Читать книгу Цезарь и Венедиктова. Культурологические раскопки - Надежда Юрьевна Венедиктова - Страница 7

Моим первым детским другом был трехлетний немец, с которым мы вместе рассекали на трехколесных велосипедах по ухоженным улочкам закрытого научно-технического городка, расположенного на берегу ласкового Черного моря, в самом центре Сухумской бухты.

Конечно, в те годы, когда я только что пересела с горшка на велосипед, я не знала, что в этом же благоуханном пространстве, где настоянный аромат магнолии смешивается с запахом гардении и многочисленных роз, работают доставленные из поверженной Германии ученые, пытавшиеся сделать для Гитлера атомную бомбу, а здесь получившие задание отработать разделение изотопов.

Для меня это были просто немцы, люди вроде другой породы, но домовитые, аккуратные и очень любящие праздники – по каждому торжественному случаю в парке, заложенном еще в семидесятых годах XIX века, они развешивали фонарики, разноцветные флажки и веселились от души, отплясывая на танцплощадке, созданной по инициативе моей бабушки, работавшей в этом же заведении юрисконсультом и обожавшей танцевать.

Конечно, за пределы охраняемой территории немцы могли выходить только в сопровождении специального сотрудника, даже на рынок их возили небольшими группами, но внутри атмосфера была обычной, а шутки – общими для всех сотрудников, и немцев, и советских. Например, в центре парка росли два огромных куста-дерева османтуса душистого, которые цвели дважды в году и распространяли удушающе сильный запах – их называли фрау Зукхерт, по имени дамы, которая злоупотребляла духами и оставляла за собой весьма отчетливую «дорожку» аромата.

С середины 50-х немцы начали уезжать на родину, а я росла и смотрела по телевизору и в кино многочисленные фильмы, в которых немцы были фашистами и творили зверства – это был первый существенный когнитивный диссонанс, из которого громоздкими гроздьями свисала сложность жизни.

Со временем я узнала, что в этом институте, где мой дед был первым главбухом и где начали работать мои родители, в те годы трудились Нобелевский лауреат Густав Герц, и здесь схлопотавший Сталинскую премию, бывший советник Гитлера по науке Петер Тиссен и еще целая плеяда видных ученых; а в двухэтажном особняке, где жил легендарный барон Манфред фон Арденне, которого сейчас называют немецким Эдисоном, после его отъезда сделали детский сад, и я успела вместе с другими детьми высыпаться после обеда на открытой террасе, откуда был отличный вид на платановую аллею, ведущую к морю.

В апреле 2004-го я впервые прилетела в Германию, на грузино-абхазскую встречу без галстуков, проходившую в Гамбурге, в предместье Бланкенезе на берегу Эльбы; пансионат предельно аскетичный – в одноместном номере ничего лишнего, погода под стать, пасмурно, холод, местами еще снег.

После каждого ужина гуляю по черно-белым окрестностям, вокруг несколько огромных и почти безлюдных парков, среди которых попадаются солидные поместья за оградой, некоторые охраняются крупными собаками, что неприятно напоминает о фильмах про фашистов; но в целом я поражена таким высоким уровнем жизни, а в середине недели нам устраивают автобусную экскурсию по городу, из которой мы узнаем, что в нашем Бланкенезе живут шесть тысяч миллионеров.

Продолжаю гулять по вечерним пустынным паркам. С веток хвойных деревьев на мою голову и плечи изредка сыплется снежная пыль, и я вспоминаю, что в этом городе в ноябре 1977-го умер писатель Ганс Эрих Носсак, когда-то пронзивший меня утонченным шедевром «Немыслимое судебное следствие» (скрыт в середине не очень интересного пяти-частного романа «Спираль»), в котором с поразительной глубиной, расходящейся во все стороны, описано одиночество двух на редкость чувствительных людей, рано нашедших друг друга среди обычной публики, поженившихся и оберегавших друг друга от грубости и пошлости повседневной жизни.

В такую же ненастную погоду, но с сильным кружащимся снегопадом, исчезает жена, и мужа начинают судить, подозревая его в убийстве супруги – идет поразительный диалог между прокурором, нормальным человеком, глухим к изощренной внутренней жизни, и подсудимым, который пытается быть предельно откровенным и потому постоянно сбивает прокурора с толку. Невозможность подобной откровенности становится главным персонажем и нависает над бессмыслицей происходящего. Сейчас посреди пустынных сумрачных просторов фешенебельного предместья я ощущаю глубинное родство нашей и немецкой литератур, пытающихся продраться к немыслимой сложности душевных процессов, чем-то схожих с северной метелью – будь жив Достоевский, он читал бы эту вещь кровью сердца.

Немецкая история с немецкой же добросовестностью не оставляет камня на камне от мифа о неотвратимости наказания за массовые преступления против человечности.

Это отчетливо видно хотя бы на примере женщин, работавших в концлагерях – в общей сложности их было около 3,5 тысяч, привлечены к ответственности только 77, а осуждены еще меньше. Многие после окончания войны спокойненько сняли эсесовскую форму, вышли замуж, нарожали детей и прожили вполне благополучную жизнь, не просыпаясь ночью в поту от страха возмездия. Вспоминая прошлое, многие из них признавались, что это были лучшие годы их жизни.

Например, Грета Боте, получившая немалый срок за ужасающие деяния в концлагере, через несколько лет была помилована британскими оккупационными властями, а в 1999 году, за несколько лет до смерти, заявила в интервью, что ни в чем не раскаивается – распространившаяся к тому времени политкорректность позволила ей быть откровенной.

Правда, несколько десятилетий после Второй мировой молодые немцы не могли петь свои песни на молодежных международных встречах – звуковое и мелодическое сходство с фашистскими гимнам портили все дело.

Трепетная страсть немецкой культуры к античности, начавшись с Винкельмана, теперь подпитывает постоянство туристического потока на юг – как сказал один греческий отельер клиенту из России: «Ваша нефть когда-нибудь кончится, а немецкие пенсионеры будут ездить ко мне всегда».

После того как в середине XVIII века Иоганн Винкельман вытащил античных греков из забвения и сделал точкой отсчета, европейцы наконец поняли, где их бессмертное детство, в которое можно возвращаться бесконечно – и с нарастающим бытовым комфортом.

Когда итальянский бандит зарезал Винкельмана кинжалом в Триесте, его страсть лишь затаилась и дождалась рождения Генриха Шлимана, величайшего маньяка археологии, превратившего свою жизнь в неуклонное движение к гомеровской Трое – пусть он раскопал не совсем то, но именно благодаря его маниакальному упорству Троя неуклюже вывалилась из мифа в историю.

Я обязана этим людям по гроб жизни – иногда, обрезая виноград под февральским солнцем и спускаясь в глубь веков к тем, кто так же формировал лозу тысячелетия назад, я боковым зрением вижу тени обоих, блаженно скользящие по земле Аполлона и Гомера и обсуждающие неведомые нам подробности жизни, давно исчезнувшей, но оставившей следы такой неизъяснимой прелести, что даже от постоянного к ним обращения они не могут осточертеть…

Когда при мне в очередной раз говорят о врожденном пристрастии немцев к порядку, я вспоминаю, как Гёте, уже зрелый муж в ранге министра при Веймарском дворе, почти забывший о Вертере и общем помешательстве на нем, тайно и под чужим именем удрал на два года в Италию, чтобы наслаждаться жизнью с южным размахом и чувственной свободой – организация побега и путешествия была безупречной!

С одной стороны, Гёте путешествовал инкогнито, с другой – заранее рассылал письма о своем прибытии, и лучшие люди мест, которые он посещал, встречали его распростертыми объятьями и дружески открывали сокровища местного духа.

Гёте основательно сканировал все, что увидел и перечувствовал, посетил массу мест и везде оставил след; можно сказать, что он наполнил своим присутствием и активным познанием целый пласт итальянского бытования, как бы ненароком показывая ему пример более осознанного и организованного восприятия.

Все, что можно было выжать из этого путешествия, осело в письмах и воспоминаниях создателя «Фауста»; Гёте собственноручно, не полагаясь на случай и судьбу, сотворил одну из лучших страниц своей жизни, доказав, что порядок не помеха счастью и сладострастию – и, возможно, даже усилитель вкуса.

Главная немецкая прелесть начала третьего тысячелетия – бывший канцлер Ангела Меркель, первая женщина в главном кресле фатерлянда, выросшая в исчезнувшей, как политический мираж, ГДР.

У нее нет остроумия Черчилля, командных замашек Маргарет Тэтчер, элегантности Кристин Лагард, у нее нет даже положенной крупному политику явной харизмы!

И при этом она, без сомнения, была самым авторитетным лидером Евросоюза!

Незамысловато одетая, мешковатая, использующая косметику с пуританской сдержанностью, Меркель не бросается в глаза и остается естественной во многих ситуациях – органика глубинного лидера, который отслеживает суть проблемы.

Это пирамида здравого смысла.

Пирамида, сама покупающая продукты в универсаме и складывающая белье в стиральную машину, любящая футбол и не скрывающая пристрастие к бокалу пива, сидящая в платье не от кутюр среди расфуфыренной публики на Байрёйтском фестивале и ездящая ежегодно на один и тот же средненький курорт; скромность и выносливость верблюда отлично дополняют этот букет добродетелей, от которых шарахнется любой имиджмейкер – ни одной яркой краски!

Ни язвительных взглядов, ни ироничных гримасок: мимика зрелой Меркель напоминает наваристый бульон в глубокой тарелке – прозрачная невозмутимость поверхности и куча калорий.

Продержаться почти два десятка лет в самом центре европейской политики без интриг, только за счет личных ресурсов, может лишь человек, осознающий сложность реальности как совокупность не только политико-экономических, но и органических процессов – не зря дипломная работа совсем еще молодой Меркель называлась «Влияние пространственной корреляции на скорость бимолекулярных элементарных реакций в плотной среде»; кстати, Тэтчер тоже начинала как химик, возможно, политическим партиям нужно искать молодых лидеров именно на этих факультетах.

Меркель самодостаточна от природы, ей не нужно окружать себя дворцами, лимузинами, брильянтами и прочей внешней ерундой, дабы подчеркнуть свою значимость – думаю, когда они с мужем, известным квантовым химиком Иоахимом Зауэром, идут с рюкзачками за спиной по лесной тропе, жизнь открывает им такую объемную взаимосвязь всего сущего, дарует такую свежую радость от соприкосновения с вечностью и полнотой мгновения, что этого им хватает с лихвой.

Потому Меркель и передала свою власть с естественностью птицы, стряхнувшей с крыла утреннюю росу…

У нас принято пренебрежительно относиться к немецкому чувству юмора, считая его довольно топорным. Однако еще ранние немецкие романтики отдавали должное иронии, признавая за нею способность маскировать авторскую позицию и делать текст многозначным, распыляя смыслы по содержанию, как сперму по множеству случайных связей; поэтому не будем горячиться на чужой счет.

У нас самих хватает пошлых анекдотов, а зрелище взахлеб хохочущих зрителей при весьма сомнительных, если не сказать больше, шутках на наших популярных сценах не вдохновляет.

Да, многие иностранцы не понимают многих наших классных анекдотов, я сама неоднократно в этом убеждалась, натыкаясь на недоуменный взгляд после рассказанного мною, но чувство юмора формируется в немалой степени и за счет исторических условий жизни, поэтому требовать от тех, кто живет в другой среде и сформировался в другой культуре, тонкого понимания наших реалий, обыгрывание которых и создает комический эффект, просто несерьезно. Необходимо глубокое и посконное знание чужого нутра, чтобы срезонировал тот древнейший психологический механизм, который позволил позволял нашим общим предкам выживать еще в пещерах, где они, вероятно, икали от гогота, сидя вокруг костра.

Например, известный швейцарский дипломат Хайди Тальявини, свободно владеющая семью языками, учившаяся по студенческому обмену целый год в МГУ еще в советское время, писавшая диссертацию о творчестве Юрия Тынянова, а потом проработавшая два с половиной десятилетия на постсоветском пространстве в качестве посредника в конфликтных зонах, в том числе и на Кавказе, тонкий знаток творчества Михаила Жванецкого – его книги и видеокассеты с выступлениями занимают почетное место в ее бернской квартире; она услышала его магнитофонные записи еще в 70-х годах прошлого века, и с тех пор одесский юморист, ставший глубоким абсурдистским эхом советского, а потом и постсоветского бытия, сопровождает ее всю жизнь.

Глядя посторонним взглядом на сухой изыск ее внешности, дочери архитектора-итальянца и матери-аристократки и художницы, зная ее любовь к Возрождению и Генделю, сложно представить, что перед вами человек, способный до тонкостей понимать все извивы и подводные течения этого чужого сарказма, кровоточащего от нежности и горечи, но цитаты из Жванецкого, произнесенные ею всегда к месту и не всегда только в нашем контексте, свидетельствуют о живом понимании, в котором наслаждение от точного слова уходит вглубь и резонирует с органикой.

Жванецкий – это наш ответ «Urbi et orbi», прошедший горнило двух формаций и сохранивший острый глаз и свежую совесть; это «наше все», в котором утробный античный смех вступил в кровосмесительный брак с имперским хихиканьем над собой; кстати, возможно, Жванецкий – извилистое глубинное эхо не только специфичного опыта советского и постсоветского человека.

И когда швейцарка Тальявини радуется его очередному острому попаданию в суть, я осознаю, что все мы из одного человеческого стада, которое смех возвысил почти до звания Homo Sapiens.

Во всяком случае, в нестандартных ситуациях немцы реагируют вполне адекватно.

В мае 2003 года я присутствовала на прощальном вечере, который давал абхазским властям и обществу тогдашний глава Миссии ООН и спецпредставитель Генсека ООН Кофи Аннана в Грузии, немецкий дипломат Дитер Боден.

За праздничными столами сидело не менее двухсот человек – фифти-фифти сотрудники Миссии и гости. Уже два часа длились скучные прощальные речи, перемежаемые стуком вилок и звоном бокалов. В какой-то момент я отключилась, чтобы не треснуть пополам, и вдруг известный гражданский активист Батал Кобахия, глядя на очередного оратора, утопающего в официозе, шепнул мне: «Скажи что-нибудь, чтобы развеять тоску!»

Через десять минут я стояла на кафедре: «Уважаемый господин Боден! Вам уже подарили бурку, серебряный кинжал и игрушечную арбу. Явно не хватает коня. Разрешите мне в силу моих скромных возможностей возместить его отсутствие!» И я на весь зал заржала лошадью.

Не знаю, насколько мое звукоизвлечение было похоже на настоящее ржание, но наступило глубокое продолжительное молчание – ни наше правительство, ни сотрудники Миссии явно не знали, как реагировать. Я молча наслаждалась.

Наконец Боден расхохотался и начал аплодировать, за ним потянулись остальные.

Когда все начали расходиться, Боден подошел ко мне и негромко сказал: «Вы единственная, чье выступление доставило мне удовольствие».