Читать книгу Деревянные башмачки - Марзият Байсиева - Страница 2

Деревянные башмачки

Была гроза. Кто-то постучал в дверь. Кузнец удивился: «кто в такую непогоду?» и, быстро подойдя к двери, открыл ее. У порога стоял мальчик лет двенадцати. Грязная изношенная одежда была мокрой, темные отросшие волосы падали до плеч спутанными прядями. Он поднял на старца глаза и тот невольно улыбнулся: глаза были синими, как небо. Старец отступил и пригласил мальчика в свое жилище.

– Зайди. Беда какая: попал под дождь. Садись у очага, согрейся, сейчас найдем тебе сухую теплую одежду. Наши дети давно выросли, но кое-что из их одежды еще осталось. Жена помогает дочери, у нее много детей, они рядом живут, скоро будет нам горячий ужин.

Мальчик зашел в соседнюю комнату, переоделся.

Стихла гроза. Через час в каменную саклю тихо зашла пожилая женщина с матерчатой самодельной сумкой. Мальчик испуганно встал с деревянной табуретки у очага и посмотрел на нее, словно боялся, что сейчас его прогонят. Женщина сначала удивленно застыла, затем улыбнулась глазами и уголками губ, и попросила его кивком головы сесть. Мальчик успокоился: не гонит. Она развязала ручки сумки, вытащила теплые лепешки, сыр, котелок с супом из баранины. Заваривая травяной чай, спросила с удивлением:

– Хажи, откуда это красивое дитя?

– Пусть покушает и согреется, потом спросим.

– Я пойду. Сегодня дочке нездоровится. Останусь у нее, послежу за детьми. Если мальчику что-то понадобится, дай знать.

Горел огонь в очаге. Мальчик со старцем омыли руки и сели за стол.

– Бисмилляхи, – сказал старец и взял кусок лепешки, кивнув мальчику, чтобы тот тоже начал есть.

– Как тебя зовут?

– Умит. Это узбекское имя, значит «надежда».

– И на нашем балкарском так же: умут – надежда. Буду звать тебя, если разрешишь, Умут.

– Да, конечно.

– А кто тебе указал путь к моему дому?

– В Нальчике бомжи сказали, что в селах милостыню хорошо подают, я и приехал на попутных в Шики. А здесь один парень подсказал: «Иди к дому Хажи».

– Меня зовут Кязим. Хажи зовут в народе тех, кто со-вершал паломничество в Мекку. Я дважды совершал. А ты зови Аппа, это «дед».

– Но как вы дважды могли быть в Мекке? Вы же…

– Хромой? Да, хромаю. Ты знаешь, дорога к мечте, даже если она бесконечно долгая и тебе трудно идти, все равно единственная дорога в жизни. Ее надо проходить. Идти. Шаг за шагом. Я шел. И ты шагай. В пути никто не одинок, Всевышний – рядом.

– Рядом со мной тоже?

– Бог не оставляет детей. Он никого не оставляет, просто многие отворачиваются от него, отрекаются.

Старец и мальчик сидели за столом в тишине, а мальчик вспоминал крикливые вечера с пьяными бомжами в подвалах…

– Как тебе суп, Умут? Это «таулу шорпа»: баранина, картошка, лук и зелень.

– Вкусно. Спасибо.

– Да ты ешь. Рано спасибо говорить. Попробуй чай из горных трав. Он настоялся. Это самый вкусный чай, что я пробовал. А я был во многих странах, городах. Странник я. Как ты. У балкарцев всегда было много странников: искали знания, Бога, себя.

В доме снова воцарилась тишина. Словно тишина, покой гор просачивались сквозь стены. Умут впервые за последние годы чувствовал не растерянность, не боль, не безнадежность, а покой. Пили травяной чай с лепешками и сыром, трещали дрова в очаге, огонь отбрасывал на стены светлые блики. Они менялись, словно танцевали и все: огонь, незримое присутствие гор, добрые глаза пожилой женщины, старец – вдруг сомкнулись в круг, круг надежды.

– Умут, расскажи теперь о своей жизни.

– Мы жили в деревне Красные Маки. Я помню поля с цветущими маками. Красиво. Отца звали все Узбек, когда-то он приехал на заработки из Азии, да так и остался, встретил мою маму. Ее зовут Мария, у нее синие глаза. Маме было восемнадцать, когда сыграли свадьбу, а папе уже за тридцать. Все, что строилось в нашей и соседних деревнях, строил мой отец. У него была своя бригада, многих местных научил и электричество провести в дом, и штукатурить, он и лепку мог делать.

– Ты, наверное, в отца смуглый, а синие глаза – от мамы?

– Да. Отец никогда не работал по выходным. Мама го-товила пироги, приходили родственники.

– Пили?

– Нет. Только изредка, если кто-то из гостей угощал домашним вином. Но мама хмелела от одной рюмки. И отец подшучивал над ней: «Тебе вообще нельзя пить, сопьешься».

– А что случилось потом?

– Отец умер.

– Убили?

– Нет, просто умер. Вскоре после дня рождения мамы.

Купил ей трюмо – дамский столик с зеркалом, написал на нем несмывающимся фломастером: «Умераю люблю. Люблю. Люблю» и подвесил на зеркало жемчужные бусы. Мы с мамой смеялись над «умераю», но не стали исправлять. Я в школе с первого класса рассказы писал, а в пятом классе у меня появилась кличка «Грамотей».

– А во сколько пошел в школу?

– В пять.

– Вы хорошо жили.

– Я часто вижу во сне это трюмо с надписью: «Умераю люблю. Люблю. Люблю» с жемчужной ниткой и такое ощущение, что стоит мне что-то найти, что-то сделать и все вернется. Но отец же умер…

– А что произошло потом?

– Мама никогда не работала, не умела зарабатывать деньги. И мы не знали, как жить дальше. Она пыталась быть подсобным рабочим в бригаде отца, что-то убирать, выносить мусор. А вечером они пили у нас. А потом она и не выходила на работу, к нам стали приходить разные люди с водкой, закуской, некоторые жили месяцами. Мать тоже уходила на недели. Я стал попрошайничать. Иногда воровал что-нибудь поесть на базаре. Школу забросил. Год назад мама исчезла. Я искал ее везде, и по соседним деревням ходил. Не нашел. А потом уехал в город, там легче выживать. Жил в подвалах. Там много таких, как я. И однажды кто-то сказал, что надо бы поехать на Кавказ, попробовать там пожить. Я это почему-то запомнил. И уехал. – Ноги босые… – Да я привык.

– Нет, нельзя так. Я сделаю тебе удобные деревянные башмачки, а потом, с первых же денег, купим тебе хорошую кожаную обувь. Поживешь у меня. А там посмотрим, время покажет, что дальше делать. У меня сын – директор школы. Попрошу его, чтобы он принял тебя, будешь учиться. Ты должен учиться! Знаешь, я тоже пишу. Но не рассказы. Стихи. Сегодня ты устал, как-нибудь друг другу почитаем, что сочинили. Я тебя еще научу кузнечному делу. Ремесло всегда тебя прокормит. А теперь спать.

Умут засыпал в чистой одежде в чистой постели в холодный осенний вечер. Кязим вышел во двор своего дома в Шики и долго смотрел на звезды, что казались такими близкими и родными. Он вспоминал, как жил на чужбине в депортации со своим народом, вспоминал голодных и босых детей там. Они умирали. Спецпереселенцев часто унижали, и они приходили к нему, а что он мог? Молиться и плакать, плакать и молиться… Как он молился Всевышнему тогда, как жаждал возвращения в горы, которые и пищу давали, и кров из своих камней, и близостью своей укрепляли душу, заполняя ее радостью и уверенностью, что и сегодня, и завтра, и во веки веков все будет хорошо. Горный чистый воздух, горная вода, звуки и запахи гор – как этого не хватало ему в раскаленных степях Казахстана. Этот мальчик, потерявший и дом, и близких, так напомнил ему его самого. Он вернулся домой в Шики через тринадцать лет. Здесь снова все так, как было до депортации 1944 года. Может, и Умут сможет вернуться домой? И заблудшая его мать очнется, вернется в Красные Маки и начнет поиски сына? Смуглый темноволосый мальчик с синими глазами… может, он тоже, как Кязим, пройдя тысячи дорог ада, выйдет, в конце концов, к дороге домой? Кязим шептал свои стихи, написанные вдали от Шики:

Если камень сорвется в ущелье,

В темной пропасти сгинув навек, То ничто никогда возвращенья Не сулит ему больше наверх.

О, Аллах! Пусть мы так же не канем!

Если сам я дойти не смогу,

То, молю тебя, – сделай хоть камнем, Но к родному верни очагу.

Кязим смотрел на осеннее ночное небо. Эта луна, эти звезды – они светили в эту ночь и матери Умут, которая сбилась с дороги.

А утром Умут после завтрака попросил: «Аппа, прочитайте, пожалуйста, хоть одно свое стихотворение». Кязим улыбнулся в ответ и стал читать:

Все, как прежде. До поры состарюсь. Огня сердечных ран не превозмочь. На скалы глядя, чувствую усталость, Не знаю, чем народу мне помочь.

Слов стрелы расщепляются о скалы.

Не башня Правды – кузница моя.

Повсюду не страшится сильный кары. Нигде на свете слабым нет житья.

Я, плача, от беспомощности стражду: Не нахожу дороги столько дней! Идем – и утолить нам нечем жажду… А лечь и помереть – еще стыдней.

Умут, вся моя жизнь – это боль за мой народ. Все сердце – боль. А ты когда прочитаешь мне один из своих рассказов?

– Давайте я лучше запишу их, а вы прочитаете. А то мне стыдно.

– Как скажешь, Умут. Сегодня идем в кузницу.

– Что там будем делать?

– Ножик для одного мальчика. Он каждый день при-ходит в кузницу, но стесняется мне сказать вслух свое желание. Его отец заказывал нож, и я видел глаза мальчика, когда передавал нож из рук в руки его отцу.

Умут впервые в жизни был в кузнице. Он следил за работой старца с благоговением и вспоминал своего отца: тот тоже все умел. На обед пошли домой. Умут посмотрел вокруг и чуть не задохнулся от восторга. Желтые, красные, малиновые листья летели с деревьев на землю, кружась на ветру, осенний воздух был чист, прозрачен и светел, а тихий, теплый ветер словно пел колыбельную.

– У нас и так бывает: холодно, а на следующий день – благодать. В горах все меняется, одна картина сменяет другую, можно бесконечно смотреть на природу. Все горцы – созерцатели. И ты научишься в горах чувствовать красоту, видеть ее. Горы помогут тебе излечить душу. Ты ночью кричал, маму звал…

А на обед жена Кязима, которую мальчик стал называть Ынна, что в переводе с балкарского «бабушка», приготовила жал-бауур: запеченную на углях печень, завернутую во внутренний жир. И хычины: тонкие, как блинчики, но внутри с начинкой из сыра. Нет, такие блюда Умут ни разу не пробовал прежде.

– А вот и айран. Он похож на кефир. Попробуй. Я вижу, тебе нравятся горы, как сделаю тебе деревянные башмачки, отправимся изучать окрестности. Посмотришь камни, есть молитвенный камень и даже камень с картой звездного неба. Я покажу тебе пещеры. Расскажу о деревьях.

Прошло несколько дней. И вот – новые башмачки! Настало утро. Звенящее – новое. Умут проснулся рано, вышел из дома: мир словно замер, ни шороха. Позавтракав, они двинулись в путь. Кязим помолился на молитвенном камне, рассказал о значении молитвы для мусульманина. «Люди делят друг друга по религиям, но Бог один», – сказал старец. Когда подошли к огромному дереву, Кязим с почтением произнес: «Это Раубазы, дерево, которому молились прежде, до ислама. Но знаешь, друг мой, не думай, что люди прежде были темные и отсталые. Бог – во всей природе, Он пронизывает все мироздание, и это дерево тоже. И язычники чувствовали, знали, что есть силы в мире, которые они не могут себе и представить. Сейчас к этому дереву уже никто не приходит. Но это особое место, где люди говорили о сокровенном». Старец пошел дальше, а мальчик остался. Он смотрел на огромное дерево с сотнями ветвей снизу вверх, и у него закружилась голова. Опустил голову, собрался с мыслями. Подошел к мощным корням, выпиравшим из земли, погладил их, затем подошел вплотную к стволу и распростер объятия. Понадобилось бы три таких подростка, чтобы обхватить ствол. Мальчик слушал дерево. Ему казалось, что он слышит, как дерево дышит, как стучит его сердце. «Раубазы, я прошу тебя, верни в мой дом маму, верни в мой дом меня. И чтобы мы с мамой никогда уже не расставались и до смерти жили в доме моего отца. И пусть там живут мои дети, и дети моих детей. Аминь». Умут хотел оставить Раубазы подарок. Недолго думая, он снял башмачки, положил около оголенных корней, напоминавших вены с кровью и снова их погладил. А потом с легким сердцем побежал за старцем. Тот внимательно посмотрел на Умута, взгляд остановился на босых ногах… промолчал. Вечером, когда жена принесла горячий ужин, попросил: «Возьми из моих похоронных и купи Умуту обувь. Хорошую. Ему в школу надо».

Прошли и осень, и зима. Умут в кузнице был уже настоящим подмастерьем, и все жители Шики полюбили его. Он часто после занятий в школе ходил в горы. Но к Раубазы не подходил. Умут знал каждую пядь гор по имени и удивлялся: как точно горцы давали названия каждой горе, речке, поляне, водопаду. «А прежде мне казалось, что только у людей, океанов, морей и самых высоких гор есть имена. Оказывается, у всего в мире есть имя, нет ничего безымянного», – сказал однажды Кязиму мальчик.

И настало лето. Косили траву, собирали сено. Вечерами старцы сидели на скамейке и рассказывали детям сказки и легенды. Женщины приносили на подносах горячие хычины и угощали их. «Маленькое село Шики – огромный бесконечный мир. Это целое царство. Как в сказках», – говорил Кязим. Он научил Умута молиться и читать Коран. Мальчик полюбил арабский язык. И уже начал говорить со сверстниками на балкарском. «Закончится лето, снова в школу… не говори в школе, что ты молишься, партия против религии. Да и молиться надо ради Бога, веры, своей души, а не для того, чтобы люди знали и видели, что ты молишься. И не упоминай Бога всуе. Бог должен быть в душе, а не на языке». У них были долгие вечера молчания. Молчания единомышленников. Счастливые вечера.

И снова настало утро. Умут проснулся очень рано. Это было воскресное утро. После завтрака он сказал старцу: «Пойду прогуляюсь», – и вышел из дома. Но первый раз за целый год он шел не в горы, и не к друзьям на соседней улице. В воздухе что-то звенело и звало его на дорогу, по которой он пришел к Кязиму. Он шел, убыстряя шаг. Потом побежал. И вдруг ему показалось, что он видит мать, ее светлые волосы стали совсем седыми, но синие-синие глаза остались такими же, цвета неба. Слезы застилали глаза, он пытался еще бежать, но споткнулся и упал. Он лежал на земле и боялся поднять голову, думая, что мать исчезнет, как мираж. Но ее рука коснулась его волос и до боли родной голос произнес: «Сынок…». Это была она. И это был не сон.

Они вместе пришли к Кязиму. Старец был счастлив так, словно исполнилась мечта его жизни, а не мальчика. Ынна накрыла стол. Прощальный. Гостей ждал их дом в Красных Маках. Долго благодарили Кязима. И тут Умут попросил: «Мама, подожди еще час, на прощание хочу в горы!». Умут знал, куда он пойдет. К Раубазы. Он не знал, как благодарить и, как тогда, в первый раз, просто раскрыл руки для объятия и снова услышал, как дерево дышит, как стучит его сердце. А деревянные башмачки уже были оплетены его корнями.