Читать книгу Цезарь и Венедиктова. Культурологические раскопки - Надежда Юрьевна Венедиктова - Страница 4

В августе 2005-го я впервые прилетела в Италию, швырнула чемодан в сейф железнодорожного вокзала и отправилась искать знаменитый Миланский собор.

Конечно, вся любовь россиян к божественной стране бельканто, солнца и мрамора свисала с моих плеч, как тога патриция, кружа голову, и вдруг в одном из центральных скверов я почти наткнулась на мужика лет тридцати восьми, который, стоя ко мне спиной, мочился на пинию. Эта знаковая банальная картинка ошеломила меня, я даже не сразу осознала собственную наивность; мужик меж тем уже стоял лицом ко мне и, застегиваясь, философски и на ломаном инглише сказал, что естественно, то не стыдно.

Остервенившись, я все же согласилась: так состоялось знакомство, и он отправился показывать мне дорогу к собору. Безработный бармен и коммунист по убеждениям, он не чикался и сразу заявил, что будь Ленин жив, он бы приказал расстрелять Берлускони – для убедительности бармен изобразил указательным пальцем сцену расстрела.

Когнитивный диссонанс начал отплясывать в моем сознании, как Элвис Пресли, плавно перетек в лунную походку Майкла Джексона и, наконец, заякорился в недоуменной гримасе.

В юности я с упоением прочла книгу польского дипломата Тадеуша Брезы «Бронзовые врата», живо описывавшую не только подковерную кухню Ватикана, но и повседневную жизнь послевоенной Италии, и, разумеется, помнила, что в те годы коммунизм казался многим итальянцам убедительной альтернативой.

Но в начале двадцать первого века наткнуться в промышленном сердце Италии на подобное чудо в перьях, воспроизводящее пальцем сцену расстрела, – к этому я не была готова. Зато реальность сразу спустила меня на грешную землю, и grazie mille ей за это! Восторженные слюни уступили место внимательному глазу.

Нет, конечно, Миланский собор быстро вытеснил любителя мочиться на пинии и расстреливать миллиардеров – пламенеющая готика всегда вырывает меня из любого контекста, но стартовая сценка с пальцевым расстрелом осталась в загашнике сознания и сопровождала еще несколько дней, как чужая тень.

На крыше собора, где когда-то в оживленной беседе провели ночь Стендаль и Байрон, заплатившие сторожу за эту хулиганскую по тем временам выходку, сейчас людно, как в популярном кафе – нынешняя степень доступности всего и вся ошеломила бы этих двоих, привыкших путешествовать с издержками, которые отпугнули бы, как минимум, половину туристического потока.

Миланский собор, пожалуй, самый вовлеченный в современную реальность из готических собратьев, ибо перед ним огромная площадь, а слева Галерея Виктора Эммануила II – с кем поведешься!

На площади не только толкутся туристы и прогуливаются горожане; все, кому хочется заявить о себе, используют площадь как сцену – блогеры, политики, сектанты, актеры, одиночки и группы, одержимые и вменяемые. Присутствие возвышающегося над суетой собора как бы освящает любое действие – и даже делающие селфи на его фоне наверняка внутренне закатывают глаза хотя бы автоматически!

Галерея тоже исподтишка втягивает Дуомо в таинство шопинга, ибо заходящий в торговый центр спиной еще ощущает громаду собора – некая сакральность крадется за человеком по пятам, отбрасывая сокровенный отблеск на роскошные витрины.

Эти качели – храм и рынок – балансируют в восприятии с непринужденностью и изяществом антитезы, которая тысячелетиями приучала нас к мысли, что не хлебом единым, но все-таки…

Кстати, в очередной приезд Милан подарил мне выразительный переход от выдыхающейся религиозности к вечно живому рыночному торжеству.

В субботу я присутствовала на торжественной вечерней службе в одной из современных миланских церквей, отмечающей столетие – службу вел миланский архиепископ, которому было уже явно за семьдесят, и его религиозный пыл так давно и очевидно истрепался до повседневного равнодушия, что было даже неловко.

Во время завершающего прохода между рядами верующих, когда архиепископ возглавлял процессию священников и служек, он вел себя, как дешевая поп-звезда – раскланивался во все стороны и ловил взгляды присутствующих, чтобы убедиться в своей неотразимости.

Внешне это был светский кривляка, опытный лицемер с прожженной мимикой удачливого политика; невозможно было представить его в уединенном созерцании, с взглядом кающегося грешника, взыскующего высокой истины.

Кривляние убивало саму суть происходящего – во всяком случае, так казалось мне, абсолютному вдумчивому атеисту, даже не агностику, как теперь модно говорить. Возможно, присутствовавшие в церкви верующие, закаленные частым несовпадением идеала с практикой, отнеслись к своему архиепископу с большим пониманием, но меня до сих пор внутренне корежит при одном воспоминании о лице этой старой опытной кокотки.

Зато на следующий день, в воскресенье, мы отправились на миланскую барахолку в районе Навильи, расположившуюся по обе стороны небольшого канала с несколькими уютными мостиками и тусующимися вокруг богемными квартальчиками, в которых предприимчивые художники создали атмосферу такого рукотворного уюта и очарования, что хотелось втереть ее в себя, как животворящую мазь.

Появившись там в пятом часу вечера, мы случайно захватили время суток, изумительно совпадающее с карнавальным торжеством барахолки, собравшей со всего мира суетные изделия – надвигающиеся сумерки с закатом, венчающим отдаленную часть канала и бросающим ошеломляюще-нежные рефлексы на воду, стены и крыши, на небрежные улыбки и меланхоличную жадность шопоголиков, на ускользающие позы и открытые кошельки – извечное дольче фар ниенте, сладостное ничегонеделание, этот фирменный знак итальянского кайфа, объединившись с разномастной многонациональной толпой, породил особую атмосферу беззаботного братства.

Я не любитель шопинга, скорее наоборот, но органика этого рыночного совершенства захватила меня с головой – празднично-безалаберная толпа, пришедшая сюда явно не для того, чтобы смести все с прилавков, а просто окунуться в многоцветие творений рук человеческих, дабы охмурить себя излишеством… Сумеречное небо над головой, закат в конце канала, меняющий освещение с прихотливостью знатока и ценителя зрительных эффектов: все естественно, никто не выпячивал себя – ни люди, ни канал, ни цветущие кустарники. И даже товары вели себя со скромным достоинством истинной суеты.

Флоренция

У меня сложные отношения с этим городом, который называют «Колыбелью Возрождения», меня заедает извечный вопрос, что было раньше – яйцо или курица, то бишь ремесло, торговля и банковское дело изначально лежали в основе интеллектуального и художественного расцвета Флоренции или некое удачное сочетание географического и человеческого факторов сделало возможным модернизацию сознания по многим направлениям?

Если бы в других итальянских городах были такие же ушлые банкиры и купцы, как Медичи, рано понявшие, что искусство поднимает ввысь их авторитет основательнее, чем смирение перед статуей Иисуса или Мадонны, означает ли это, что и там был бы такой взрыв учености и искусства и такое феноменальное скопище талантов?

Флоренция долго оставалась для меня темной, тесной, замкнутой, и даже чрезмерная роскошь ее художественных сокровищ не раскрывала ее навстречу моей жажде личного соприкосновения с той неповторимостью, которая отличает один город от другого.

Видимо, в моем случае универсализм Леонардо и мощь художественной тоски Микеланджело изначально размыли образ Флоренции, сделав ее творческой линзой для восприятия Италии, и узкий пятачок, на одном квадратном метре которого впритык расположилось столько шедевров, выводящий к немощной речке Арно и чудовищно захламленному лавками и толпой Понте Веккьо, неожиданно взял меня в тиски – не ощущалось итальянского неба над головой, которое обычно гармонично замыкает город.

И только с пятого посещения, когда мы уже основательно поездили по окрестностям, когда крутые улочки Фьезоле и крохотный монастырь с убогой кельей святого Франциска, в которой узкая короткая лавка для сна подчеркивала малый, почти детский, рост святого, зримо очеловечили тосканский пейзаж, Флоренция стала раскрываться по-настоящему, без снобизма и раздражения затоптанной туристической Мекки, с доверием к моему желанию подсмотреть человеческое.

Единственное, что первоначально и сразу же, с первого посещения, схватило за душу – Площадь Микеланджело, этот вид на город, который обнимает площадь снизу, как чаша средневекового Грааля, и подталкивает к небу.

Особенно в легкие сумерки и на закате площадь медитирует в многочисленной толпе, съехавшейся со всего мира, и собирает, как пчела, сладостный мед восхищения и утонченной печали, поневоле охватывающей чувствительного человека в ауре неизъяснимого единства одинокой бронзовой статуи на пьедестале, города и небес.

Почему-то именно здесь к моему наслаждению всегда примешивается горечь – сколь многие мои соотечественники были лишены этой прогулки из-за плотных объятий государства, отнявшего у них свободу, в том числе передвижения по миру, которая так манит, особенно в юности, и так необходима, особенно в зрелости.

Свободу прихотливую, частную, неизъяснимо въедливую в детали и подробности соприкосновения; свободу пылкую и отчаянную, готовую к опасности; свободу жаждать прекрасного и случайного, отказываться от мнения толпы и патронажа общества; свободу прыжка в индивидуальное и принятия ответственности; свободу, наконец, быть самим собой без указки государства, подчиняясь лишь чести и справедливости, да и с них спрашивая по «гамбургскому счету».

В этой толпе лишенцев мелькают знакомые силуэты – Галины Улановой, балерины с мировым именем и одной из самых скрытных личностей своего поколения, жестко упакованной в сталинский гламур для избранных; Дмитрия Шостаковича, композитора и пианиста, с которым Сталин играл, как кошка с мышкой, изощренно, держа долгие паузы; актера Иннокентия Смоктуновского, одного из лучших Гамлетов за всю историю театра, обронившего однажды беспощадную фразу-признание «Мы рабы…», отражавшую его личный опыт выживания в советской системе; и многих других, чья жажда познания осталась неутоленной…

Площадь Микеланджело тоже лишена их бескорыстного восторга, их личностного прикосновения – той встречи равных, из которой рождается новое пространство-вспышка, впрыскивающее творческую энергию в будущее.

Да что говорить – в Италии не был даже Пушкин, которого Николай I так и не выпустил за границу!

Генуя

Из генуэзских впечатлений живы в памяти два, контрастных по актерскому составу, но перекликающихся добросовестностью исполнения.

В том же 2005 году я провела несколько недель в семье своих британо-итальянских друзей Дженкинсов, чей двухэтажный дом стоит на верхних холмах крохотной Бонассолы, где Хемингуэй когда-то ловил рыбу; полукруглая бухта подсвечивает синее море галькой только белого и фиолетового цветов – изумительное сочетание, равного которому нигде не встречала.

По этой гальке, создавая цельную картину немыслимого изыска, ходила загорелая дочерна пожилая дама, в прошлом известная балерина из Ла Скала: элегантно тощая, с седым «ежиком» волос, с золотой цепью на шее и золотыми же браслетами на запястьях и щиколотках – ноги росли почти от груди, а выворотность колен во время ходьбы делала ее похожей на экзотическое насекомое.…

Однажды мы с друзьями поехали в Геную, где на ближайшем аукционе должна была продаваться картина XV века из мастерской Доменико Гирландайо, сохранившаяся в небольшой семейной коллекции жены, Мауриции Мар-Антонио.

Увидев пятиэтажный замок, в который мы направлялись, я тихо обалдела – этот вычурный крендель на рубеже XIX—XX веков построил флорентийский миллионер шотландского происхождения, у которого с художественным вкусом было примерно так же, как у меня с музыкальным слухом, то есть на уровне плинтуса и заскорузлой подошвы. Красиво аж жуть, в глазах рябило от неуемно-слащавой эклектики, короче, мечта купчихи, начитавшейся любовных романов и обожающей пирожные с кремом.

Теперь здесь располагался Аукционный дом Cambi, его владелец встретил нас у входа – от пятидесяти до шестидесяти, средней ухоженности, джинсы и клетчатая сорочка. Доброжелательная улыбка быстро перешла в гостеприимство галантного хозяина, сущностно наполнившее все два часа, которые он убил на нас.

Пригласив в свой двухэтажный кабинет с деревянной лестницей на следующий этаж, он сварил нам кофе и углубился в деловой разговор с Маурицией. Я же пристрастно разглядывала обалденную библиотеку по искусству – книги на нескольких языках плотно занимали все свободное пространство, и большинство авторов были мне незнакомы. Это был утонченный интеллектуальный удар ниже пояса – при мысли, что я никогда не прочту все это, читатель во мне выпал в осадок, и надолго; даже вечером, когда мы вернулись домой и ужинали на террасе с видом на далекие огни вечерней Ниццы, я все еще была одинока – читатель бродил по зарослям огромных кактусов, высаженных в конце нашей улицы, и проклинал все границы и ограничения доступными нам обоим матерными словами.

После обсуждения картины хозяин провел небольшую экскурсию по всем этажам, по пути обсудив с каждым из сыновей какую-то проблему – оба взрослых сына, тоже в джинсах и ковбойках с засученными рукавами, каждый в своем углу увлеченно занимались реставрацией: первый – резного шкафчика, второй – канделябра.

Внешне все трое смотрелись обычными сноровистыми ремесленниками – в помещениях царила атмосфера спокойной деловитости и даже некоего домашнего уюта, ибо пыли на предметах было мало; никаких следов прислуги в ближайшем рассмотрении.

Боже, чего здесь только не хранилось! Все этажи забиты роскошным барахлом, глаза разбегаются; среди прочего скромно стоял инкрустированный туалетный столик всего за две тысячи евро, который хотелось бы подарить старухе из глухой сибирской деревни, чтобы в зеркале хоть раз отразилось лицо, морщины которого не знали прикосновения пудры – в конце концов, зеркала тоже имеют право на расширение чувственного опыта.

Выйдя из дворца в обширный внутренний двор, я на прощанье окинула его взором и обнаружила три мотоцикла среднего класса, стоявших в родственной близости – заметив мой интерес и тут же обнаружив подспудный вопрос, Мауриция с чисто итальянской живостью подтвердила: да, для представительских целей у них наверняка есть ламборгини или феррари, но в обычной жизни все трое гоняют на тех же моделях, что и остальные.

Через четырнадцать лет мы с московской подругой приехали в Геную на автобусе из Берна, насытившись по пути пространством над горами и чудесными видами, и в середине дня нашли свой Переулок Герцога, вход в который прямо напротив городской администрации, расположенной в роскошном палаццо. Старинная арка над входом в переулок вдохновила нас, и мы вошли в узкое темное пространство между домами, предвкушая душ и отдых после долгой автобусной поездки.

В середине улицы, перед дверью на номер позже нашей, толпились женщины, и в полутьме мы не сразу разглядели их вызывающую внешность – все, как на подбор, чрезмерно накрашены, силиконовые губы, груди и задницы торчали с откровенностью модных витрин, а простодушные лица и желание помочь нам, ибо хозяин наших апартаментов не отвечал на телефонный звонок, напоминали атмосферу провинциального захолустья.

Растерянно оглядываясь, мы заметили метрах в двадцати двух дюжих мужиков, явно сутенеров при деле, один держал на поводке овчарку – они стояли на крохотном перекрестке, величиною с наперсток, охраняя подходы к вожделенной цели.

Проститутки не знали ни одного слова по-английски, хотя Генуя – портовый город, и, казалось бы, они должны владеть соответствующим набором фраз, но отсутствие общего языка общения не мешало им давать нам советы, из которых вдруг выплыло имя нашего хозяина, явно хорошо им знакомого.

В полутьме переулка колыхались профили Золя и Мопассана, из книг которых у меня сложилось впечатление, что проститутки зачастую душевные тетки, и я разглядывала их с неподдельным интересом, ибо впервые видела столь откровенный антураж, воскресающий стародавние времена – мне казалось, что современные дамы легкого поведения выглядят все-таки более стильно, а простодушия на их лицах не так много.

Пока мы тусовались с ними, в сокровенную дверь по очереди прошмыгнули два молодых клиента с опущенными глазами и отрешенными лицами; никакого мачизма, интеллигентность и почти бесплотность – господи прости, я с трудом задушила улыбку, боясь, что меня неправильно поймут, но было сложно представить их в качестве смачных самцов, которым не терпится.

Предположив, что в субботнюю ночь здесь очевидны более шумные страсти, во избежание которых уже на старте овчарка, мы решили искать другое жилье, чтобы отоспаться хотя бы по минимуму, но тут появился наш хозяин, молодой и очень итальянец, черные кудри, римский профиль и живые движения, схватил наши чемоданы и резво побежал по тесной лестнице крутизной в сорок пять градусов.

Все еще сомневаясь, мы потащились за ним, но двухкомнатная квартирка на последнем этаже таила сюрприз – из спальни, прямо от изголовья кровати, наверх шла винтовая лестница!

О, романы девятнадцатого и кинофильмы двадцатого веков… Мы сразу рванули наверх и обнаружили милую терраску со столом и аксессуарами богемного быта; напротив, в трех метрах, таинственно мерцали окна чердачного этажа. По бокам террасы, почти на уровне пола, теснились крохотные зарешеченные окна, с горшками базилика.

Из-за старомодной богемности мы смирились с тем, что опять не сможем спать ночью, и остались, тем более что это самый центр Генуи, и прямо под боком, на виа Гарибальди, уже вовсю шло праздничное гулянье субботнего дня, толпа фланировала с небрежным изяществом полиэтничной публики, выставляя напоказ жажду развлечений и всю пестроту современного прикида.

Но главный сюрприз ждал впереди – после шести вечера на улице воцарилась благословенная тишина; я выглянула в окно и не поверила глазам – ни души! Всю ночь мы спали как младенцы, и лишь изредка визгливый лай какой-то моськи в соседнем квартале напоминал о предыдущих страстях.

На следующий день выяснилось, что у проституток крепкий профсоюз, отстаивающий их права на уровне лучших мировых стандартов – после шести вечера они идут домой, к детям и мужьям, и, как положено классическим итальянским женам, еще не испорченным чрезмерным феминизмом, стряпают, стирают и помогают детям готовить уроки. А в воскресенье утром, скромно одетые, идут на службу в храм, и лишь силиконовые выпуклости, этот неизбежный профессиональный минимум, выдают их, когда они становятся на колени, дабы вознести молитву Мадонне.

Непрошеный дружеский совет – хотите спокойно спать в туристических районах Италии, выбирайте квартал с публичным домом.

Однажды Италия озадачила меня до культурного шока.

В октябре 2019-го мы с подругой заехали в Борго-Сан-Сеполькро, на родину Пьеро делла Франческа, расписывавшего церкви этого региона в XV веке и знаменитого своей беременной Богородицей.

Мы сняли комнату в самом центре, на втором этаже: окна выходили в начало узкого переулка, стену которого как раз со стороны нашего входа украшала табличка с надписью «Уважаемые граждане, напоминаем, что здесь не общественный туалет, а улица, где живут люди». Мы посмеялись, решив, что это прикол в духе Декамерона, а на родине Пьеро живут юмористы, неприхотливо разнообразящие свой повседневный быт.

Из всех виденных мною итальянских городов Борго-Сан-Сеполькро самый малоинтересный в архитектурном отношении, зато вокруг него изумительные старинные городишки на высоких холмах, сохраняющие аромат средневековой жизни в уже рафинированном варианте – без канализационной вони, расхристанных нищих и лошадиного помета на мощеных мостовых.

Мы таскались без устали, завороженные не только рукотворной неповторимостью закоулков, но и потрясающими видами на долины, рождающими общее ощущение гармоничного до мельчайших деталей пространства, в котором дух бродит под ручку с душой, снижая исторический пафос до приемлемого туристического комфорта.

В одном из этих городков, уже вне старинной зоны, нас вдруг остановил худощавый синьор возраста зрелой виноградной лозы, который только что вышел из довольно неказистого одноэтажного ряда плотной застройки, и начал приглашать войти, дверь была открыта. Он ни бельмеса по-английски, у нас обычный набор общеупотребительных итальянских слов, но выражение его загорелого морщинистого лица обещало нечто интересное, и мы послушно последовали за ним.

Когда мы вышли с другой стороны его жилища, у нас вырвался крик восторга – глубоко внизу, насколько хватало глаз, расстилалась чудесная долина, наслаждение для 180-градусного обзора: казалось, ты падаешь туда, одновременно взлетая – чувственное противоречие ощущений захватывало целиком.

Синьор был счастлив и принимал наши «Belissimo!» с видом аристократа, показывающего гостям картину Боттичелли, потом скромно удалился, а мы огляделись: тесная, не более двух с половиной, расщелина между обрывом и домами.

Здесь явно жили очень небогатые люди, чьи предки когда-то приютились на краю крохотного города и возводили жилища из подручного материала, слой за слоем, оставив узкую полоску перед обрывом – возможно, уже тогда ее начали засаживать немудренными растениями. Сейчас здесь отцветали гортензии, гардении и каллы; убогие столики, стулья и кресла располагались напротив каждой двери, образуя пространство отдельной семьи – чувствовалось, что все привычно коротают время, используя вид на уютную вечность божественного замеса.

Гордость и удовольствие, с которыми синьор демонстрировал нам эту перспективу, стирали убогость окружения и приоткрывали завесу над скрытой от постороннего взгляда тайной здешних жителей – они обладали завораживающим видом, неведомым всем остальным, они были почти мистическими собственниками рая и, как оказалось, хотя бы иногда горели желанием поделиться этим чудом с другими.

Несложно было предположить, что большинство обитателей этого обширного холмистого региона, застроенного так давно, что уют стал неотъемлемым атрибутом повседневности, живут с этим пространством внутри, и оно подпитывает их бытие, как устойчивый внутренний свет.

Но Сан-Сеполькро под конец лишил нас сей романтической иллюзии – в последний вечер мы вернулись поздно, с представления любительской труппы, проходившего в небольшом, давно недействующем храме, и были слегка ошарашены весельем на улочке – напротив нашей двери находился небольшой кафе-бар, обычно пустующий, но сейчас заполненный до такой степени, что несколько столиков вынесли на улицу.

Мы вспомнили, что это вечер пятницы, и приготовились к затяжному веселью, но действительность превзошла самые гнусные ожидания – всю ночь посетители пили и орали: судя по языку, это были местные; складывалось впечатление, что их полгода заставляли работать в каменоломне, и вот они наконец-то вырвались на свободу!

Особенно раздражало звуковое однообразие приступов хохота какой-то тетки – возникало подозрение, что их воспроизводит некий музыкальный аппарат; я была в бешенстве и мечтала о том, чтобы кто-нибудь из собутыльников слегка придушил эту тварь.

Часа в четыре утра наконец все стихло, но в семь приехала первая уборочная машина, а потом и вторая – они остервенело мыли асфальт!

В восемь часов я распахнула окно и заметила, что работница «Оптики», которая располагалась буквально впритык к кафе, вдруг начала упорно всматриваться в большое темное пятно у стены, открывая дверь. По приезде сюда мы почти сразу познакомились с этой украинской дамой, прожившей в Италии 18 лет; я спросила ее, что она так пристально разглядывает.

Обычно очень любезная и доброжелательная, сейчас Наташа была в раздражении и ответила, что ей придется самой замывать пятно крови, которое оставили эти варвары. Остальные ее комментарии за бортом, за исключением одного – оказывается, эти попойки случаются регулярно и нередко с мордобитием.

Понятно, пьют везде, надраться до остервенения – это святое, а начистить чужую физиономию в таком состоянии – почти высокая поэзия, но вот осуществлять все это в неприглядном месте с низким потолком и пластиковыми стульями, когда у тебя в национальном бэкграунде как минимум двухтысячелетняя традиция винопития, древняя Римская империя, оказавшая глубокое влияние на весь западный мир, первые банкиры в средневековой Европе, Возрождение, Леонардо, Микеланджело, бельканто, черт, дьявол и так далее?

Когда судьба подарила тебе изумительный климат, всемирно известные храмы и великолепные мраморные статуи, тосканский пейзаж, совершенство которого разит наповал и даже не вызывает зависти, оливы, лимоны, питьевые фонтаны с отличной водой, в конце концов, Софи Лорен, Моника Витти, Клаудия Кардинале, Феллини, Марчелло Мастроянни и Адриано Челентано, прошутто и роскошный шопинг в Милане?

Что сказал бы Данте, наблюдая за этой дешевой непотребной пьянкой, имеющей место быть через семьсот лет после написания «Божественной комедии»?

Можно ли так опошлять великое прошлое, черт подери!

O tempora! O mores!

Вопрос, что человек впитывает из культуры и истории хотя бы собственной страны, испытует меня давно и настойчиво – боюсь, сансеполькрочане дали на него недвусмысленный ответ; а ведь можно было устроить ночной пикник под звездным небом с видом на долину, освещенную огнями, и возлежать, как римские патриции, пусть на земле, попивая недорогое вино и сыпля непристойностями, но в атмосфере, пронизанной плотным слоем реминисценций; хоть в минуты отдыха можно было усложнить свою жизнь до приятной игры со вкусом реальности?

Ведь можно же изваляться в культуре, как в утренней росе, и сверкать ее каплями – например, однажды поздним вечером в Ареццо мы спускались по главной улице из старинного центра и увидели открытую дверь в большое помещение, где вокруг университетской преподавательницы сидели студенты и по очереди читали вслух «Тысячу и одну ночь» на итальянском.

На улице было почти безлюдно. Теплый вечер раннего октября, благоуханная атмосфера южной осени в итальянском городишке «накрыла» нас с головой, и воспроизведение сказок Шахерезады на языке Данте проникло в кровь с пылкостью молодого пятидневного вина – Восток и Запад вдруг встретились так по-домашнему, так интимно, что эта крохотная встреча преобразила повседневность в изысканное пиршество звуков и смыслов, полутонов и откровений, в несущуюся сквозь времена и культуры колесницу, которой правил возничий-виночерпий, многоликий, как юла, втягивающая в свое вращение все отражения и блики…

Какого черта перебирать дни, как замусоленную колоду карт, если ты не можешь настроить себя, как симфонический оркестр, на всю полифонию жизни?

Неаполь

В октябре 2015-го мы прилетели субботним вечером из Милана в Неаполь и, плутая по старому, плохо освещенному центру в поисках своих апартаментов, наткнулись на неожиданную сценку – на небольшой круглой площадке, среди интернационального мусора, на цементных парапетах сидели друг против друга две группки: слева девушки, справа парни – шел обычный местечковый флиртаж.

Вообще-то мы ехали в большой город с мощной исторической энергетикой, вклад в которую дружно внесли все кому не лень – от древних греков и римлян до лангобардов, византийцев, испанцев, французов; на этих улицах одноглазый адмирал Нельсон и красавица леди Гамильтон замутили безумный роман, до сих пор кружащий головы писателям и кинематографистам; здесь на белом коне гарцевал Мюрат, сын трактирщика, ставший маршалом Франции и неаполитанским королем; здесь принюхивались друг к другу католицизм и ислам, перец и янтарь обменивались жгучестью и матовым свечением, дамасский клинок кичился своей родовитостью перед английской шерстью; однако в начале третьего тысячелетия неаполитанцы вели себя на тех же камнях с непринужденностью альпийских пастушков и пастушек…

В двухстах метрах от сей сельской идиллии, на двухтысячелетней улице Трибунале нас ждал хозяин апартаментов, – небрежно прислонившийся к мотороллеру, молоденький полуараб-полуитальянец. При скудном освещении мы с трудом разглядели друг друга и, когда он повел нас в узкий и короткий, как мизинец, переулок, мы слегка насторожились, но все было ОК – дверь прямо с улицы открывалась в кухню, туалет только для тощих, полное ощущение катакомб и древней-древней монотонности быта. Внутри не было не то что вай-фая, но даже мобильной связи, ибо толщина стен почти метр, кладка производилась на совесть – циклопичность строения явно задана страхом землетрясений.

После ухода хозяина зажечь газ бензиновой зажигалкой не удалось, и подруга пошла искать спички, благо неподалеку еще работал магазинчик. Продавщица не понимала инглиш и крикнула в глубь соседнего помещения по-русски: «Сережа, не знаешь, что такое matches?»

Солнечным утром мы вышли из своего тесного переулка прямо на средневековую улицу – все было заставлено переносными прилавками с фруктами, выпечкой и свежей рыбой, вода и чешуя с которой стекали на мостовую; вонь стояла изрядная, торговый говор смешивался с ревом мотоциклов, выруливающих прямо между прохожими, и эта единственная примета современности вернула нас к реальности. Правда, после часа дня все убирается и мостовую тщательно отмывают, но мотоциклы, которым запрещено появляться на этих узких улицах, продолжают шмыгать с нахальством прытких тараканов.

На нашей Трибунале через каждые пятьдесят метров величественные храмы с первоклассными картинами и статуями – и почти полное отсутствие туристов; видимо, к тому времени, когда добираешься до Неаполя, уже объедаешься всем этим и мчишься в Помпеи, чтобы погрузиться в растиражированную открытками и видеофильмами южную красочность бытия древнеримской провинции-курорта, где состоятельные патриции могли позволить себе комфортную жизнь с райским привкусом; но туда нужно ехать после Археологического музея, который обобрал раскопки с дотошностью ростовщика.

Подспудное соперничество Неаполя и Помпей, живого города и великолепных развалин, зачастую неосознаваемое, наполняет будни туриста живой интригой и вынуждает его к такому масштабному и чувственному ощущению истории, какое редко возникает в других местах.

К тому же повседневная жизнь старинного неаполитанского центра, где многие семьи живут простодушно, как в деревне, откровенно перекликается с помпеянской – здесь тоже не стесняются соседей и прохожих, оставляя настежь открытыми окна и двери, как бы выставляя свою семейную жизнь на всеобщее обозрение и приглашая поучаствовать в ней хотя бы взглядом; часто ужинают прямо перед входом в дом, а в выходные соседи выставляют столы на крохотные площади: едят и пьют в обществе фонтана или каменной богородицы.

Втиснутый прямо в жилой квартал кипит крохотный рынок со всяким барахлом и контрабандными сигаретами, где ходят молодые люди с надменными лицами мафиози, охраняя своих продавцов и добросовестно создавая нужный колорит для туристов; через несколько кварталов дивные пирожки продает брюлловская смуглянка, собиравшая виноград, но успевшая выйти замуж и нарожать кучу детей – одно лицо; прямо из толпы выходишь к нише, слегка возвышающейся над мостовой, и у тебя на глазах молодой парень становится в нее, задушевно поет народную песню и уходит.

Украинская семья, продавшая нам спички в первый вечер, живет в Италии уже пятнадцать лет, держит магазинчик напротив украинской греко-католической церкви и общается с соотечественниками там же – наверное, пятьсот лет назад чужеземцы так же кучковались в Неаполе и жили своей жизнью почти параллельно, бессознательно вплетая национальную краску в общий колорит.

Все это дополняется чарующей атмосферой беззаботности и пофигизма, два самых ярких проявления которых до сих пор хранят свою свежесть в моей благодарной памяти.

Возвращаясь откуда-то уже в сумерки, мы впервые зашли в метро и обнаружили, что оба автомата по продаже билетов сломаны. Мы обратились к служащему, сидевшему за окошечком кассы и читавшему книгу – да, вальяжно сказал он, нехотя оторвавшись от чтения, автоматы не работают уже неделю, а я не продаю билеты после шести вечера, извините – и arrivederci.

Мы постояли пару минут в недоумении и обнаружили, что остальные пассажиры без всяких колебаний проходят без билета, не обращая внимания на служащего с книгой. Моя московская подруга – профессор, солидная дама, привыкшая к порядку – отказалась было проходить «зайцем», но я, живущая в южной стране, где тоже не особенно заморачиваются выполнением всяких формальностей, решительно затащила ее на эскалатор.

На ободранной платформе стояло всего несколько человек. Минут через десять подъехали три вагона такого столь дряхлого возраста, что им давно было б пора в музей или в фильмы начала ХХ-го… Мы зашли, сели на еще более ободранные сиденья и погрузились в ощущение фатальной нищеты и безнадеги. Моя подруга обеспокоилась еще больше и сказала, что это не может быть столичным метро: скорее, это – провинциальная электричка, идущая в страшную глухомань… У нас нет билетов, скоро придет контролер и оштрафует нас.

Я тут же спросила у молодого пассажира, метро ли это, он подтвердил, явно забавляясь нашим замешательством, но подруга сказала, что выйдет на следующей остановке; ОК, вышли. В мой личный бэкграунд это скользнуло упрощенно-ироничной версией дантовского схождения в ад – без сложных аллюзий и с ощутимым привкусом пластика на нервных окончаниях.

Здесь быстро понимаешь, что правила дорожного движения не входят в реестр неаполитанских святынь – это не воскресная месса, не футбол, не контрабанда, и с этим согласны даже водители общественного транспорта, не уступающие частникам в скорости и лихости; впрочем, под конец выяснилось, что в этом уверены даже полицейские.

В последнее неаполитанское утро, позавтракав, мы со своими чемоданами на колесиках отправились к железнодорожному вокзалу и остановились перед шести-полосной магистралью, отделявшей нас от вокзальной площади – нужно было обойти, точнее, продраться через подземные переходы и прочие цивилизованные препятствия, и потому мы обратились к паре милых молодых полицейских, девушке и парню, с просьбой посоветовать наиболее короткий путь.

Без всяких колебаний оба махнули рукой и сказали, что нужно идти прямо через магистраль, на которой, между прочим, было весьма оживленное движение – мы не поверили своим ушам и переспросили; полицейские не поняли причин нашей нерешительности и уже нетерпеливо махнули в том же направлении.

Мы мужественно пошли наперерез автомобилям, водители которых без особого удивления тормозили у нас перед носом; правда, один оказался вменяемым человеком и покрутил пальцем у виска – мы с благодарностью помахали ему, ибо он восстановил в нашем сознании привычное равновесие.

Венеция

Вот где отчетливо понимаешь, что красота и предприимчивость ходят парами – когда плывешь по Большому каналу, и великолепные палаццо сменяют друг друга с частотой жестянок пепси-колы, поневоле прикидываешь, как много энергии, смекалки и жестокости ушло на создание этого потрясающего своей изысканностью зрелища.

Но ничто не вечно под луной: когда-то мощная торговая империя, перед кораблями которой трепетали соседи, превратилась в город-призрак, роскошную имитацию самой себя – такова расплата за неотразимость!

Все прутся сюда за роскошными впечатлениями и невольно участвуют в этой имитации – постоянный маскарад стал личиной скрытой трагедии; после шести вечера Венеция пустеет, ибо толпа обслуживающих этот праздник жизни уезжает домой, на материк, а здесь остаются немногочисленные жители и постояльцы отелей.

Не зря еще в ноябре 2009-го венецианские активисты устроили шуточные похороны своего города, в котором стремительно сокращается население – траурная процессия из трех гондол, на одной из которых поместили красный символичный гроб, плыла по главным каналам и оплакивала былое величие Светлейшей Республики.

Это была шутка, отчаяние и безысходность которой подчеркивала монструозный натиск мирового туризма – я сама не мыслю жизни без путешествий, я мечтала о Венеции давно и пылко, но любая прогулка по Площади Сан-Марко и узким мостикам над темной водой сопровождается явным привкусом увядания и тиражирования впечатлений; мы затоптали это город до банальности, аутентичность ушла на дно лагуны гораздо глубже дорожек перед палаццо.

На фоне этого увядания могила Иосифа Бродского на острове Сан-Микеле кажется слишком деятельной – его любовь к зимней Венеции приподнимает кладбище над землей; гондольеры, играющие в самих себя, развозят туристов, играющих в венецианцев – игра, ставшая вторичной реальностью, подражает картинам Каналетто со сноровкой успешного ремесленника…

Надо сказать, что нынешние итальянцы существенно отличаются от экспансивных персонажей неореализма – иногда даже кажется, что это разные популяции.

Мы приехали в один из небольших городков севернее Венеции поездом около десяти утра и сразу встали в очередь за билетами на автобус; в обе кассы были немалые очереди, ибо с каждым кассиром велись долгие переговоры. Перед дальней кассой стоял африканец лет сорока, не знаю, о чем конкретно шел разговор, а перед ближней, в которую встали мы, молодая чернокожая дама пыталась убедить собеседника продать ей билет по студенческой таксе, хотя нужных документов у нее не оказалось, а мелькающая в руках бумажка не производила убедительного впечатления.

Беседа являла собой банальный порочный круг: кассир в очередной раз вежливо объяснял, какие документы дают право на льготный проезд, на что молодая дама отвечала по-итальянски, что она не понимает, а по-английски опять ссылалась на неубедительную бумажку; это длилось только в нашем присутствии уже пятнадцать минут, а очередь, перевалившая за десять-двенадцать человек, проявляла политкорректность с опущенными глазами.

Я человек текстовой культуры и холерик – взрывная смесь при длительном однообразии речевок; подойдя к настойчивой молодой даме, я постучала по тому месту на левой руке, где раньше носили часы, и обратила ее внимание на растущую за ее спиной очередь; не одарив меня ни милиграммом внимания, она через полторы минуты все же ушла восвояси, не добившись желаемого.

Вся очередь продолжала делать вид, будто ничего не происходит: ни одного взгляда в мою сторону, тем более, что я вернулась на свое место. Все оставались каждый сам по себе, хотя и дружно подвинулись к кассе; политкорректность с опущенными глазами стояла среди нас и тоже делала вид, будто ничего не происходит.

Настойчивый покупатель у дальней кассы продолжал патронить кассира, но никто не последовал моему примеру, очередь терпеливо ждала, хотя автобусы отходили один за другим у нас на глазах.

Много лет назад меня раздражали и оскорбляли бесконечные памятники Ленину во всех уголках СССР, но, ей-богу, итальянцы переплюнули советских – в какую дыру ни приедешь, везде памятник Джузеппе Гарибальди и – чуть реже – королю-объединителю Витторио Эмануэле. И если многочисленные ленины простояли в таком количестве всего несколько десятилетий, то эти двое стоят гораздо дольше и простоят еще столько же. Впрочем, есть подозрение, что скоро эти устаревшие визуальные объекты заменят произведениями современного искусства, угадать в которых этих выдающихся итальянцев можно будет только благодаря утонченному интеллектуальному напряжению.

Однажды друзья привезли меня на верхнюю разработку каррарских каменоломен – я увидела под собой уходящий за горизонт горный хребет практически из сплошного мрамора!

Куски мрамора разных размеров просто валялись на дороге; камнерезная машина выпиливала из породы огромный белоснежный кусок в форме прямоугольника; было пасмурно, а общая атмосфера, включающая зудящий звук резьбы, напоминала камерный инферно, но без толпы дантовских персонажей.

И все равно: объемное зрелище мрамора, из которого за два с лишним тысячелетия использовали лишь бесконечно малую часть, волновало будущими возможностями; правда, сейчас из него делают в основном небольшие колонны, кухонные раковины и прочие обыденные предметы, но, бог его знает, а вдруг очередной мраморный ренессанс еще впереди – спираль развития полна сюрпризами!

Как говорит моя московская подруга, за что все именно итальянцам – и природа, и голоса, и мрамор?