В элегантном белом платье с жемчугом, она скромно шла по ступенькам, озаряемая потоком света.

Она двигалась все быстрее, пересекая зал, и ее внимательное и настороженное выражение менялось. Когда она подошла совсем близко, он увидел крошечные двойные полумесяцы, обрамлявшие ее улыбку, и, хотя и не любил публичных проявлений любви, забыв обо всем, поцеловал ее не один, а три раза. Последний поцелуй был, безусловно, достаточно долгим, чтобы привлечь внимание. Но на вокзале разрешались даже не лимитированные поцелуи.

– У нас десять минут, – сказал он.

– Я бы пришла раньше, но на Тридцать четвертой улице не протолкнуться. Распродажи.

– Почему мы не поехали на машине?

– Потому что машина всегда была символом моей независимости, а теперь с ее помощью я сделала то, что сильно их расстроило. Не хочу приезжать на машине. Это просто опять их заведет. Если мы приедем на поезде, будет не так вызывающе. Когда я была маленькой, всегда приезжала на поезде, потому что они выезжали еще до окончания занятий. Так лучше. И я думаю впредь держать машину в городе, чтобы ездить в Филадельфию или на север штата.

– Разве в Филадельфию не быстрее на поезде? – спросил он.

– Мне нравится ездить за город на машине, особенно теперь. Знаешь Пайн-Барренс[34] или Делавэр? Мы обязательно съездим в Филадельфию. Выедем рано, погуляем по Пайн-Барренсу, искупаемся в Делавэре, там, где река узкая и чистая, потом навестим кое-кого из моих подруг по колледжу и перекусим в «Букбиндере»[35].

– А где остановимся?

– Где угодно, только не в отеле Бенджамина Франклина. – При этих словах глаза у нее жестко сверкнули.

– Ты разбираешься в таких вещах совсем как взрослая.

– Так и есть. Я вроде разведенки. Тебя это тревожит?

– Нет. – Он наклонился, чтобы взять свой багаж, – у нее, как обычно, ничего с собой не было, весьма характерно для Хейлов, которые терпеть не могли таскать с собой сумки и чемоданы и поэтому хранили зубные щетки и пальто, казалось, по всему миру. Раздался сигнал к отходу поезда, и вокруг поднялась суета, водоворот из жатого ситца, сарафанов, соломенных шляп и безрукавок. Куртки и пиджаки люди держали под мышкой. Все устремлялись на пляжи, где было гораздо прохладнее. Пахучий влажный пар вырывался из котлов локомотивов, стоявших на холостом ходу в туннелях, к которым спускались все проходы. – Меня это не беспокоит.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Надеюсь, мне не придется быть застенчивой или смущенной. Достаточно просто любви.

Слово «любовь» казалось ему самым красивым в английском языке, пусть даже не самым великолепным или блестящим. Это то, что вознаграждает за все лишения и вырывается после многих лет подавления так же неудержимо, как взлетает из-под воды стеклянный поплавок. Это слово цвело у него перед глазами, словно красная роза, и ложилось ему в руку, округлое и живое, как охристый голубь.

Они сидели друг против друга на отдельных местах в салон-вагоне, хотя по пятницам дневной поезд в Хэмптон, прозванный «Пушечным ядром», был переполнен. Помня об этом, она забронировала билеты. И хотя многие вокруг курили, а Кэтрин и Гарри никогда не были курильщиками, из-за открытых окон наполненный солнцем воздух был свеж, как ветер над дюнами. Подобно всем на свете влюбленным, они смотрели друг на друга, как идиоты. Она тронула его чемоданчик носком туфельки.

– Вот это чемодан. Где ты его раздобыл, хотела бы я знать?

– Его только сегодня закончили. – Он был из самой богатой, самой темной кожи, которую она когда-либо видела. – Это лучшее из того, что мы изготавливаем. У Рузвельта были такие чемоданы, но все износились. Рузвельты не очень хорошо заботились о своих вещах. Он не хотел покупать новые, поэтому мы предложили прислать красильщика, полировщика и кожевника прямо в Белый дом, чтобы почистить чемоданы. Президент сам встретил наших ребят, задал им отличный обед, и к исходу дня все чемоданы выглядели лучше, чем новые, – из-за патины. Везде, куда приезжал президент, люди видели наши изделия.

– А как насчет Трумэна?

– Мы над этим работаем. Он не любит причудливых вещей, но любит добротные. Один из наших кожевников живет в отеле «Карлайл» по соседству с Джо Мичелли, парикмахером и другом Трумэна, но это вопрос деликатный.

– У моих родителей аллергия на багаж, – сказала она. – Мы не любим тяжести. Но когда видят что-то красивое, они это признают.

– Я тоже, – отозвался Гарри. Щеки у нее заалели, этот цвет русские называют «кровь с молоком», и ему он ужасно нравился. – Я сегодня вышел с рюкзаком, а потом зашел и купил его.

– Удобно, должно быть, владеть «Кожей Коупленда».

– Сегодня – да. – Он сделал паузу, пережидая, пока в открытые окна громыхал встречный поезд. – Кэтрин? – Он наслаждался, произнося ее имя.

– Гарри? – А она – его.

– Что ты сказала своим родителям?

– О тебе? А как ты думаешь, что я им сказала?

– Я думаю, ты сказала, что я тебя люблю и хочу на тебе жениться. – Прежде чем она ответила, колеса простучали по стыкам рельс двадцать три раза.

– Так я и сказала.

Билли Хейл родился знойным февралем 1888 года в гавани Рио-де-Жанейро, в лазарете военного корабля США – судна с гребными колесами, мачтами и парусами. Теперь, в пятьдесят восемь, он и его друзья-ровесники разумно ожидали, что умрут в ближайшие пять или десять лет. Под бременем этого ожидания он, как и многие люди его поколения, растерял большую часть огня, которым ему удалось запастись, несмотря на молодость, когда его еще не трогала близость смерти.

Он любил свою дочь, единственного ребенка, и наблюдал, как время и сила обстоятельств неотвратимо отдаляют ее от него, чтобы она могла начать жить своей собственной жизнью. Не вынуждаемый бороться, никогда не бывший слишком честолюбивым и ясно понимавший, что, даже будь он честолюбив, несколько оставшихся ему лет подняли бы его поползновения на смех, он был обречен. Если не считать того, что в силу то ли природы, то ли просто порядка вещей его заново влекло к жене, порой даже сильнее, чем в первые дни их брака.

Эвелин Хейл была на десять лет моложе своего супруга и каким-то чудом сочетала в себе утонченность и несгибаемость, доброту и суровость. Белокурые волосы она зачесывала назад, но при этом в ее внешности не появлялось ничего лошадиного, как часто бывает; одевалась она великолепно, казалась всегда накрашенной, надушенной и при драгоценностях и лишь недавно поняла, что вернувшаяся одержимость мужа ее физической привлекательностью умрет вместе с ним. На людях она относилась к нему с безразличием, омрачаемым легким намеком, будто ее раздражает все, что бы он ни делал, а это совсем не было правдой, а он, стараясь, как и она, оградить их частную жизнь от посторонних, вел себя по отношению к ней так, словно она не более чем пресс-папье. Но наедине их отношения были близкими и доверительными. В последнее время то, свидетелями чему становились их кровать, бассейн, а также пустынный пляж, стало выглядеть как отчаянная смертельная борьба. Как-то раз, вся потная, она спросила:

– Билли, что на тебя нашло? Ты что, лосось или вроде того? – А потом прошептала себе под нос, хотя они и были одни: – Ты чертова морская черепаха.

– Морская черепаха? Это комплимент?

– Думаю, да.

Он действительно ощущал себя лососем, морской черепахой или электрической лампочкой, которая ярко вспыхивает перед тем, как перегореть. Поскольку он происходил из известной семьи, от него всегда ожидали чего-то большего, меж тем как он мало чем отличался от любого другого человека. Он любил жену и ребенка, ценил красоту и роскошь своей жизни и хотел, чтобы это продолжалось и дальше. Чтобы это перешло в дар его наследникам, как он сам в свое время получил этот подарок. Мужества у него было не меньше, чем у всех остальных, но, поскольку у него не было возможности это проверить, он в себе сомневался. Сейчас ему надо было встречать дочь и ее неожиданного жениха. Он считал, что после войны прошло еще слишком мало времени, чтобы можно было позволить себе разъезжать на «Мерседесе», за исключением ночных вылазок, которые он предпринимал для поддержания автомобиля в рабочем состоянии. «Роллс-Ройс» показался ему для этой цели слишком шикарным, поэтому он появился на станции Ист-Хэмптон в темно-зеленом, блестящем хромом «МГ»[36] с опущенным верхом.

Кэтрин подошла к отцу, словно Гарри не существовало, против чего Гарри вряд ли мог возражать, особенно когда она вернулась к нему, как волна, поворачивающая назад, отразившись от дамбы. Билли протянул руку, и Гарри пожал ее. Оба нервничали.

– Устроитесь сзади? – спросил Билли, наклоняя вперед пассажирское сиденье, за которым обнаружился багажный отсек.

– Возможно, я буду немного высовываться, – ответил Гарри, строя фразу почти по-британски, под стать автомобилю. Сначала он уложил чемодан и вещи, возвращенные ему начальником станции, который был изумлен, увидев его вместе с Кэтрин, а затем втиснулся в оставшееся узкое пространство. Сиденья вернулись в исходное положение и зажали его так, что он почувствовал себя спеленатым младенцем. Когда Билли набрал скорость, Гарри высвободил правую руку и попытался поймать свой небесно-голубой летний галстук, но вскоре сдался и предоставил ему развеваться сзади, словно флаг на ураганном ветру. Билли вел машину как летчик-истребитель, поворачивая на такой скорости, что колеса визжали, прежде чем левая или правая пара на мгновение отрывалась от дороги. А на прямых участках он превращался в гонщика и мчался по пустой, к счастью, полосе так, словно был бессмертным. Они так стремительно неслись по узким улочкам через прохладный влажный воздух, подаренный вечером и морем, что несколько человек, попавшихся им по пути, промелькнули размытыми лимонно-желтыми и розовыми пятнами. Лужайки выглядели зелеными, плотными и холодными, Гарри даже захотелось их погладить. А деревья вдали, рядом с океаном, только что полностью покрылись листвой.

– Вы бывали здесь раньше? – крикнул Билли в ветер, который легко переносил его голос на заднее сиденье. Тем не менее все кричали.

– Да. У меня здесь были друзья, по колледжу.

– Я кого-нибудь знаю?

– Уотсон Диккерман?

– Из Ист-Хэмптона?

– Из Саут-Хэмптона.

– А что за колледж?

– Гарвард.

– Факультет?

– Английский. Я учился у Говарда Мамфорда Джонса, но был слишком глуп, чтобы его понимать.

– Это не имеет значения. Эвелин понравится. Я окончил Принстон, куда поступил в десятом, и никогда не был для нее достаточно хорош. Там преподавал ее отец, поэтому мы для нее котировались ниже одноклеточных. Вы в каком году поступили?

Гарри задохнулся от ветра. Его ответ прозвучал словно из-под воды.

– В тридцать седьмом.

– Гораздо моложе Виктора, он был… когда он поступил, Кэтрин?

– В тридцатом, – несколько раздраженно сказала Кэтрин. – Но Виктор был второгодником в Андовере, так что он на самом деле старше.

– Правда? – сказал Билли. – Я этого не знал.

– «Ди» по тригонометрии, «Ди» с плюсом по французскому языку, а остальное не больше, чем «Си», – сказала Кэтрин.

– Чему вы смеетесь? – спросил Билли, сдерживая улыбку.

– Ничему, – сказал Гарри.

– Вы встретите Виктора, если пробудете здесь более получаса. Это неизбежно. Он всегда бродит вдоль пляжа. Мне жаль, что он потерял такую девушку, как Кэтрин, – сказал он, перекрывая ветер, – но на самом деле я рад, что она сама нашла себе кого-то по своему вкусу. А то это смахивало на брак по договоренности.

– Более чем, – отозвалась Кэтрин.

Когда они свернули на Ферзер-лейн, Билли сбросил скорость.

– Это был твой выбор, – сказал он. – Никто не принуждал тебя к этому, и никто не винит тебя за то, что ты передумала. – Гарри смотрел на нее, меж тем как ее отец продолжал: – Плеснуть вином в лицо было немного театрально, но что значит маленькая драма после четырех лет войны? С другой стороны, это был лафит. Надеюсь, оно того стоило.

– Поверь мне, папа, стоило.

На подъездной дороге он замедлился до скорости улитки, чтобы аллея показалась длиннее, чтобы охладить двигатель и вернуться к приличиям, которые он отбросил, пока мчался очертя голову. Слева были сады, справа – свежевспаханные поля. Плотные живые изгороди сжимали их в длинный прямоугольник, ведущий к морю. Через четверть мили они подъехали к дому, за которым виднелись дюны. Билли остановил машину на площадке, покрытой бежевым гравием, и она застыла с ужасным скрежетом. Между выключением двигателя и появлением Эвелин они слушали в наступившей тишине вой ветра и удары разбивающихся валов. За дюнами, покрытыми редкой острой травой, ветер воевал с белыми бурунами прибоя, изгибая верхушки волн.

Гарри всегда чурался светского общения, и ему хотелось сбежать к этому грохочущему прибою, ибо в борьбе он никогда не бывал неуклюж. Было бы гораздо проще и безопаснее вести отряд пехоты или идти под парусом в шторм, чем встретиться с матерью невесты. Он посмотрел на Кэтрин, которая повернула голову в сторону дома, и ее вид, ее волосы, собранные на затылке, увели его мысли от войны, которая казалась гораздо легче в воспоминаниях, направив их на то, что по-своему было гораздо более рискованным. Пока ее отец, отвернувшись, ходил перед капотом автомобиля, Гарри дотянулся до правого плеча Кэтрин и подался вперед. Она быстро сжала его правую руку своей, а он поцеловал ее в висок. Ее волосы сладко пахли, а когда он ее целовал, она чуть слышно изобразила губами звук поцелуя. Откинувшись назад, он принялся выбираться из багажного отсека маленькой машины и заметил, что ее мать наблюдала за ними.

Зная по опыту, насколько разительно девушки могут отличаться от своих матерей, он не имел ни малейшего понятия, чего ожидать. Он не сомневался, что любое несовпадение характерами с Билли можно будет компенсировать увлечением рыбалкой, морскими прогулками или возведением каменной стены, потому что видел: Билли не настолько поглощен собой, чтобы они не смогли вопреки всему обратиться к чему-то, напоминающему детство, и таким образом примириться. Но не было никакого способа, которым он мог бы расположить к себе зрелую женщину, кроме остроумия, а это не годилось, поскольку слишком походило на флирт. Таким образом, Эвелин, окажись она в малейшей степени недоброжелательна к нему, могла бы сосредоточить на нем тот женский луч смерти, на который способна только теща или потенциальная теща, который происходит от множества старых как мир разочарований и защиты от которого не существует.

И Парк-авеню, и ее окрестности, по праву рождения дарованные Хейлам – нонконформистам, сбежавшим на Саттон-плейс, – были полны жестких и раскрашенных рептильных женщин и напыщенных, пыхтящих мужчин, которые жили ради того, чтобы принимать пищу и делать покупки. Мышцы у них в основном были приспособлены для того, чтобы подходить к метрдотелю, брать на руки пуделя или поднимать блестящие пакеты. В домашних условиях эти люди не дышали. Там совсем не было воздуха, не хватало места, чтобы двигаться, чтобы протянуть руку, не разбив склянку от Лалика[37], не было ни солнца, ни воды, ни волн, только гробовой жизненный принцип как бы не ударить в грязь лицом, неподвижный, как восковая кукла.

Поэтому он был чрезвычайно удивлен, когда увидел Эвелин. Ибо она, хоть и выглядела так, будто только что вышла из Колониального клуба, двигалась как юная девушка, грациозно и быстро спускаясь по ступенькам, а за зрелыми чертами и опытным выражением ее лица чувствовались мягкость и доброта, которые расцвели в присутствии обожаемой дочери. Все его опасения немедленно рассеялись, но так же мгновенно Гарри осознал, что он, хотя и мог бы найти с ней общий язык и развить его до своего рода привязанности, никогда не поймет ее, как бы хорошо и естественно ни понимал он Кэтрин.

В конце концов, он никогда не был женщиной. Никогда не был матерью. Не дожил до средних лет. Никогда не был светским человеком. Никогда не был христианкой, дебютанткой, не переживал из-за целлюлита (хотя и у нее его не было). Никогда не попадал в ловушку утонченных и неудобных женских платьев и туфелек. Из-за своей одежды и обуви они вряд ли могут сделать шаг по пересеченной местности, о беге не может быть и речи, и да поможет им Бог, если им понадобится нанести удар. Он ненавидел то, что называл «сэндвичами для канареек», он думал, что собака нужна для того, чтобы с ней можно было играть и возиться, а не для того, чтобы вытирать ею пыль с яйца Фаберже, и он никогда не был ни кандидатом в члены, ни тем более членом «Джорджики» или «Четырех сотен»[38].

С другой стороны, она была дочерью видного теолога и выросла без радио и без фильмов. В основном ее развлечения состояли из сложных диспутов нравственных и религиозных философов, в сравнении с которыми она сама, благодаря природной одаренности и своему полу, была гораздо мудрее. Достаточно мудра, чтобы впитывать и в конце концов понять все, о чем они рассуждали, достаточно мудра, чтобы изредка вставлять свои комментарии, и достаточно мудра, чтобы отказаться от чужого знания в пользу того, которое, в точном соответствии с идеалами ее отца, приходит напрямую от Бога без посредников – хотя порой посредники могут быть успешными консультантами.

Кэтрин помнила давний вечер, когда мать сидела у камина в их доме на Саттон-плейс. Шелковое платье, цвет которого трудно описать, слегка поблескивало в свете камина, окружавшем ее мягким ореолом. Все гости за ужином были мужчинами. Они говорили о мостах, о давлении пара и об электричестве. Эвелин встала из-за стола первой. Потом Кэтрин потеряла терпение и пошла искать мать.

– Не беспокойся, – сказала ей Эвелин. – Это все очень интересно, о чем они говорят…

– Мне так не кажется, – возразила девочка.

– Потом ты это поймешь. Но, Кэтрин, все эти истины, не зависящие от нас, – то, о чем они говорят, законы природы, – так всегда и останутся истинами, не зависящими от нас. Важна та правда, которая от нас зависит. Вот что самое захватывающее. Вот где битва. Каждый помнит и ценит свою жизнь не из-за объективных истин, но из-за истин эмоциональных.

– Что ты имеешь в виду? – спросила девочка.

– Я имею в виду, что единственная настоящая истина, та, что длится и делает жизнь стоящей, – это истина, которая неизменна в сердце. Это то, для чего мы живем и умираем. Человек получает ее в прозрении, она приходит с любовью, и никогда не позволяй испуганным людям отвратить тебя от нее.

Хотя Кэтрин не вполне поняла эти слова – она была еще слишком маленькой, – смысл до нее дошел и остался с ней на всю жизнь.

Если же Кэтрин не полностью понимала заявления Эвелин, она делала свои – покруче. Природа не требует от детей понимать своих родителей и может даже потребовать, чтобы они их не понимали. Как и Билли – который, хотя ему было пятьдесят восемь лет от роду, по многим признакам казался гораздо моложе, возможно, из-за любви к розыгрышам (большинство из которых были непонятны тем, кто не был энтузиастом крокета), – Эвелин была переменчива, как погода в океане, но прочна, как основание Манхэттена.

Поздоровавшись с Гарри, она сказала:

– Единственным человеком, который когда-либо сделал с Беконами то же, что сделали вы, был Эл Смит, который набросился на деда Виктора, как бешеная собака, укусил его за ягодицу и вышвырнул из его раззолоченного кабинета.

– Что? – спросил Гарри, все еще держа ее руку в своей.

– Скандал с акциями, вы слишком молоды, чтобы помнить его. Много лет назад. – Она повернулась к дочери. – Кэтрин, проводи мистера Коупленда в гостевой дом. Не хочу вас торопить, но мы зажарили тунца, которого твой отец поймал сегодня утром, и я не хочу, чтобы он пересох.

– Я провожу, – сказала Кэтрин.

– Не задерживайтесь. Обед в половине седьмого. Приходите как есть.

Гостевой дом находился за бассейном и, как драгоценный камень оправой, был окружен ракушечными дорожками, разделявшими зацветающий сад. Прежде чем обосноваться в доме, Гарри лишь поставил там чемодан, и, пройдя через ворота в невысокой каменной стене, они зашагали по кедровому тротуару, ведущему к пляжу. Никто из гостей, кроме тех, кто прибывал в шторм, не мог противиться желанию первым делом пройти к океану. Чтобы поселиться в Ист-Хэмптоне и не взглянуть на океан, даже ночью, надо не иметь души. Тротуар шел через горбатые дюны к небольшой площадке со скамейками и душем на открытом воздухе. Оттуда были видны чайки и крачки, стремительно летавшие вдоль прибрежной полосы в лучах заходящего солнца, расцвечивавших их разными оттенками алого. Дул ровный бриз, и море шумело с непререкаемой властностью. Каждая доска была из кедровой сердцевины, и древесный запах смешивался с соленым воздухом.

– Это великолепно, – выдохнул он.

– Но не так, – отозвалась она, – как когда выходишь из моря и ложишься на кедровые доски, разогревшиеся на солнце. Два моих самых любимых места в мире – этот длинный тротуар и эспланада в парке. Мне нравится, как прямо они ведут к цели, это меня успокаивает.

– Что за эспланада? – спросил Гарри.

– Знаешь, в парке, где деревья по обе стороны аллеи соединяются высоко над головой? – Она проиллюстрировала свои слова поднятыми руками.

– Ты имеешь в виду Молл?

– Я всегда называю это эспланадой. И все в нашей семье. «Молл» похоже на «молотить», ужасный глагол, или на «молот» – почти кувалду. «Эспланада» – это красиво.

С тех пор Гарри тоже понравилось называть эту аллею Эспланадой. Он еще не знал, что многие слова Хейлы заменяли на другие, видоизменяли или избегали употреблять по воле Эвелин. Часто она оказывалась права исторически и логически. Эспланада, например, первоначально означала пространство между стеной замка и городом, который вырастал вокруг крепости. В Европе эспланадами называли парки и лужайки, где прогуливались нарядные люди и даже бедные могли изображать роскошь. И одновременно эти места были полями сражений и областью осад предыдущих веков. Молл в Центральном парке указывал, словно стрела, на Бельведер, точную копию шотландского замка на северном холме, отделенном озером, будто рвом. Оперением этой стрелы был центр Манхэттена, Сити. Поэтому Молл, по мнению Эвелин, был Эспланадой.

Иногда, однако, ее словесные предпочтения – навязанные Кэтрин или бессознательно усвоенные ею в раннем детстве, – были менее обоснованны и, возможно, слегка отдавали идиосинкразией.

«Я не хочу произносить новое отвратительное слово, которым обозначают комбинацию завтрака и обеда. И не стану говорить отвратительное, неуклюжее и презренное слово, которое рифмуется с вышеупомянутым отвратительным словом и относится к жеванию хрустящих продуктов, зачастую, к сожалению, медленному. Не буду произносить слово на букву П».

Словом на букву П был «попкорн», который Эвелин ненавидела. Она ходила в кино только на частные показы или на премьеры, где попкорн был вне закона. Ей не нравился его запах. Ей не нравился его звук. Ей не нравилось выходить из кинотеатра в толпе людей, руки и губы у которых покрыты прогорклым маслом. Если юная Кэтрин произносила «попкорн», Эвелин смотрела на нее с выражением ястреба, обдумывающего, что ему сделать с мышью, танцующей в открытом поле. В результате шестилетняя Кэтрин с ранцем за спиной шла в школу через Верхний Ист-Сайд, напевая себе под нос: «Попкорн, попкорн, попкорн».

На десять минут оставшись на гостевой территории один, Гарри посмотрел поверх бассейна, сейчас почти черного, на облицованный галькой дом, все окна которого светились разными цветами – красным, темно-зеленым, серым, персиковым, молочно-белым, синим, желтым, – оттеняемыми люминесцентно-белыми рамами. Прислуги он не видел, но в нескольких каминах, включая и тот, что был в его комнате, горел огонь, защищая от ночного воздуха, на берегу океана, холодного даже в июне, в огромных букетах не было ни одного увядшего лепестка или листочка, и каждый, кто хоть немного разбирался в управлении имением, высоко оценил бы организацию работ: создавалось впечатление, что садом занимался далеко не один штатный садовник.

Гарри решил не приходить как есть и сменил рубашку, а также повязал темно-фиолетовый галстук, который показался ему более уместным для вечерней темноты. С растущим нетерпением он ждал встречи с Кэтрин, хотя ее не было рядом всего несколько минут. А Хейлы казались вполне доступными. Вероятно, ужин будет мучительно традиционным и чопорным – рыба и жареный картофель, подаваемые профессионально любезными слугами. Этикет превыше всего. Обедая у Диккерманов и подобных им хозяев, он, словно перенесенный на несколько эпох вперед динозавр, всегда вынужден был обуздывать себя и приспосабливаться к неподвижности, чтобы не испугать окружающих своей громогласностью и непосредственностью, не съесть более девяти горошин и не смотреть с недоумением на тридцатиграммовую говяжью котлетку, лежащую посреди тарелки, точно Гавайи посреди Тихого океана. За время обучения в Гарварде его лишь отчасти отшлифовали и выдрессировали, да и там он часто выходил за рамки хороших манер. Но сегодня ему хотелось быть максимально дипломатичным и скучным.

Поправляя галстук, он прошел мимо бассейна с соблазнительно колышущейся темной водой. Не сумев сразу найти нужную дверь, он сначала вошел в кухню, где слаженно и быстро работали четверо слуг – двое мужчин и две женщины. Попятившись, он нашел правильный вход и прикрыл за собой дверь так осторожно, словно вставлял обратно выдернутую из гранаты чеку.

Хейлы расположились перед камином в гостиной, словно на семейном портрете. Эвелин сидела в ожидании на краю белого атласного кресла, царственно сложив руки на одном из широких подлокотников. Билли стоял у огня. Никто из них не переоделся: Билли был в той же синей рубашке поло, что и раньше. Кэтрин, прислонившись к парчовому креслу, имела скромный вид актрисы, которая должна по большей части молчать и оставаться в тени, потому что главным действующим лицом этой сцены выступает не она, но ее присутствие важно для всей пьесы. Этого требовала и та роль, которую она играла в театре, и она была полна жизни, даже когда у нее не было реплик.

Сначала возникло ощущение неудобства. Никто не знал, как себя вести в новом составе. Наконец, чтобы прервать тишину, которая с каждой секундой становилась все более напряженной, Эвелин спросила:

– Скажите, а «Фарфор Коупленда» тоже принадлежит вашей семье, как и «Кожа Коупленда»? – В обиходе Хейлов было много продукции обеих этих компаний.

– Нет, – сказал Гарри. – Никакого касательства. Только кожа.

– Каждая из этих компаний является лучшей в своей области, – сказала Эвелин.

– Благодарю вас, вы очень добры.

– Это на самом деле так.

Нарушая этот ритм, Билли сказал:

– Вы сменили галстук.

– Тот плохо ведет себя за столом.

– У меня есть похожие.

– Гарри, – предложила Эвелин, – может быть, Билли нальет вам выпить?

– Нет, если вы не будете…

– Мы тоже выпьем.

– Тогда неразбавленный скотч, пожалуйста.

– Чистого или смешать с чем-нибудь? – спросил Билли, указывая на огромный серебряный поднос, сверкающий бутылками односолодового виски, хрустальными бокалами, серебряными ведерками со льдом и мерными стаканчиками, стоящий рядом с необычайно яркой, почти ослепительной цветочной композицией, запах которой Гарри чувствовал через всю комнату.

– Чистого.

– Какой сорт вы предпочитаете?

– Пусть это будет сюрпризом.

Сюрприз состоял в том, что Билли протянул ему стакан, в котором было по крайней мере четыре порции «Гленливета». Стакан был почти полон.

– Вот, примите перед ужином. Знаете, скотч доводится троюродным братом картошке.

– Я этого не знал.

Дальнейших объяснений не последовало. Билли налил себе столько же виски, а Кэтрин и ее матери вручил по джин-тонику, которые украсил каким-то сладким и пенящимся розовато-желтым сиропом.

– Что это? – спросил Гарри, несколько удрученный тем, что не может подобрать тему для разговора.

– Понятия не имею. Это нам привезли из Африки в тридцатые годы, и я пытаюсь как-то его использовать.

– А на этикетке что написано?

– Там на арабском, – сказал Билли, радуясь, что таким образом прекратит дальнейшие расследования, как это всегда бывало.

– Я могу прочитать.

– Можете?

– Да. Хотя могу и не понять.

Билли передал ему бутылку. Примерно через минуту Гарри поднял голову.

– Это лекарство от малярии, – сказал он. – Изготовлено в Судане в 1917 году.

– Не думал, что там есть дата. Я ее искал.

– Арабские цифры, – сказал ему Гарри, – совсем не похожи на то, что мы привыкли считать арабскими цифрами. Например, ноль – это просто точка.

– Бедняги, – сказала Эвелин, делая глоток из своего бокала, – их, должно быть, ставят в тупик веснушки.

– Вы уверены, что хотите это пить? – спросил Гарри.

– Мы пьем его уже целый год, – сказал Билли. – Открыли бутылку в День победы[39], когда снабжение было скудным. Я думал, это для «Тома Коллинза»[40]. Очень вкусно.

Кэтрин сделала большой глоток.

– До сих пор мне это не вредило, – сказала она. – К тому же и малярию не подхвачу.

При этих ее словах Эвелин встала и предложила пройти в столовую. Все последовали за ней и расселись, хотя Билли по пути с треском открыл створки французских дверей, за которыми оказалась застекленная терраса, и проговорил в темноту:

– На второй звонок.

– Что это значит? – шепотом спросил Гарри у Кэтрин.

– Думаешь, я знаю?

Билли взглянул на Эвелин, и та сразу же позвонила в колокольчик. Вошли мужчина и женщина с серебряными подносами.

– Пляжный ужин, – объявил Билли. – Без супа.

– Вы произносите молитву? – спросила Эвелин у Гарри.

– Я живу один, – сказал Гарри, – поэтому забываю.

– Не хотите вспомнить?

– Я не против, но ведь сегодня пятница, а у меня нет всего необходимого. Кроме того, я не женщина.

– Да уж, – сказал Билли. – Вы не женщина. Это точно.

Они не имели ни малейшего понятия, о чем говорит Гарри.

– Это длительная и сложная церемония.

– Стать женщиной? – спросил Билли.

Пока Гарри удивлялся его словам, Эвелин, слегка задетая тем, что о ней забыли, сказала:

– Билли, почему бы тогда тебе не прочитать молитву?

– Но ведь мы на самом деле не читаем никаких молитв, – возразил Билли. – Это же только для гостя, а я, черт возьми, не знаю, читает ли их он, но, похоже, тоже не читает, так почему бы нам просто не пропустить этот вопрос?

– Нет, Билли. Благодать витает над нами, и сейчас ее надо высказать. Это как взвести пистолет. Нельзя все время оставаться на взводе.

– Ну уж нет, – ответил Билли. – Почему бы тебе самой этим не заняться?

– Только ты с твоей прозорливостью сможешь это сделать, – сказала его жена.

– Да?

– Да.

– Кэтрин? – обратился он к дочери.

– Не смотри на меня, – сказала Кэтрин.

– Хорошо. Я скажу. Но… погодите. Мне нужна музыка.

– Это просто предлог, чтобы ничего не делать… – начала Эвелин. – Какую музыку ты имеешь в виду?

Билли поднял руку как регулировщик.

– Нет, это не предлог. У нас есть музыка. Позвони в звонок.

– Я не знаю ни одной мелодии, – сказала Эвелин, – и здесь всего одна нота.

– Просто позвони.

Она схватила колокольчик и задвигала им взад-вперед, как собака стряхивает воду. Сначала ничего не происходило, и Гарри отпил виски, надеясь, что это немного снимет напряжение и через пару секунд изумления он начнет понимать, что происходит. Но затем все, кроме Билли, едва не подпрыгнули на своих местах – с террасы нахлынула огромная волна музыки. Зажегся свет, и французские двери полностью распахнулись, после чего маримбист[41] бросился обратно на свое место среди восемнадцати оркестрантов, сгрудившихся у затянутых сетками окон и сдвинутой с пути мебели.

Музыка охватила комнату, как приливная волна, разрушающая дюны. Стоявшие в темноте слуги чуть не выронили подносы. Явно профессиональный оркестр играл что-то вроде вариации на тему бразильской песни «Улетая в Рио», но переложенной в минорном ключе, так что веселая и быстрая мелодия приобрела неуловимый налет печали, тем не менее оставаясь такой же энергичной и вселяя во всех желание танцевать. Поэтому каждый хотя бы немного двигался, и напряжение утонуло в музыке – так дождь топит в лужах пропитанные влагой опавшие листья.

– Благодарим тебя, – заговорил Билли, закрыв глаза и ритмично покачиваясь, – за рыбу, которую я поймал в море, и за дельфинов, которые резвились в волнах, пока я ее вытаскивал. За рис, который приходится родственником траве, растущей на здешних дюнах. За овощи, особенно за салат с чудесной заправкой Луизы. И за десерт, и за то, что ты дал мне возможность нанять этот оркестр. Воистину. Аминь.

Гарри сделал еще один большой глоток виски.

– И часто вы так развлекаетесь? – спросил он.

– По правде говоря, не очень, – ответила Эвелин. – Он даже мне ничего не сказал.

– Я хотел устроить вечеринку в честь Кэтрин, – сказал Билли. – Спросил у Клейтона – ну, знаешь, того, который удивлялся, когда увидел, как я рыбачу на берегу, потому что думал, что это ниже моего положения в обществе, – где я могу найти таких людей, потому что он здесь единственный, кто одобрил бы наем музыкантов. Он был верен себе и сказал: «Люди вроде нас не делают ничего такого. Почему бы вам просто не поставить на террасе «Викторолу» и не поручить слугам ее включить?» Ну, люди вроде нас делают все, что захотят. И люди вроде нас не должны ходить только по узким дорожкам, по которым, как считают люди вроде нас и люди не вроде нас, мы должны ходить. Я хотел, чтобы музыка была настоящая, чтобы она окружила нас и подняла, как волна, так что я нанял этот чертов оркестр. Живем только раз. Они будут играть в клубе завтра вечером, а сегодня приехали, чтобы устроиться. Нанять их было несложно. Это их работа. Каждую ночь они играют за деньги. Неплохая жизнь, если любишь музыку и редко когда никем не нанят.

– Это та жизнь, которую я выбрала, папа, – сказала Кэтрин. – И не ради денег или славы. Ради музыки.

– Но куда эта жизнь приведет тебя в конце концов? – спросила мать.

– Она приведет меня туда же, куда и всех, но с полным сердцем, надеюсь.

– Я тоже на это надеюсь, – сказала Эвелин, касаясь ее руки. – Вы с нами согласны, Гарри? – В течение нескольких десятков лет ее обязанностью, как хозяйки, было направлять разговор в нужное русло и всегда быть готовой не избегать серьезных тем, но легко поддерживать их, подобно музыке, неподвластной силе тяжести.

– Эти вопросы, – сказал Гарри, – походят на те, что я задавал себе перед войной.

– И каков же был ваш ответ?

– Я думал, что нашел ответ, а потом засомневался.

– Да, конечно.

– И с тех пор, еще до того, как я начинаю размышлять о таких вещах, меня одолевают сомнения. Я познакомился с Кэтрин на пароме, шедшем на Статен-Айленд, и с того непредвиденного мига все изменилось.

– Нельзя полагаться только на случай, – сказал Билли.

– Я знаю, – согласился Гарри, – что Бог на стороне тех, у кого больше батальонов, и не верю в случайности. Случай – штука опасная и непредсказуемая. То, во что я верю, складывает все происходящее в прекрасную картину.

Все это было сказано почти легко, пока они покачивались в такт музыке, словно в лодке на волнах.

– И я стараюсь ни на что не полагаться полностью, – продолжил Гарри. – Мне кажется, это похоже на прыжки с парашютом. Можно наметить, куда приземлиться, можно подтягивать стропы, чтобы повлиять на курс, но в целом прыжок слеп: летишь, куда несет ветер.

За этим последовали разговоры о самых разных вещах, и за едой и питьем все они, включая Кэтрин, давали себе полную волю.

– Эту рыбу я поймал сегодня утром, – стал рассказывать Билли. – Отличная была рыбалка. Я расслабился, и бросок получился легким, но, главное, блесну подхватил ветер. Я за ней проследил. Она понеслась вперед, как птица в полете, и попала прямо в быстрину. Я наблюдал, как моя катушка раскручивается, как будто крючок зацепился за лодку, а потом дернулась и остановилась – леска закончилась. Блесна была в двух тысячах футов от берега, там можно поймать скумбрию: эта рыба не подходит близко к берегу. Клюнуло секунд через десять после того, как леска размоталась. Я надеялся, что катушка сама намотается. Но не тут-то было. Пришлось поработать. И битый час, пока я подтаскивал тунца к берегу, вокруг него прыгали дельфины. Думаю, они хотели его спасти, и, если бы мне не было жалко своих трудов, я бы отпустил его, чтобы их порадовать. Я чуть было этого не сделал.

К счастью, когда он это рассказывал, они уже покончили с основным блюдом и быстро разделывались с лимонным пирогом.

– Это чтобы потанцевать, – сказал Билли. – Оркестр. Ты, Кэтрин, на прошлой неделе так ни разу и не танцевала. Даже когда все это разразилось, после твоего ухода оркестр продолжил играть, и все танцевали далеко за полночь. Это было похоже на кильватерную волну, по-моему. И вот они приехали сюда. Почему бы тебе тоже не потанцевать?

Кэтрин откинулась на спинку стула и отодвинула пустую тарелку. Гарри подал ей руку, и она поднялась прямо к нему в объятия. Оркестр заиграл бравурную и быструю мексиканскую песню с обилием возгласов, труб и флейт.

– Я не знаю, что можно танцевать под такую музыку, – сказала она, глядя на него.

– Все в порядке, – сказал он, – потому что мы уже танцуем, и этот танец называется «Только бы не опрокинуть стол».

Вместе с Билли и Эвелин, которые тоже поднялись, почти не обращая на них внимания, Гарри и Кэтрин, не замечая Билли и Эвелин, танцевали свой первый танец. Они двигались так гладко и свободно, словно могли летать, естественно и без плана.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Нравится ли мне? Мне кажется, я сейчас в обморок упаду.

– Не думаю, Кэтрин. Такие, как ты, в обморок не падают. Но попробуй, я тогда тоже упаду в обморок.

– Нет, не надо, – сказала она. – Надеюсь, эта песня никогда не кончится.

Однако песня закончилась, и, когда это произошло, ему действительно не хотелось отпускать ее, но они поменялись партнерами, и ему пришлось танцевать, гораздо более осторожно, с Эвелин.

– Кэтрин станет такой же элегантной, как вы? – спросил он, потому что юная Кэтрин не была столь строгой, как ее мать, хотя бы потому, что в этом не нуждалась.

Не теряя самообладания, даже когда ее кружили в тесном пространстве между обеденным столом и буфетом, Эвелин ответила:

– Кэтрин будет еще элегантнее, потому что она лучше.

Они посмотрели на Кэтрин, которая танцевала с Билли, как могут танцевать только отцы и дочери. Сколько бы ни было лет дочери, отец, радость которого не имеет себе равных, танцует со своей девочкой, какой она была маленькой.

Затем они еще раз поменялись партнерами, и, когда в его объятиях снова оказалась Кэтрин, в белом платье, в котором ехала в поезде и которое теперь казалось специально сшитым для этого танца, и они снова забылись, двигаясь вместе в ритме, стирающем все остальное, им было понятно, зачем дельфины выпрыгивают из моря в воздух.