Читать книгу Цезарь и Венедиктова. Культурологические раскопки - Надежда Юрьевна Венедиктова - Страница 3

Для многих из нас нынешняя Европа – земля обетованная; гуляя по очередному переулку с аккуратными фасадами и укрощенной растительностью, я думаю иногда, как полезно, господи прости, развязать две чудовищных мировых войны – после них, наконец, в головах наступает просветление и возникает осознанное желание исключить войну как средство межгосударственных разборок и межнациональных амбиций.

Конечно, нынешние поколения уже утратили живую память о смертях и разрухе, со временем все превращается в музей, даже первая любовь, но объятия Евросоюза, при всех проклятьях в адрес брюссельской бюрократии, приучили граждан к безопасности – даже теракты, при всей их чудовищности, от обратного подчеркивают глубину ежедневной стабильности.

Меня пленяет отсутствие «блатных» на улицах, хотя кошельки в парижском метро воруют чаще и элегантнее, чем в московском; я наслаждаюсь укорененностью быта, а также отсутствием жесткой разницы в уровне жизни между столицами и маленькими городами, ухоженностью провинциальных дорог и толщиной исторического слоя, ненавязчиво подчеркиваемого мелкими деталями; европейцам удалось во многом очеловечить пространство, сняв пафос официоза и взывая к интиму.

Таскаясь по Европе в разных направлениях, я ощущаю соразмерность ландшафта и архитектуры тому человеческому началу, которое с античных времен утверждало культуру достоинства, используя все, что было под рукой – от афинской демократии до нагого мускулистого тела.

В объединенной Европе начала третьего тысячелетия до черта проблем, но европейцам, по крайней мере, удалось приучить государство хотя бы к дозированной ответственности – сегодня, когда я пишу эти строки дождливым январским днем, правительство Нидерландов, например, ушло в отставку из-за того, что на протяжении нескольких лет налоговые органы из-за незначительных ошибок в документах обвиняли малоимущие семьи, преимущественно иммигрантского происхождения, в мошенничестве и лишали их социальных пособий. Нужно ли после этого удивляться упорству, с которым жители других континентов рвутся в Европу, рискуя жизнью в беспокойном море и задыхаясь в контейнерах для перевозки товаров!

Старушка Европа, конец которой предрекали неоднократно и с красноречивым пылом, экспериментирует со зрелой энергией, растащив власть по этажам и весям и лишив ее демонизма. И даже нарастающая активность популистов не лишает корабль общей устойчивости – возможно, глубоко европейская потребность ничего не преувеличивать, о которой писал Роберт Музиль в прошлом веке, все-таки работает в глубине экоевросистемы, создавая подвижную конструкцию, которую несколько тысячелетий назад называли птицей феникс.

Не помню, когда в моем детском сознании сформировалось понятие «Европа» – конечно, история Зевса-быка, похитившего девушку Европу, сидела в памяти еще с дошкольных времен – морские брызги с ног испуганной дочери царя проступили на книжной странице, но, пожалуй, даже не печатное слово, не сами древнегреческие мифы, при всем их простодушном очаровании, а иллюстрации в книге Куна заложили основу: ошеломляющий лаконизм и изысканная линия произвели революцию в моем восприятии.

Рисунки на амфорах и развалины с колоннами превратили мое проклевывающееся ощущение бессмертия в нечто рукотворно-совершенное до обморока – это был первый отчетливый лик вечности, созданный человеком, а не природой.

С тех пор в основе моей Европы лежала Древняя Греция, а сквозь дальнейшие культурные наслоения всегда просвечивали первые античные образцы, ставшие бессознательной точкой отсчета.

Начальное формирование моего интеллектуального осознания мира пришлось на позднюю оттепель, что заложило основу единого мира, без идеологических перегородок, а потом доступная по тем временам западная литература окончательно устаканила мое восприятие Европы как своей части света, в которой, правда, происходили более изощренные процессы, чем в соцреализме, где интересы производства ставились гораздо выше, нежели сложность индивида и мироздания.

С тех пор утекло много воды, европейские закоулки и запахи мне так же привычны, как необъятность родных просторов; я обросла кучей европейских друзей и приятелей, я уже почти не сравниваю, но меня забавляет, что шкала российской европейскости все еще так широка и включает массу градаций.

Навскидку и для интеллектуальной хохмы бросим на концы этой оси двоих – с восточной стороны писателя и политика-бродягу Эдуарда Лимонова, а с западной – экономиста Сергея Гуриева.

Лимонов – колоритнейшая живая калька с российской истории; эта гремучая смесь из батьки Махно, черного квадрата и Третьего Рима носилась по миру, как брошенная наотмашь лимонка, ужасая и восхищая, втягивая в свою орбиту маргиналов разного толка и пошиба – живи он в 1917 году, это был бы явный конкурент Троцкого, ибо общая волна обязательно вынесла бы его наверх.

В то же время я не могу воспринимать Лимонова всерьез – трагически самовлюбленный паяц, даже не пытавшийся адекватно осознать реальность, он кажется явным анахронизмом. Он так и не выпал из имперского водоворота, его личность перекошена в пользу государства, и в этом перекосе – хрестоматийная очевидность нашей общей трагедии.

Сергей Гуриев – икона вменяемости; ироничен, вовремя считывает опасность и уходит спокойно, даже с некоторой вальяжностью, в нужном направлении. Адекватен успеху и карьере, по краям ничего не свисает.

С реальностью взаимодействует органично, расходящиеся круги не сбивают чужих флажков.

Гуриев мне гораздо ближе по многим параметрам, в том числе и по политическим взглядам, однако яркость и полнокровность Лимонова, мифологизировавшего самого себя до полного опьянения, затрагивает во мне «естественного» человека, о котором тосковал Руссо, не предвидевший торжества политкорректности.

Оба персонажа в известной мере определяют мои внутренние границы, ибо лабильность психики, столь выразительно прописанная Достоевским, присуща мне наряду с самоиронией – нутряная потребность откровенно и с прибором выдраться за рамки навязываемого другими, so called эффект Настасьи Филипповны и прочих героев Федора Михайловича, часто искушает меня, но наработанный с возрастом навык отстранения тут же дает по носу.

Мне так и не удалось рационалистически объяснить даже себе, в чем все-таки некая ускользающая разница между нами и европейцами, но, пожалуй, старый дореволюционный анекдот хотя бы отчасти проясняет ситуацию.

Два московских купца гуляют в шикарном парижском ресторане. Уже съедено и выпито все, что можно, поломана доступная мебель, обслуга в шоке и растерянности. Купцы на подъеме, но не знают, что же сотворить еще – душа требует беспредельности.

Первый: «Слушай, давай нагадим на рояль!». Второй: «Нет! Не поймут, опошлят».

Здесь метафизика купеческого сознания воспарила на высоту, уже недосягаемую для среднеевропейского человека, которому, однако, все еще доступно общечеловеческое искушение деньгами.

На рубеже тысячелетий, когда российские деньги потекли в Европу мощным потоком, сын одной моей знакомой с Кавказа учился в Париже. Не голодал, но денег было в обрез, и вдруг ему подфартило – в делегации одной из крупнейших российских нефтегазовых компаний, приехавших во Францию закупать оборудование, заболел переводчик, и Алану предложили заменить его.

Началась жизнь из «Тысячи и одной ночи» – когда они приезжали в какой-нибудь офис или на завод, перед ними расстилались и лебезили почти как перед калифом; в ресторанах заказывали от балды чуть ли не все меню – официанты соревновались за право подать очередное блюдо, ибо тут же вознаграждались за свое рвение; деньги лились рекой и смывали все перегородки – нефтегазовые дельцы гуляли с тем же купеческим размахом, но без метафизики.

Алан из родовитой осетинской семьи, мать – правозащитница, и он с ужасом наблюдал, как французы, которых он ему нередко доводилось лицезреть в качестве ироничных и снисходительных ксенофобов, прогибаются перед тремя хамоватыми мужиками, путающими за столом вилку с ножом, но чувствующими себя хозяевами положения. Не исключено, что в очередной раз он наблюдал за всем этим как раз в том ресторане, где когда-то старомосковские купцы не нагадили на рояль из утонченных соображений.