Читать книгу Другие времена - Михаил Кураев - Страница 7

Итак, Алексей Иванович, не скрывая досады, бросил книгу на покрытый чистой салфеткой столик и в сердцах поздравил себя с отличным началом путешествия.

Длинный сосед тут же обернулся, словно книжку запустили в него да промахнулись, и в этом быстром его движении человек проницательный легко бы заметил готовность к неожиданностям.

Алексей Иванович не заметил этого движения, он лежал, вперив глаза в пустоту, уставившись в багажную полку над входом, именуемую на вагонном языке «чердаком».

Сосед сложился, сел, распрямился и, выгнув шею, заглянул по-страусиному сбоку на название книжки на переплете.

Примерно в этом же геометрическом рисунке мог бы двигаться складной плотницкий метр, если бы мог самостоятельно принимать сложные позы.

Складной сосед оглядел томик с разных сторон, не касаясь его руками, словно звучащие на вокзале предупреждения не трогать незнакомые предметы, забытые и бесхозные вещи распространялись и на эту книжку. Во взгляде его можно было заметить перемену, досужее любопытство сменилось настороженным вниманием сродни любопытству минера.

Сосед, до того совершенно бесстрастный и беспечный, на какое-то мгновение оцепенел, но тут же смягчился, видимо, понадобилось немалое внутреннее усилие, чтобы на лице появилась тень уважительного изумления, будто на столик в злости была брошена «Критика способности суждения» Канта или «Малая логика» Гегеля. И секундный шок, и тень, призванная его скрыть, остались соседом не замеченными.

Если бы объявившийся попутчик вот так же небрежно кинул на столик пистолет с взведенными курками или выложил бы гранату и с отвлеченным видом задумчиво привалился к стенке, старожил шестого купе точно знал бы, что ему делать, он бы действовал почти автоматически, как когда-то учили, потом учил сам… Конечно, если бы он прочитал название книжки исподволь, незаметно, можно было бы никак не действовать и ждать следующего хода, но сейчас, после того как он вполне демонстративно прочитал название книги, никак не откликнуться было бы, скорее всего, ошибкой.

Таких ребусов жизнь ему уже давно не преподносила.

«Какого черта я впустил его?.. А если бы не впустил? Все равно книжка была бы предъявлена…»

А еще изумлял вид явно потертого жизнью, свалившегося ему на голову попутчика, не вызвавшего в нем и тени подозрения. Неужели состарился, уже глаз не тот, нюх отказал старой служебной собаке!

«Откуда эта полнейшая невозмутимость и совершенно откровенное невнимание к тому, какое впечатление произведет на партнера выложенная карта».

«А ты что ж думал? Тебя выпустят без сопровождения? Да, но не так же явно!.. И какой в этом практический смысл? Не доверяют? Зачем же уговаривали?.. Страхуются? Но страховщик-то какой-то странный. А ты какого бы хотел видеть? Но нельзя молчать… Когда не знаешь, как действовать, лучше всего воздержаться от любых действий. И чего же он хочет? Вернее, «они». Зачем же так откровенно?..»

Мысли, а вернее вопросы, вопросы и вопросы выскакивали в ритме стука колес под вагоном. И ни одного ответа.

«Сами меня уговорили ехать по двум билетам одному в купе… Я же мог его просто не пустить… Зачем такие сложности?..»

Все, что бы он сейчас ни сказал, все, что бы он сейчас ни сделал, заранее было обречено выдать фальшь и натяжку. Но не молчать, не молчать, не молчать…

– «Советский человек – существо священное, и мы обязаны его оберегать всеми имеющимися у нас средствами…» – почти неожиданно для самого себя выговорил длинный пассажир.

Алексей Иванович живо обернулся к нему с нескрываемым удивлением и, секунду помедлив, возвел глаза к потолку и произнес:

– «В нашем обществе деньги утратили былое величие. Даже наоборот…», «Духовный мундир начальника – штука тяжеловесная…»

– Господи, кто-то еще эту классику помнит! – удивился Алексей Иванович.

– Удивляюсь, что эту классику еще кто-то читает и даже берет с собой в дорогу, – почти непринужденно произнес сосед. – Память же у вас, однако…

– Так и вам грех жаловаться, и про «советского человека» вспомнили, и про «духовный мундир начальника»… Наверное, в студенческом капустнике играли «Кукуева»?

Ничего, кроме веселого любопытства, не было в глазах Алексея Ивановича, и как сосед ни пытался увидеть затаенное напряжение, игру, ничего разглядеть не мог.

– Когда этот роман появился, я уже институт окончил.

– И так хорошо запомнили?

– Тогда же вся страна, как одна изба-читальня, была. «Не хлебом единым». Что там еще? «Звездный билет». «Над пропастью во ржи». «Рычаги», «Ухабы»… И Ложевников в моде был. А вы для себя или по службе? – в последние слова невольно прорвалась интонация почти ироническая.

– Представьте себе, по службе, – с готовностью признался Алексей Иванович, отнеся иронию к предмету разговора, но никак не к своей персоне. – Меня после института пригласили на киностудию, в сценарный отдел, и проработал там довольно долго, теперь уже кажется, полжизни… Первый год работы все мне было в диковинку. Да и время было интереснейшее, начало шестидесятых… «День без вранья». Помните такой рассказ? Казалось, что скоро жизнь без вранья начнется.

– Думаете, такая жизнь возможна?

– Тогда был почти уверен, что возможна, теперь так же твердо уверен, что нет. Выгодная это штука – вранье. Не обманешь, как говорится, не продашь. А нынче – кругом рынок.

Алексей Иванович обратил внимание на то, что его сосед слушает его с каким-то особым вниманием, с каким врачи, к примеру, слушают рассказы своих пациентов, стараясь даже в непринужденной болтовне о том, о сем услышать, найти ответы на свои очень важные и серьезные вопросы. Он отнес это внимание и серьезность к занимательности рассказа о киностудии, хотя в последние лет уже десять, не меньше, интерес публики к тому, что называлось «мир кино», заметно поугас. Тем щедрее хотелось отблагодарить человека, явно к кино не равнодушного.

– Дело было в самом начале моего кинопоприща, еще и года на Ленфильме не прослужил, как раз ставили фильм «Знакомьтесь – Кукуев!» А первые впечатления, сами понимаете, это надолго. Все мне было в диковинку.

– Представляю, – сказал сосед в расчете на возражение рассказчика, главное, пусть говорит, пусть говорит как можно больше. И можно было бы и не сомневаться в искренности и доброжелательности попутчика, если бы не брошенная под нос книжка.

– О, едва ли! – тут же возразил Алексей Иванович. – Зрители даже не догадываются, какое великое множество людей, кроме указанных в титрах, участвовало в судьбе фильма. И роль этих невидимок была куда весомей, чем роль поминаемых в титрах бригадиров осветителей и ассистентов звукооператора. Сейчас даже представить себе трудно все эти редсоветы-худсоветы, младшие редакции, главные редакции, коллегии, президиумы, такая лестница инстанций, что все и не упомнишь, а в Ленинграде еще и райком, и горком, и обком, куда же важнейшее из всех искусств без их опеки и отеческого внимания…

– Нет, по кино я не работал. Наверное, интересно.

– Я ж до потолка прыгал, когда меня после института в сценарный отдел Ленфильма пригласили. Я ж мечтал в кино работать. Должность дали самую крошечную – переписка с «не договорными авторами», главным образом графоманами и сумасшедшими. За первый год ответил на пятьсот рукописей и всяческих письменных предложений.

– И были полезные?

– Может быть, и были, только я же пришел настоящее кино делать, честное, высокое, талантливое, какого до меня не было, и потому на все пятьсот предложений пятьсот отрицательных отзывов.

– Так что вы тоже были инстанцией?

– А как же! Да еще с какими требованиями, с какими мерками, и вдруг «Кукуев»! Вот и запомнился мне этот шедевр: «Жизнь не просто существование для собственного удовольствия…» В графоманских же рукописях больше было и жизни, и правды, и, если хотите, художества.

– Вот как? Очень интересно.

– Да уж, шуму вокруг этого «Кукуева» у нас было много. – Алексей Иванович скользнул взглядом по соседу и уставился в окно, где в кадре оконной рамы мелькал бесконечный «видовой фильм» – болота, поселки, лес да перелески. – Молодой я был, естественно, непуганый, посмеиваюсь над «Кукуевым», только вижу, вокруг народ не очень-то и смеется. Где ж мне было, теленку, понять, что такое Ложевников. Это тебе не «самотечник», так в редакциях непрошеных авторов зовут, это идеолог, это запевала, это главный редактор военно-патриотического журнала «Вперед!», делегат, депутат, лауреат. Он сам инстанция, да покруче многих. Прислал ему в журнал известный писатель, фронтовой журналист, Петр Вайсман, свой роман «Жуткая судьба». Прочитал Ложевников сочинение, объемистое, надо сказать, и прямиком его с соответствующей записочкой отправил в идеологический отдел ЦК.

– Обычное дело, поддержкой хотел заручиться?

– Поддержкой, это точно, только в чем? Ему мало было рукопись отклонить, ему важно было, чтобы нигде и никогда она не была напечатана, да еще чтобы и автору жизнь попортили. Вот какая высокая инстанция был товарищ Ложевников. Из ЦК бдительного главного редактора поблагодарили и, в свою очередь, обратились к литературным работникам государственной безопасности тоже за поддержкой. Те с рукописью «Жуткой судьбы» ознакомились и пошли к заблуждающемуся в представлениях о счастье и героизме автору прямо домой, оставшиеся у автора экземпляры рукописи незрелого сочинения изъяли, прихватили заодно и варианты, и черновики, и заготовки, вырвали, так сказать, зло с корнем. Так-то! Знал бы я, откуда к нам со своим романом товарищ Ложевников пришел, может быть, и со смешочками своими был бы поосторожней. Не знал же я, что сценарий по роману про Кукуева ни много, ни мало был рекомендован нашей киностудии непосредственно в ЦК. А рекомендации такого рода, как вы помните, мало чем от директив отличаются.

– И как же это у вас делалось?

– Думаю, как и у вас.

– Служебная записка?

– Ну что вы!

– Звонок?

– Упрощенно представляете партийное руководство искусством. Звонок? Это уже администрирование. А партия была категорически против администрирования в искусстве! Деятелей искусства надо было воспитывать и направлять, направлять и воспитывать, и неустанно разъяснять, что деятели литературы и кино – верные помощники партии в создании нового человека. А кто такой Кукуев? Пионов-Гольбурт, был у товарища Ложевникова такой карманный критик, биограф и пропагандист, он-то первый всем разъяснил, что товарищ Кукуев это и есть долгожданный новый человек, человек нашего скорого будущего! Вызвали в Москву директора киностудии прямиком в ЦК, призвали туда же руководителей всех трех творческих объединений, покритиковали за слепоту, за отсутствие инициативы в поиске героя нашего чудного времени и порекомендовали заняться экранизацией «Кукуева» как делом важнейшим и ответственейшим.

– Вот как это делалось? Очень интересно. Так сказать, добровольно-принудительно.

Каждая профессия, как затяжная болезнь, дает осложнения привычками. Так же и Дмитрий Дмитриевич, в чью профессию входила обязанность вести допросы, привык поддерживать разговор, предложенный собеседником, не забывая при этом, для чего он участвует в этом разговоре и ответов на какие вопросы, в конечном счете, он ждет.

«Чисто работает. И "легенда" очень убедительно выглядит, да, скорее всего, может быть, и не легенда…»

В конце концов, он и сам пользовался услугами людей самых неожиданных профессий.

«Ну что ж, будем играть в случайных попутчиков».

– Простите, но я хотел бы из сфер художественных на землю спуститься. Вы не возражаете, если я обед закажу? Чтобы нам сюда принесли, первое там, второе, закусочку…

Алексей Иванович был снабжен провизией на дорогу, а обед в ресторане никак не входил в его финансовые расчеты, тем более еще и с доставкой в купе, что обойдется еще дороже. Ехал Алексей Иванович по билету льготному, бесплатному, так что в полном смысле пассажиром СВ, то есть человеком, в средствах не стесненным, не являлся. Чтобы не выглядеть в глазах соседа совсем уже скверно, он почти непринужденно предложил «просто» пойти в вагон-ресторан.

– Прошу прощения, – сосед сложился и тут же выпрямился, – это моя инициатива. Вы мой гость. Вот и позвольте, как бы я вас приглашаю. Зачем нам сидеть среди посторонних людей. Ресторанная публика, да еще в заполярных поездах, можете себе представить.

Представить себе ресторанную публику в полярном экспрессе Алексею Ивановичу ничего не стоило, но представить себе истинные мотивы, по которым сосед не хотел покинуть купе, он и вовсе был не в силах, но замечание относительно «гостя» царапнуло его самолюбие.

– Вы считаете, что я ваш гость? – постарался улыбнуться Алексей Иванович.

– В каком-то смысле именно так. Проводница, направив вас сюда, просто забыла, что я еду по двум билетам, одиннадцатое место у меня тоже оплачено…

– Что же вы ей не напомнили? – Алексей Иванович почувствовал себя несколько неловко. – У меня соседка там оказалась юная адмиральша. Что-то мне неуютно показалось…

– Это вы про мужика, который ей вещи принес? Если он адмирал, то я Папа римский. – Выдержав паузу и насладившись растерянностью Алексея Ивановича, сосед продолжил: – Погоны у него контр-адмирала, а шевроны на рукавах тужурки вице-адмирала. Такие ошибки бывают только в театре или на маскараде.

– И что же это может означать?

– Понятия не имею. Наверное, молодой человек хотел на кого-то, может быть и на свою спутницу, произвести сильное впечатление. Давайте лучше займемся обедом. – собеседник еле удержался, чтобы не сказать о том, что нынешние времена чрезвычайно располагают к маскараду и ряженых вокруг может быть больше, чем нормальных людей. Но это было бы прямым вызовом, надо подождать, пусть сосед проявится поподробнее.

– Но в купе это же довольно дорого…

– Пустяки. Не думайте об этом. Совершенные пустяки. Я сейчас попрошу проводницу, чтобы она пригласила официантку, сделаем заказ.… Когда вы обычно обедаете, в какое время?

– Обычно после работы. А какая работа в поезде? Одно безделье. Может, после Лодейного Поля? Какой-никакой рубеж.

– Отлично, – сказал радушный сосед таким тоном, будто бы Алексей Иванович угадал его заветную мысль. – Для удобства остается познакомиться. Зовут меня, как Шостаковича, Дмитрий Дмитриевич, только на этом наше сходство и заканчивается. Музыка, увы, не моя стихия. До армии пытался баян освоить, да что-то туго пошло. Так и забросил, хотя жалею. А вас, извините, зовут…

Алексей Иванович представился, после чего несостоявшийся баянист отправился к проводнице. Выходя из купе, он качнулся, отчего все шарниры в его длинном теле пришли в движение, но тут же каким-то невидимым усилием или командой он приказал своему телу стать жестким и несгибаемым, и уже чуть кренясь, как прочная мачта на легкой волне, он двинулся по коридору пружинисто покачивающегося вагона.

Говорят, у лошадей в ногах есть такое устройство, называется «замок», особый хрящ, благодаря которому нога становится жесткой, и лошадь с полным удобством, как на подпорках, может спать стоя.

Видимо, какое-то сходное устройство было и в Дмитрии Дмитриевиче, вернувшись в купе, он ослабил свой «замок» и тут же сложился в три угла.

Хлопнув себя ладонями по коленям, как человек, сделавший хорошее дело, Дмитрий Дмитриевич попросил продолжить рассказ, почти дословно напомнив Алексею Ивановичу его последние слова о том, как студийное руководство покритиковали в ЦК и поручили, тут же поправился, «порекомендовали», заняться делом «важнейшим и ответственным».

Алексей Иванович отвлекся, глядя в окно, то ли силясь поймать взглядом название проплывшей за окном платформы, то ли действительно припоминая события давних дней.

– Вот какой у меня к вам вопрос, Алексей Иванович, – Дмитрий Дмитриевич внимательно посмотрел на попутчика. – Как люди решаются пойти в искусство, в кино, к примеру, как работать в сферах, где невозможно ни подсчитать, ни взвесить, ни измерить. Для меня, всю жизнь в народном хозяйстве кувыркавшегося, это загадка. В вашем деле все границы зыбкие, размытые, неопределенные, да еще, как я понимаю, еще и постоянно меняющиеся…

– Так ведь и жизнь человечества тоже, знаете ли, весьма неопределенна. Что только ее ни поворачивает и ни переворачивает – и мировые катаклизмы, и та самая мышка, что хвостиком махнет, и только ахнешь да руками разведешь. Есть природа, она равна сама себе, ограничена истиной. Впрочем, у меня есть к природе один вопрос, на который никто никогда не услышит ответа. Самоуничтожение. Она творит и тут же уничтожает свое творение, творит и уничтожает. Зачем? Все, что доступно нашему глазу и сознанию, – временно. Какой в этом смысл? Не понимаю. Но беда еще и в том, что самоуничтожение как реальная возможность заложена и в человеке, и в человечестве. Вот здесь еще что-то, как мне кажется, сделать можно, как-то этому попрепятствовать.

– Каким же образом? – полюбопытствовал Дмитрий Дмитриевич.

– Культура, это единственное средство, которое может препятствовать самоуничтожению. Сегодня на религию уповают. Как говорил безбожник Дидро, если эти костыли кому-то помогают, что ж, в добрый час. Надеяться на то, что Бог, буде он существует, в обозримое время всех примирит и отведет именно эти создания свои от самоуничтожения, шансов маловато.

– Вы говорите о физическом самоуничтожении, а зона ответственности, как на флоте говорят, религии это дух, душа, – уточнил сосед в «олимпийке».

– Никаких возражений, спасение души – прекрасное занятие, но хорошо бы еще сделать так, чтобы тот самый сосуд, в котором душа держится, не был унижен, оплеван, чтобы и к сосуду относились с полным уважением и почтением.

– Здесь я с вами соглашусь немедленно. Хоть человек и сволочь страшная, но ничего интересней природа пока предъявить не может, – улыбнулся Дмитрий Дмитриевич.

– Вот вы и ответили на своей вопрос, почему я пошел в кино, в искусство. В природе нет лжи. Ложь творят люди. Невежество, с виду невинный род лжи, порождает великие трагедии. Что же говорить об умышленной лжи, рожденной желанием властвовать, необузданным эгоизмом? И только искусство, только культура способны вооружить человека против разного рода фальши и притворства, только они помогут научить различать ложь во всех ее обличиях. И это единственное, повторяю, средство от самоуничтожения.

– Какое же искусство без притворства?

– Искусство по природе своей игра, а в игре и в жизни притворство вещи совершенно разные.

– Игра игрой, но мы же знаем, как от лжи в искусстве может страдать жизнь…

– Страдает, – рассмеялся Алексей Иванович, – от чего она бедная не страдает, можно только удивляться нашей живучести. А вопрос, где ложь и где правда… Кстати, мы с вами те края будем проезжать, где протопопа Аввакума сожгли.

– А за что его, собственно, сожгли?

– Не хотел признать правдой то, что считал ложью. А сожгли за то, что неистово поносил и светских и церковных властителей. Знаете, как в словаре протопопа Аввакума именовалась ложь? Читаю у него странную фразу: «сей римской блядью гузно тру». Про гузно все понятно, а при чем здесь блядь? А речь идет о полученном из Рима послании, в котором он увидел лукавое желание взять православную церковь под римскую опеку. Залез в словарь, оказывается, «блядь» на языке ХVII века всего лишь «ложь»! Да, да, а женщина-обманщица почти ласково – блядка. Ложь это же действительно всемирная блядь! Имя умственного, физического, общественного, в конце концов, разврата.

– А разве искусство не обслуживает разного рода ложь?

– Конечно, и самое замечательное, что этому «обслуживанию» находят множество хитроумных названий вместо того, чтобы сказать по-аввакумовски прямо: блядское искусство.

Оба рассмеялись.

– Как у вас весело… А я к вам, – в открытом дверном проеме купе возникла улыбающаяся официантка. На голове у нее была кружевная наколка, в руках бордовая папка, почти бювар, сгодившийся бы и для юбилейного адреса, на ногах же были кроссовки с застежками на липучках. Кокетливые манеры и наряд с рюшками при спортивной обуви создавал эффект несколько комический.

Алексей Иванович и Дмитрий Дмитриевич переглянулись, но улыбки сдержали.

– Можно, я здесь с краешку присяду?.. Спасибо. Вы не спешите, смотрите, выбирайте, что-то и я могу подсказать… Я вас не очень задержала?

Пассажирам СВ полагались вся приветливость и сердечность, скопившиеся от неупотребления в обхождении с прочими пассажирами. От щедрости душевной, а может быть, в расчете на щедрую благодарность, официантка к профессиональному радушию добавила еще и пару десертных ложечек сердечного сиропа, отчего каждое ее слово было исполнено приторной сладости. Она тут же перешла в разговоре на полушепот, что придавало оформлению заказа оттенок если не тайны, то особой интимности.

После недолгого изучения меню и любезных подсказок, из которых выяснилось, что почти половину перечисленных в меню блюд сегодня, к сожалению, не готовили, заказ был сделан.

– Что будете пить? – вскинула немолодая барышня карандашик над блокнотиком и обратилась в слух.

– Я вообще не пью… Впрочем, томатный сок запишите. Стакан.

– Стаканчик томатного, – нежно прошептала официантка, не без изящества чиркнув карандашом.

– Алексей Иванович, вы на меня не смотрите, выбирайте по вкусу. Все указанные в винном.

– Вина, коньячки, виски… У нас очень большой выбор, – со сдержанной гордостью, не поднимая глаз от блокнота, почти прошептала услужливая женщина. – Вот только шампанского осталось всего два ящика… Как будем работать, просто не знаю… Ну просто не знаю.

– Знаете, Дмитрий Дмитриевич, за компанию я бы еще выпил, – складывая винную карту, сказал Алексей Иванович, – а так – нет. Спасибо. Впрочем, давайте и мне томатного стаканчик.

– Я уж прямо запишу упаковочку, вдруг вам еще захочется. Так, значит все. Но подождать придется минуточек сорок, – тон стал деловым, серьезным, она вскинула свои глаза на клиентов с немым вопросом, выдержат ли они, согласны ли ждать, не слишком ли долгое предстоит испытание.

– Нет-нет, мы не спешим, нам после Лодейного Поля, пожалуйста.

– Записываю, – карандашик припал к блокнотику: – После Лодейного… Поля. Приятного отдыха.

«Странно, – подумал про себя Дмитрий Дмитриевич, почти усыпленный живой и такой естественной исповедью своего попутчика. – Для человека в потертой курточке отказ от выпивки на дармака не характерен. Слушать, слушать и слушать. Это лучше, чем говорить самому».