Читать книгу Другие времена - Михаил Кураев - Страница 5

Двое в купе.

Предчувствие дивной раскованности.

Два часа для знакомства.

Ночь.

И долгий, тающий, как шагреневая кожа, день, убывающий на глазах по мере исполнения желаний.

Алексею Ивановичу она не понравилась сразу, с первого взгляда, а увидел он ее на подступах к перрону.

По роду своих многолетних обязанностей сотрудника киностудии Алексей Иванович был человеком наблюдательным. Наблюдательность его была как бы природным даром, обнаружившимся довольно рано и отчасти предопределившим выбор профессии.

Молодой адмирал, низкорослый, крепко сбитый, но со склонностью к полноте, нес полупустую черную сумку с малиновыми накладными буквами «Montana». Рядом шла женщина, ростом чуть выше адмирала, да еще и на каблуках. Ее недовольное лицо с капризной гримасой губ сообщало то ли о непримиримой позиции в неведомой ссоре, то ли о каких-то особых правах и преимуществах, о которых всем вокруг давно следовало бы знать.

На эту пару, размашисто, по-сибирски шагавшую молодую женщину, урожденную города Братска, Иркутской области, и поспешавшего рядом адмирала, покрытого великолепной адмиральской фуражкой, что делало флотоводца похожим на действительно белый гриб, отъезжающие и провожающие обращали внимание, даже оборачивались.

Адмирал вскидывал голову, смотрел вверх, казалось, ожидая каких-то слов, продолжения разговора, но несколько полуоборотов головы гордой молодой женщины, явно знающей свою немалую цену, были скорее обращены к сумке, а не к адмиралу, удостоенному чести ее нести.

Алексей Иванович задержался у ларька, чтобы взять в дорогу минеральной воды, у разносчиков в поезде она будет в два, а то и в три раза дороже.

Привлекательная пара затерялась в броуновском движении толпившейся на перроне публики.

Неторопливо подвигаясь вдоль своего вагона, Алексей Иванович увидел в окне фуражку адмирала, сдвинутую на затылок, и на мгновение задержался. Моряк, положив сумку на постель, что-то наставительно говорил молодой особе, для доходчивости почти тыкая оттопыренным указательным пальцем в грудь скептически улыбающейся женщины. Казалось, что они поменялись ролями. Молодая женщина была покорна, как новобранец в экипаже, адмирал больше не заглядывал на нее снизу, а был наставителен и тверд, как его палец.

Странно, заметил про себя Алексей Иванович, адмиралу и столь примечательной женщине не подобало разговаривать чуть ли не с тычками пальцем в грудь, нескромно приподнимавшую замшевую куртку, окантованную куньим мехом.

Он отметил эти тычки, чтобы через секунду о них забыть навсегда, как всю жизнь отмечал уличные мимолетности: разномастные пуговицы на пальто холостяка, перекрученный чулок на ноге спешно выходившей из дома дамы и всякую подобную ерундистику, напоминающую лишь о том, что мир вокруг еще далек от совершенства.

В коридоре вагона ему пришлось посторониться, пропуская спешащего к выходу великолепного моряка. На ходу, вполне в духе перетрудившегося носильщика, адмирал приподнял изукрашенную позументами фуражку, шитую на заказ, чуть преувеличенных размеров, как водится у военных щеголей, и вытер сложенным вчетверо платком припотевшую голову. Алексей Иванович отметил про себя, что употребление неразвернутого платка более приличествует действительно носильщику, нежели обитателю адмиральских кают. «Даже не стал ждать отхода поезда. В ссоре, что ли? Вот ведь, и у баловней судьбы – а куда же еще можно было отнести молодого адмирала – тоже бывают досады и заморочки. Никого жизнь не щадит».

Алексей Иванович немножко хитрил. Не было ему дела ни до адмиралов, ни до их спутниц. Он цеплялся мыслью и взглядом за что угодно, за все вокруг, что в иные минуты и вовсе бы его не занимало, он искал вопросов вокруг, лишь бы не отвечать себе самому на вопрос, на который следовало бы ответить, прежде чем купить билет на «Полярную стрелу».

Сейчас он сам напоминал себе мальчишку, героя одной из таких уличных мимолетностей, которые почему-то запоминаются на всю жизнь.

Дело было лет двадцать пять тому назад, у детсадовского шкета, героя запомнившейся ему сценки, небось, уже свои детишки подрастают.

Алексей Иванович в ту пору жил на Выборгской стороне, за Гренадерским мостом и частенько ходил с Ленфильма на Кировском проспекте, где прослужил полжизни, домой пешком. На улице Скороходова в осеннем свете мокрых фонарей он увидел идущую впереди молодую маму, увлекающую вперед детеныша лет пяти, упирающегося, явно домой не спешащего. Около каждой вывески мальчик останавливался и начинал канючить: «Ма-а-ам… А что это?» – «Магазин», – резко отвечала мама. «А что здесь делают?» – не спешил сдвинуться с места маленький хитрец. «Чулки продают», – и мать дергала сына, как дергает плуг норовистая лошадь. Около следующей вывески сын останавливался снова. «Ма-а-ам… А это что?» О материнское терпение! «Мастерская». – «А что здесь делают?» – «Одежду чинят». И плуг снова скользил по мокрому тротуару. И так до особняка князя Горчакова, временно, как позднее выяснилось, занятого Петроградским районным комитетом Коммунистической партии Советского Союза. «Ма-а-ам… – затянул свою песню пытливого ума мальчик перед большой красного цвета вывеской, – а здесь чего?» – «Райком», – коротко и ясно сказала мать. «А чего здесь де-е-лают?» – затянул сынок. «Молчи, дурак!» – и мать так дернула сына за руку, что больше он вопросов уже не задавал.

Вот и Алексею Ивановичу впору было спросить себя, выходя на перрон: «А ты что здесь делаешь? Тебя-то куда несет?»

В двухместном купе место по ходу поезда занимала именно та, кому вещи к поезду подносят носильщики в высоких званиях, женщина молодая, лет этак двадцати шести, не больше, внешности неброской, но исполненная чувства раз и навсегда достигнутого превосходства, свойственного рослым женщинам.

Впрочем, рослые женщины не без основания посматривают вокруг свысока, совершенно справедливо полагая, что даже и недостатки, вознесенные на должную высоту, могут почитаться едва ли не достоинствами. В описаниях царских особ и лиц к ним приближенных можно найти множество тому примеров. Недаром же трусливых и неумных царей считали осторожными и дальновидными. Злобных и безжалостных – твердыми в достижении цели. И даже в жалком самолюбце, если он оказывался вознесен высоко над миллионами людей, можно было почитать доброго семьянина и меткого стрелка по воронам, зайцам и тетеревям, как тогда говорили.

Женщина смотрела в окно, за которым сновала публика, но ее провожатого не было.

Мельком взглянув на вошедшего Алексея Ивановича, женщина слабым кивком и чуть заметным движением губ, так и не раскрывшихся, как бы ответила на радушное приветствие соседа.

Алексей Иванович поставил сумку на постель, бросил сверху куртку и вышел в коридор. Перспектива провести полтора дня с глазу на глаз с особой, источающей то ли неприязнь, то ли раздражение, была совершенно нежелательной.

Не замечать?

Да как-то это у русских путешественников, вынужденных в отличие от европейцев проводить наедине друг с другом изрядное время, не в привычке есть свою курицу, а хуже того, пить свою водку в одиночку и отгораживаться от соседей развернутой газетой.

Вот и еще один предлог отвлечься от необходимости ответить на вопрос, повисший без ответа: «Куда меня несет? Зачем я еду?»

Полтора года назад Алексей Иванович в приложение к пенсионному удостоверению получил талоны на льготные поездки всеми видами транспорта. Получил и благополучно забыл о перепавшем благе. Куда важней была бесплатная карточка для проезда городским транспортом. Менять карточку приходилось каждый год, надо думать, подтверждая воочию свою подвижность и убеждая расточителей немалых на первых порах социальных благ в том, что он не помолодел и время движется, как и год назад, в нужном направлении.

И вот от нечего делать, от избытка лишнего времени, подаренного судьбой, осваивая привычку пенсионера задавать праздные вопросы, однажды, зайдя в собес для замены проездной карточки на городской транспорт, он поинтересовался, какого разряда билеты полагаются по льготным талонам.

Ответ был лаконичным: «Любого». – «То есть я могу ехать и СВ?» – «При наличии мест можете». Неиспользованный прошлогодний талон делал и вовсе бесплатной поездку в оба конца в любую точку России.

«Однако…» – подумал Алексей Иванович и вспомнил шутливое присловье своей матушки из какого-то веселого скетча оптимистов 20-х годов: «У нас еще не все от жизни взято!..»

Не то чтобы Алексей Иванович был человеком праздным, нет, и, выйдя на пенсию, он продолжал работать, работал по договорам, редакторские его возможности были известны, и старые знакомства позволяли к пенсии, при нынешних ценах ничтожной, добавлять существенный приработок.

Есть величайшая инерция в маленьких поступках. Ну спросил. Ну ответили. Ты же никуда не собирался ехать. Но сама возможность при ограниченности нынешних передвижений ринуться в сколь угодно дальнее путешествие вдруг застряла этакой легкой занозой, которая вроде и не зудит, вроде и не мешает, а нет-нет да о себе напомнит.

Нынче не обязательно ехать на вокзал или в городскую кассу на канале Грибоедова, можно и проходя мимо какого-нибудь «Трансагенства», заглянуть и спросить скучающую красотку – когда они только успели расплодиться! Что ни окошко, то красотка! – есть ли билеты СВ до Владивостока. «Вам на какое число?» – «А черт его знает… На двадцать седьмое, в крайнем случае, на двадцать девятое…» – «Есть билеты. Но поезд из Москвы. От нас прямого до Владивостока нет». – «Спасибо». – «Пожалуйста. Заходите еще». – «Непременно».

Обязательно зайду, черт знает, куда зайду! Жизнь утратила свою целеустремленность. Это только в футбольном матче в добавленное время можно попытаться еще что-то поправить. Добавленное время. Именно так ощущал Алексей Иванович свое пенсионное житье. Ощущал как выживание.

Маршрут поездки образовался как бы и не логично, то есть логика в нем была, но формальная, и рождение маршрута можно было бы проследить как результат столкновения множества коротеньких мыслей в голове Алексея Ивановича.

Оказавшись выкинутым на берег, он привыкал смотреть, как течет река жизни уже без него. Он замечал, что в городе появляется все больше и больше мест, куда для него пути закрыты. И вовсе не потому, что дискотеки, ночные клубы, рестораны были ему или не по карману, или не по возрасту. Хотя и это тоже. Просто там шла уже другая жизнь, там жили другие люди.

Алексей Иванович нет-нет и вспоминал забавный эпизод, вернее, сначала он казался забавным, а по мере того как проходило и менялось время, менялась и окраска этого эпизода и его смысл.

Дело было году в сорок девятом, может, пятидесятом. Сэкономив на школьных завтраках, он отправился в воскресенье в «Кафе-автомат», о котором в школе у Тучкова моста среди пятиклассников ходили легенды. Чудо-кафе было открыто на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна, которая в отличие от улиц Гоголя, Герцена и Салтыкова-Щедрина до сих пор в нетерпении ждет возвращения ей исторического названия «Троицкая». Это была та вершина прогресса, с которой можно было увидеть исчезновение вороватого и неприветливого племени продавцов! Кафе на углу Рубинштейна и Невского было единственным местом в городе, где можно было получить бутерброд или пирожок, не прибегая к посредничеству жуликоватой принцессы с бумажной наколкой в волосах.

Так будет при коммунизме или за несколько лет до его полного торжества!

Вы подходите к кассе, приобретаете жетон, напоминающий золотую монетку с продольными желобками, опускаете в облюбованную вами щель, и на ваших глазах за прозрачным стеклом узенькая подвижная этажерка с бутербродом на полочке, этакий лифт, сам двигается вниз, и вы можете своей рукой получить лакомство, словно приплывшее к тебе из того неразличимого будущего, которое когда-нибудь обязательно придет и сделает счастье до предела автоматическим. Заветный час настанет, а пока бутерброд, поданный тебе заботливым механизмом, можно принять как визитную карточку, как письмо из восхитительного и даже невообразимого в своем совершенстве будущего.

Народ повзрослей, пообжегшийся на недоливе пива в ларьках, вина и водки в закусочных и кафе, свято верил в порядочность автоматов для разлива пива и портвейна трех сортов на углу Невского и Рубинштейна.

Растягивая удовольствие от поедания «автоматического» бутерброда с сыром, юный Алексей Иванович заметил суетящегося мужичка, потрясенного не меньше школьника технической мудростью заведения и промыслившего получить, минуя недолив, вожделенную порцию портвейна «777» не из проворных рук буфетчицы, а из торчащего из стены сияющего золотом сосочка.

Кранов было несколько, и над каждым вполне элегантно, за прозрачной пленочкой, красовалась бутылочная этикетка.

Мужичок расспрашивал бывалых людей, но, не дослушав, куда-то бежал, метался от кранов к кассе, от стоящих в очереди к уже пьющим и жующим… Вдруг он замер и с лицом естествоиспытателя, наблюдающего образование если не материков, то кристаллов, то есть крайне терпеливо, стал внимательно смотреть, как те, кто купил жетончики в кассе, суют их в щель, передвигают своей рукой латунный язычок рукоятки, после чего в подставленный стакан сама бежит янтарная струя «777» или рубиновый «Айгешат». Напитавшись необходимым знанием до предела, почти успокоившись, мужичок, не задавая уже никому вопросов, выстоял очередь в кассу, получил два жетона, подошел к кранику, обещающему глоток неразбавленного, полновесного счастья, опустил один за другим оба жетона, недрогнувшей рукой передвинул справа налево отполированный до золотого блеска язычок, этакую торчащую из стены лопаточку, вроде медицинской, и удовлетворенно чуть кивнул головой, услышав, как клацнули жетоны, проваливаясь в невидимое чрево, и тут же хлынула струя.

Как показалось Алексею Ивановичу, двести граммов вожделенного напитка лились долго-долго.

– И все?! – в тихом изумлении произнес мужичок, наблюдавший истечение счастья и опомнившийся только тогда, когда струя иссякла.

Он забыл подставить стакан!

Он даже взять его в руки забыл, так глубоко был погружен в овладение приемами жизни в будущем.

– И все?! – уже оглядываясь, ища свидетелей обмана, проговорил мужичок.

Среди публики, озабоченно сновавшей со своими стаканами и бутербродами, он не нашел собеседника, не услышал ни слов сочувствия, ни укора. Увидев, что до него никому нет дела, он тихо сказал: «Вот и все», – и медленно направился к выходу. Денег на второй стакан, видно, судьба ему не отвалила.

Алексей Иванович по истечении шестидесяти двух лет своей жизни чувствовал себя примерно так же, как тот, мелькнувший, никому не интересный своей бедой человек.

У Алексея Ивановича тоже было чувство растерянности, вроде бы он все делал в жизни правильно, то есть вполне усвоил правила игры, не выбился в лидеры, но и не тащился по обочине…

Жизнь прошла, утекла куда-то, «стакан» забыл подставить, все мимо и неизвестно куда…

«И все?!»

Но в отличие от портвейна, исчезнувшего безвозвратно и бесследно, истекшая жизнь стала прошлым, и это прошлое ощущалось как значимая реальность тем больше, чем меньше оставалось места в жизни сегодняшней, чем дальше уносилась эта жизнь неведомо куда, оставив Алексею Ивановичу роль наблюдателя, то глотающего слюнки, но чаще в сердцах сплевывающего.

Старости он не чувствовал, последние болезни и немощи еще не подступили, ощущение же бессилия возникало при созерцании все растущей, все расширяющейся пропасти, отделяющей его жизнь от той, что началась и безоглядно мчится.

С тем, что на его глазах происходит, душа мириться не хотела, а извечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» практических ответов, по его мнению, не имели.

Новые виды промысла, например, обмен либерального красноречия на реальный капитал, он не освоил, даже трудно сказать почему. Скорее всего, оттого что поборники свободы слова, обличая язвы минувшей жизни, как ему казалось, пеклись больше всего о праве защищать неправое стяжание и при случае искренне и бескорыстно приторговывали своим «свободным словом».

Коты дали мышам свободу говорить и писать о них все, что захотят. И мыши осмелели, и мыши поздравили себя с великим завоеванием… И коты согласились с мышами в том, что именно свобода говорить о котах правду должна почитаться высшей наградой для мышей, для себя же коты нашли другие вознаграждения.

Объявленное «новое мышление» было для Алексея Ивановича повторением задов двухсотлетней давности. Читанный в институте Дж. Стюарт Миль предсказал наступление этого «нового мышления», а Мережковский в своем повсеместно поминаемом, но большинством не читанном «Грядущем хаме» объявил и пришествие носителя «нового мышления», упоенного собой мещанина. Забыть это пророчество было невозможно.

Сознание неодолимости стихий может быть утешительным, оно могло бы настроить Алексея Ивановича на созерцательный лад, если бы «созерцание» самодовольной пошлости могло доставить ему утешение.

Многие профессии, как известно, накладывают на людей особый отпечаток. Участие в течение почти тридцати лет в подборе и утверждении актеров на роли выработало в Алексее Ивановиче особого рода чутье на фальшь, на человеческое притворство. И так же, как уже по кинопробам, он мог с большой уверенностью предсказать, насколько достоверно будет исполнена предлагаемая роль, так же и в жизни по нескольким фразам он мог оценить меру искренности или лицедейства своего собеседника.

И то, что в работе на киностудии могло почитаться даром, в быту, в житейском обиходе оборачивалось едва ли не проклятьем.

От родственников он тактично скрывал свою способность за словами и поступками видеть их скрытый смысл, понимая полную бессмысленность и чреватость неизбывными конфликтами обличения фальши.

Тяготило это грустное зрение, не оставлявшее места для спасительных заблуждений, даже в отношениях с женщинами, как правило, верящими в искренность своего притворства больше, чем все окружающие. Сочиненная женская непосредственность, казавшаяся сочинительницам безусловно притягательной, вгоняла Алексея Ивановича в печаль, которую, естественно, до поры до времени приходилось скрывать, ну, а потом, как говорится, в охапку кушак и шапку…

Иное дело лицемерие вождей и предводителей. Лицедейство политиков и подтанцовывающих им журналистов и писателей, доверчивость падкой на обман и посулы толпы – все вызывало в нем глухое отчаяние, и он его не скрывал. В изрядно поредевшем кругу приятелей и знакомых он был зачислен в безнадежные ретрограды и ворчуны.

Неизменный капитал оставался только в прошлом, впрочем, его активы, как старые купюры, постепенно изымались из употребления. Он бросился перечитывать Гоголя, Герцена, Толстого, Гончарова, находя в этом чтении слабое утешение, жизнь, оказывается, в большей мере меняется по внешности, люди же почти и не меняются. Ну разве не всегда, не во все времена заискивали пред властью?

И ничего нового не было ни в подхалимстве по страсти, в лакействе по убеждению, в угодничестве по вере в целебные свойства частной собственности, даже и уворованной. Когда на глазах стали линять партийные карьеристы высокого ранга, когда стали «громить» и «разоблачать» хорошо вскормивший и особенно вспоивший их режим, Алексей Иванович вспоминал, что первыми в марте 1917 года, после падения самодержавия, в Государственную думу пришли дворцовые слуги, лакейское племя из Зимнего дворца, наследственно пользовавшееся царскими милостями. Пришли чуть не всем табором, чтобы заклеймить старый «ненавистный» режим и порадоваться новым господам.

С обязательностью, не замеченной в нем ранее, Алексей Иванович стал наведываться на кладбище, и не только на могилы своих родителей, умерших чуть раньше, чем умерла та жизнь, что была их судьбой, но и на могилы родственников и друзей, поубравшихся в последние годы.

Вот и маршрут поездки возник в тайной надежде убежать в прошлое, но не то, которым без конца пугают, а исключительное в свое, в края своего детства. Благо Славка, друг с 1946 года, помор из Кандалакши, так и не потерявшийся на житейских перепутьях, тоже вышел на пенсию и звал к себе побродить по сопкам, побегать по коргам, лесистым островам в Белом море, пожить и порыбачить на безлюдном Терском берегу сколько позволит придвинувшаяся осень.

Приняв это решение, Алексей Иванович не то чтобы помолодел, он и так не чувствовал себя стариком, а просто почувствовал легкость, освобождение, ребяческую удаль, то чувство, с которым мотали уроки, ездили смотреть футбольный матч «Адмиралтейца» с прибывшими аж на авианосце с визитом вежливости английскими моряками.

Да, путешествие обещало что-то неизведанное и замечательное и ни к чему не обязывающее.

Однако не покидавшая душу тайная тревога, знакомая людям, начинающим жить в чужой стране, не покидала его. Всякая шероховатость на пути осуществления замысла сразу же вновь и вновь отбрасывала к вопросу, на который всерьез ответа не было и быть не могло: «Зачем я еду?»

Вот и соседка всем своим видом излучала не то чтобы недоброжелательство, но какое-то необъяснимое напряжение, которому находить объяснение Алексей Иванович даже не пытался, но чувствовал его вполне определенно. И не для того собрался он в дорогу, не для того придумал себе путешествие, чтобы что-то преодолевать, кому-то противостоять и терпеть чью бы то ни было необъяснимую враждебность. Соседка была совершенно не из того замысла, который казался Алексею Ивановичу легким и счастливым, когда он наконец-то решился поехать.

Может быть, еще лет десять назад такая попутчица показалась бы ему женщиной с загадкой.

Но где вы, благоуханные незнакомки, пробуждающие любознательность и смутные упования!

Алексею Ивановичу не хотелось отгадывать загадку и проникать в тайну, которая, быть может, называется шестнадцатый аборт, приступ гастрита, ссора с мужем или потеря перспективного любовника.

Алексей Иванович стоял в коридоре, повернувшись лицом к открытой двери в купе, и просчитывал ближайшее будущее.

Поезд почти бесшумно тронулся и поплыл.

Соседка, будто они уже поссорились, с демонстративным вниманием разглядывала железнодорожную неприглядность, окружающую недальние подступы к вокзалу. В этом преувеличенном внимании к нагромождениям вагонных скатов, к вросшим в землю вагонам, обращенным в подсобки и сторожки, к длинным пакгаузам и вереницам электровозов, похожих на спарившихся стрекоз, было показательное невнимание к соседу, по крайней мере, тому так показалось.

Поезд еще не набрал скорость, словно гончая в поисках следа, шарахался на стрелках то вправо, то влево, отыскивая свой единственно верный путь, чтобы по нему уже пуститься во всю мочь.

Соседка повернула голову в сторону открытой двери и, не удостоив Алексея Ивановича взглядом, беззвучно шевельнула губами, видимо подразумевая в нем способность читать по губам, после чего встала и решительно задвинула дверь.

Вагон был заполнен едва ли наполовину, а может быть, и того меньше. Народу в коридоре не было, а двери были распахнуты только в двух купе. Цены стали кусачие, особенно на комфортабельную езду, да и время осеннее, когда народ в основном прибивается к дому.

После минутного раздумья Алексей Иванович подошел к проводнице, но вместо того чтобы попросить отдельное купе решительно, с присовокуплением «благодарности» или хотя бы обещанием таковой, залепетал что-то для самого себя неожиданное.

– Извините, я думаю, женщине будет удобнее без мужского соседства…

Проводница вскинула на него откровенно изумленные свежевыщипанные бровки, узкие полоски тусклой кудели на воспаленных от недавней прополки грядках.

– Если можно, я перешел бы в другое купе… чтобы не стеснять даму…

Перелистав кожаный потертый бювар с гнездами для билетов, наполовину пустыми, с каким-то вздохом, словно она перекладывала не невесомый билет из одного кожаного гнезда в соседнее, а собственноручно переносила докучливого пассажира вместе с багажом из одного купе в другое, проводница, помотав вдобавок головой, давая понять, как же она рискует, наконец, произнесла: «Попробуйте в шестое… там одиннадцатое не занято».

«Наверняка же есть вообще свободное купе», – возвращаясь к себе, подумал Алексей Иванович и в очередной раз огорчился своей неумелостью в решении простейших житейских задач.

Дверь в его купе уже была наполовину открыта. Соседка предстала облаченной в дымчатых тонов не то дорожную пижаму, не то брючный костюм для дома.

Наряд, как заметил Алексей Иванович, лишенный свойственных дамской одежде минимальных подробностей в отделке, казался немножко арестантским, впрочем, строгим, как и сама хозяйка.

О, дань времени!

Сегодня щегольнуть воровским словечком, знанием «блатной фени», значит дать понять о своей приобщенности, о своем пребывании на короткой ноге с духом времени и готовности с волками разговаривать исключительно на доступном им языке… Вот и женский костюм – барометр эпохи. Во время войн и революций то красная косынка на голове была знаком верности знамени революции, то полувоенные пиджаки и блузки, похожие на гимнастерки, сообщали о женской солидарности с теми, кто надел военную форму. Наверное, и нынче чуткие модельеры готовы внести мотивы арестантского наряда в свои изделия.

Для Алексея Ивановича было полной неожиданностью то, как взглянула на него, как вскинула, наконец, свои, оказывается, довольно выразительные большие глаза соседка, когда он взял куртку, сумку и произнес: «Извините. Покидаю».

Она посмотрела на него так, будто бы он сказал ей, что выходит прямо сейчас, на всем ходу в окно.

В ответ на этот удивленный взгляд Алексею Ивановичу ничего не оставалось делать, как с простодушием готового к услугам кавалера сказать: «Я буду в шестом купе».

О, она так выдохнула, почти фыркнула, словно ей сделали неприличное предложение, и тут же обратила свое лицо и полные любознательности глаза к железнодорожным подробностям и окрестностям за окном.

Господин случай! Из всех сочинителей ты самый непредсказуемый и самый неразгаданный, не считающий нужным хоть как-то, хоть когда-нибудь объяснить свой замысел, свою природу.

Кого должен был благодарить Алексей Иванович?

Того, кто испортил этой молодой особе настроение, или Творца, наделившего ее дурным характером в наказание человечеству за тяжкие грехи и прегрешения средней тяжести?

Кому должен быть признателен Алексей Иванович за демонстративную неприветливость, внесенную соседкой в купе?

«Кто-то наступил ей на мозоль?»

Его следовало бы найти и пожать ему руку.

– Разрешите? Я к вам, – проговорил Алексей Иванович, постучав и открыв дверь в шестое купе.

Сосед лежал поверх одеяла с поднятыми коленями и был похож на деревянную складную плотницкую линейку, плоскую и угловатую.

Алексей Иванович взглянул для верности на номер свободного места и начал располагаться. Занятый хлопотами устройства, он не обратил внимания на то, как смотрел, готовый что-то сказать, вроде даже и возразить, его новый попутчик. С каким-то особенным напряжением сосед следил за каждым движением вошедшего, за тем, как тот вешал свою куртку, извлекал из сумки туалетный прибор и доставал домашние тапочки, завернутые в газету, казалось, что во всех этих бесхитростных действиях новый попутчик хочет увидеть какой-то особый, скрытый смысл.

Наконец Алексей Иванович уселся, хлопнул себя слегка по коленям, как бы ставя точку, и кратко объяснил свое появление.

Сдержанный кивок в ответ не предполагал скорого перехода к вынужденному знакомству.

Посетовав на то, что пассажирам не выдают две подушки, как это заведено в «Красной стреле», на «Полярную стрелу» это правило не распространялось, Алексей Иванович откинул подушку к стенке, устроился с возможными удобствами и достал из сумки припасенную в дорогу книгу.

Внимательно наблюдавший за ним сосед был человеком длинным, с ровным, как доска, телом. С виду человек строевой, вроде бы интеллигентный…

Возраст?

Трудно сказать. Дашь сорок пять, окажется шестьдесят. Дашь шестьдесят, окажется сорок семь. Так выглядят спортивные тренеры и заядлые альпинисты, продлевающие свою молодость до бесконечности, одни за счет общения с молодыми людьми, другие – за счет занятий, требующих бодрости и крепости духа без оглядки на возраст.

Может быть, мысль о тренерстве и спорте подсказывал старомодный, но вполне добротный костюм «олимпийка», в который сосед был облачен.

Желая обеспечить себе в поездке душевный комфорт, Алексей Иванович хорошо подумал, стоя дома перед книжной полкой, прежде чем взять книжицу, как раз такую, чтобы в мыслях быть как можно дальше от размышлений о целях и смысле своего бегства.

Итак, были приняты меры к тому, чтобы сполна насладиться прочным покоем и с книжкой в руках прикоснуться к чужому счастью.

Замысел поступка необязательного сродни капризу, который может себе позволить лишь сугубо свободный человек. Итак, замысел приведен в движение, первые, как бы неизбежные препятствия сметены, а главное, развеяны, наконец, душевные сомнения в необходимости всего предприятия.

Мягкое покачивание вагона и негромкий цокот колес сообщали движению музыку скачки, той, что всегда сродни полету.

И если бы в поездке была только одна задача – удрать от себя нынешнего, загнанного в угол, то можно было заметить, что, расположившись наконец-то со всеми удобствами, он уже начал вкушать сопутствующие побегу легкость и освобождение.

Алексей Иванович не спешил раскрывать книгу, зная, что и на ее страницах он будет парить вдалеке от той никчемной, чужой, будто бы одолженной у кого-то жизни, которая длится уже неведомо зачем.

Впереди была пара беззаботных недель.

Впереди было целое сентиментальное путешествие!

Счастье случайно, мимолетно, кратко, но оно и должно быть таким.

Алексей Иванович раскрыл книгу в предвкушении встречи со старыми знакомыми и тут же почувствовал себя так, словно у него во рту оказался дождевой червяк или влетела какая-то непрошеная муха…

«Наведи! наведи! наведи порядок на полках… Некогда? Завтра? Пожалуйста! Наслаждайся. Удовольствуйся!..»

Умиротворение, только что снизошедшее на Алексея Ивановича, разлетелось в одно мгновение, и тут же подступило ожидание всяческих досад, докук и сомнение во всей затее с этой поездкой, что повергло путешественника в уныние, казалось бы, совершенно несоразмерное оплошности.

Скорее всего, предыдущая жизнь, особенно жизнь последних лет, зыбкая и тревожная, заставляла быть постоянно настороже, в готовности к разного рода неприятностям.

Подобную реакцию на пустяковое, в сущности, происшествие можно объяснить лишь особого рода неврастенией, может быть, действительно стариковской, когда все болезни уже кажутся последними, а все беды непоправимыми.

Оказывается, после долгих раздумий, перебрав на полке чуть не с десяток книг, претендовавших стать спутниками в дороге, Алексей Иванович взял стоявший почему-то рядом с Фитцжеральдом производственный роман Дм. Ложевникова «Знакомьтесь – Кукуев!», благо оба были в коричневом переплете с тиснеными золотыми буквами на обложке.

…Соседка с прокисшим лицом, книжка, которую давно уже надо бы выкинуть из домашней библиотеки, неумение договориться с проводницей о желанном одиночестве тут же пробудили предчувствие надвигающихся мелочей, способных отравлять путешествие на каждом шагу.

Может быть, это только начало?

Он бросил книжку на покрытый белоснежной салфеткой столик, как проигравший кидает на стол карты, свидетельствующие о его поражении и отказе от борьбы.