Читать книгу На солнце и в тени - Марк Хелприн - Страница 6

Устремляясь вперед и разгоняясь до максимальной скорости, паром оставлял за собой бирюзовый след с длинными гирляндами белой воды по краям. Канат, свисавший со шлюпбалки, болтался взад-вперед от порывов ветра и от легкой качки, начавшейся, когда паром вышел на открытую воду. Он ждал эту женщину очень долго, хотя и не знал, что ждет. И вот она стоит перед ним, слишком красивая для слов.

Она заговорила первой, осуждающе, но вежливо:

– Мы когда-нибудь встречались?

– Нет, мы сталкивались.

Забывшись в слепом увлечении, он неосторожно приблизился к точке невозврата и оказался влюблен в нее вплоть до мельчайших деталей. Если бы она знала каждую или хотя бы одну из этих особенных деталей, это явилось бы доказательством того, что она обладает даром ясновидения, и ее саму захлестнуло бы редкостное чувство испытываемого к ней обожания. Хотя она не кроила и не шила свою блузку, не украшала ее сдержанной волнистой вышивкой и не придавала этой вышивке серых и розовых оттенков перламутра, она надела ее, и та облегала ее час за часом, впитывая тепло ее тела и запах ее духов. Воротник, петелька, пуговица слоновой кости, нитки, образующие корзиночный узел в углублении пуговицы, – все это стало для него не просто символом, потому что он никогда не любил просто символов, но частью ее: она это трогала, рассматривала, одобрила и выбрала.

И у нее было еще много всего, что переполняло его обожанием. Ее руки и то, как она их держала, бессознательно. И все же ее пальцы никогда не располагались относительно друг друга иначе, чем гармонично, как бы они ни двигались и на чем бы ни покоились. Боже мой, подумал он, ее руки прекрасны. Каждый слог, что слетал с ее уст, то, как она произносила каждое слово, тембр ее голоса. Ее изящество, когда она двигалась или когда была неподвижна. Даже несколько морщинок на ее юбке. Линии ее шеи, то, как она поднималась из плеч. Ее грудь, на которую он едва осмеливался взглянуть, но все же взглянул. А за всем этим, далеко за пределами этого, наивысшее удовольствие ему доставляло предвидение того удивления, восторга, зачарованности, гнева и любви, которыми она будет встречать все, с чем ей предстояло сталкиваться всю оставшуюся жизнь. Он хотел выслушать ее историю, узнать эту женщину до мельчайших подробностей и увидеть ее всю целиком издалека, а также посмотреть на мир глазами, которые теперь держали его в плену.

Этот беспричинный жар охлаждался только случайными всплесками его страхов, что он предполагает слишком многое и двигается слишком быстро, или что она обручена и будет хранить верность, или что если она откажется от кого-то другого, то когда-нибудь оставит и его. Но каждая тревожная мысль перевешивалась самим мгновением, порождавшим нечаянную благодать, в которой даже их молчание было совершенным и не нуждалось в словах.

– Я понятия не имею, – сказал он, – сколько вам лет, чем вы занимаетесь и где вы живете. У меня такое впечатление, что вы каким-то образом занимаетесь всем на свете и живете на пароме, который ходит на Статен-Айленд и обратно. Так что не знаю, с чего начать.

– Начать что? – спросила она, сдерживая свою суровость, но давая ее почувствовать в ответ на то, что он переступил черту.

– Разговор, – ответил он, с трудом выкручиваясь.

Они продолжали мчаться над водой к Манхэттену, и она сказала:

– Могу сообщить, что не предполагала ни вернуться сегодня в город, ни опять вас увидеть.

Он был поражен.

– Вы видели меня раньше?

– Видела. Вы быстро обходили палубы. Я подумала, что вы кого-то преследуете. Вы полицейский? За кем вы гнались?

Он ничего не сказал и лишь слегка улыбнулся, изобличая собственную вину.

– О, – сказала она. – Так-так. В этом случае могу признаться, что я бросила газету в урну рядом с вами, чтобы вас разбудить. Я ее не дочитала.

– Если хотите исповедоваться, я могу сделать признание получше вашего, – сказал он. – Я подумывал плавать на этом пароме каждый день, с утра до вечера, хотя это было бы крайне неудобно.

– Вы живете на Статен-Айленде?

– Нет. А вы?

– Ни в коей мере.

– Собирались остаться там на какое-то время?

– Нет.

– Хотели остаться там навсегда, поселиться? – спросил он.

– Есть и другой вариант, – сказала она. Эта игра ничего не значила для них обоих, кроме того, что давала возможность оставаться в обществе друг друга и позволяла ему не лезть не в свое дело, спрашивая, что она делала на Статен-Айленде, не задавать вопроса, который, возможно, не дал распуститься цветкам многих зарождающихся романов.

– Вы собирались отправиться куда-то еще. Элизабет?

– Кэтрин, – сказала она, дразня его, словно дурачка.

– Элизабет, Нью-Джерси?

– Кэтрин Седли.

– Кэтрин Седли. – Просто произнести то, что он счел ее именем (это было не так), доставило ему удовольствие. – Куда вы собирались, когда высадились на остров? – Он слегка отодвинулся и оглядел ее – прекрасная задача, – словно стараясь разгадать загадку. – Вы загорели на солнце. Вы были на пляже. – Она казалась довольной его желанием разобраться в этом. – Ждали корабля, верно? – Она просияла, впечатленная его проницательностью. – Должно быть, это либо очень маленькая лодка, либо достаточно большой корабль, чтобы спустить с него шлюпку за вами.

– Сто пять футов, – таков был ее ответ.

– Это длина корвета. Правильно? Канада снимает их с эксплуатации, их покупают и переделывают в яхты.

– Нет, ее построили в 1928 году, чтобы участвовать в гонках на Кубок Америки.

– Но она не участвовала.

– И не выиграла Кубок. Она ходит под ветром, а ветер ненадежен. Я прождала назначенное время, а потом ушла.

– Сегодня, – сказал он, – ветер устойчив, как конвейер.

– Возможно, вчера ветер не был таким устойчивым или яхта потеряла мачту. Такое происходит на море все время. И вот я незапланированно возвращаюсь домой.

– У вас нет багажа. Эта яхта ваша?

– Едва ли.

– Но у вас есть вещи на борту.

– Целый набор. В моей собственной каюте.

– Я еще раньше заметил, – сказал он, – что при вас ничего нет. Ни кошелька, ни сумки, ни зонта, ни кольца на пальце. Вообще ничего ювелирного.

– Ничего ювелирного, – повторила она.

– В итоге получается красиво, – сказал он, касаясь черты, но не пересекая ее – потому что черта отодвинулась.

– Не из тех ли вы людей, – спросила она, – кто все полагает красивым?

– Нет. Это означало бы, что ничего красивого нет или что у меня глаз как у Бога. А потом, проще говоря, красиво далеко не все.

– Как насчет этого? – спросила она, указывая на освещенные заходящим солнцем небоскребы нижнего Манхэттена в трех четвертях мили впереди. – Обычно это считают красивым. Люди говорят, что это так, и фотографируют их своими «кодаками». А вы как думаете?

– Я думаю, – сказал он, улавливая намек и заходя гораздо дальше, – что одна из самых прекрасных вещей на свете, святая и священная вещь, это когда кто-то видит красоту в чем-то, но особенно в ком-то, кто обычно воспринимается как вообще лишенный какой-либо красоты. Я знал женщину, которая в тот миг, когда поняла, что она любима и что ее красоту разглядели, едва перенесла силу своих собственных чувств. Ее трясло от неверия – лицо у нее с одной стороны было навсегда изуродовано, – потому что в тот миг там словно бы присутствовал Бог. Это было в Германии, в Шварцвальде, прямо как в сказке, но это правда. Мой друг, который был там со мной и который в нее влюбился, любит ее по сей день. Они поженились. И живут в Нью-Джерси.

Кэтрин встревожилась, потому что понимала, что ее жизнь выходит из колеи, а она не любила, чтобы что-то выходило из колеи. Он продолжал, чтобы закончить то, что говорил, и перейти к более светлой ноте, ни в коем случае не желая преуменьшать чувство почти полной невесомости, которое испытывал с тех пор, как впервые ее увидел.

– В этом смысле я верую, что красота есть во всем, что отлично от зла, но требуется совершенный, идеально сострадательный взгляд, чтобы ее рассмотреть.

– А как насчет Манхэттена? – спросила она, уже не для проверки, как собиралась изначально, потому что проверку он уже прошел, но чтобы вернуть его на землю. Кроме того, ей не хотелось выдавать свои чувства.

– Мне не нравится.

– Вот как? Всем остальным нравится.

– Он квадратный, прямолинейный, массивный. Эти здания с их твердыми, непрерывными плоскостями подобны жизням, в которых ничего не происходит. Современные архитекторы явно никогда не слышали ни о природе вообще, ни о человеческой природе.

– Вам не нравится современная архитектура?

– Нет, но об архитекторах не беспокойтесь. Они всегда будут процветать, потому что никогда не исчерпают дурного вкуса.

– Мне это тоже не очень нравится, – сказала она, – но я отношусь к этому бесстрастно. Вы, должно быть, интеллектуал.

– Нет. От этого меня спасла война.

– А что такого ужасного, если бы вы им были?

– Они мало бывают на воздухе.

– Но ведь бывают.

– Недостаточно.

– А вы?

– Стараюсь, – сказал он. – И вы тоже, по-моему. Это видно по тому, как вы держитесь, и по вашему лицу – если только вы не сидите слишком близко к тостеру.

– У меня один из тех тостеров, которые не нагреваются, если не выйти из комнаты, чтобы он мог поджарить тост, – заметила она мимоходом и как бы обращаясь к человеку, не участвующему в их разговоре, а потом вернулась к нему. – Значит, вы говорите, город, который мы видим перед собой, совсем не красив с этими захватывающими дух громадами, этими высотами?

– Нет, почему же, красив, – сказал он, – когда солнце светит в окна, а те его отражают. Красив, если получается увидеть его как одно целое, под определенным углом и в определенное время дня или ночи. Когда идет снег, или когда вы видите души, которые его населяют. Он красив не за счет себя самого, своего дизайна, но тем, как природа осыпает его неожиданными дарами. И эти мосты с двойной контактной сетью, идущие параллельно, высоко над реками…

Он хотел продвигаться осторожнее и медленнее, что означало платить дань уважения мирскому, поэтому старался.

– Что мне действительно нравится гораздо больше, чем искусство, так это, например, вода, диким потоком бегущая по камням. Один только ее звук прекраснее, чем весь Манхэттен.

Сказав это, он кратким и сдержанным жестом протянул руку назад, указывая на город.

– В бегущей воде есть что-то такое, из-за чего я могу смотреть на нее часами, чувствуя, будто больше мне ничего не надо. В ней столько жизни, что этого не передаст никакое описание, как не описать и того, что можно увидеть у кого-то в глазах или в выражении лица или услышать в ее голосе.

– Вы на самом деле так думаете? – спросила она, смущенная характером его реплики. Прежде чем он успел ответить, паром трижды взревел своим сигналом и, когда первый рев отразился эхом от скал нижнего Манхэттена, начал подходить к причалу, разворачиваясь кормой к Бруклинским высотам.

– Когда нервничаю или на экзамене, – сказал он. – Но я также даю короткие ответы на самый широкий спектр вопросов.

– В самом деле? Вы умеете просто отвечать на простые вопросы?

– Да.

– Это хорошо, потому что у меня их, кажется, много.