Читать книгу Маленький полярный роман - Настя Перова - Страница 4

– спела бы Маня песенку, если бы у нее попросили рассказать о себе. Песенка была детской, пришедшей к ней на ум в один стойкий летний день, когда она только распробовала на язык камушки – гальку родного языка.

Она была единственной дочкой в семье, где никогда не слышно было детских криков, садистских уговоров и жалобных слез. Мама, тетушка и старший брат оказались суровой компанией для начинающей певицы, поэтому пение было возможным только в нос и под нос, подносом прикрываясь. Так приговаривал Васька, отвешивая дружеские тумаки заговаривавшей самой с собой нелюдимой девочке. Они любили друг друга своеобразными отношениями двух стоиков, заблудившихся в жизни и находящих странное, неловкое прибежище в едких, но робких чувствах, связавших их тела кровными нитями, а сердца – колючей проволокой снов и мест, мечты и яви, в которых они иногда появлялись вдвоем, удивленные такой неподходящей компанией друг друга – несуразной малолетки и тихого гения.

Женский тандем, взрастивший их, был ничем не примечательным. Мать была доброй и спокойной женщиной, она будто замерла в своих годах, не старея, не изменяясь, не набирая опыта и стали, которым учит жизнь нерадивых учеников. Она также мало уделяла внимания детям, как и они ей – не создавая запретов, не запирая замков, не разрушая песчаных замков. Другое дело тетушка – словно выскочившая со страниц старых детских романов – крикливая, шумная, заполонившая собой весь дом в первый же день после приезда, совпавшего с выпиской матери из роддома, откуда она вернулась с Маней – к Ваське, продержавшемуся без них в одночасье повзрослевшему мальчику, который до вынужденной недельной разлуки даже спать один боялся.

Бабушка снегом выпадала в январе, ложилась на плечи, укрывала голову седыми волосами – такой он запомнил ее, – состоящую из перьев жемчужного древнего платка, ровесника самой бабушки. Ее уже не было с ними, и давным-давно не было, но мальчик каждую зиму вспоминал её теплоту домашней печки, растопленного сердца.

Дом – обжитый. Паутиной свисали связанные когда-то давно бабушкой носки по стенам, то тут, то там появлялись шапки-ушанки, в которых непременно попеременно брат с сестрой находили несомненно чужие залежи конфет. По стульям, разбросанным в шахматном порядке, сидели отражения солнечных зайчиков, скакавших по стенам и ловимых пыльными зеркалами.

В холодильнике было уютнее всего, уютнее даже, чем на висевшей над ним полке, уставленной банками и самоварами с вишневым, сливовым и апельсиновым вареньем: в нем плотно и прочно обосновался домовёнок. Так измышлял Васька плотными зимними вечерами, когда ему надоедало таскать за хилую косу Маньку. Словно зверёныши они возились по полу, находя и воплощая горки мечтаний, разлук и связей, старых сказок и больших надежд. Они были Дон Кихотом и верным Санчо Панса, Белоснежкой и всеми семью гномами сразу – сказочные принцы мало кого волнуют в наши дни, – половиной королевства и суровым Мерлином.

Дней было много, и дни тянулись вафельные, полные ожиданностей и мелочей, текущих на дно жизни, укрывающих шерстяным пледом, кутающих в заботливый, пропахнувший насквозь мамиными духами шарф. К чему были ссоры, зачем бегать, волчком вертеться за собственным хвостом, когда они были друг у друга – просто были – друг для друга, друг другом, скованные самыми свободными нитями странной любви, которая бывает только размякшей и глиняной, из которой слепить можно что угодно, но которая так зависит от мастерства созидающих ее рук.

И целого мира – неизведанного, томного в своей неге, зовущего в голубиные края и далекие дали им, казалось, не надо было – два голодных ума, два бьющихся сердца, две пары вороных глаз, алкающих своего отражения в сидящем напротив.

Они, казалось, не росли, не менялись, а уходили куда-то внутрь и вбок, попеременно меняясь ролями старшего и заботливого на младшего и зависимого, ревниво оберегая свою дружбу от посторонних глаз, так и оставаясь Васькой и Манькой для всех, прячась в именах, не позволяя себе роскошь быть названным по имени, будучи просто собой – без имени, возраста и лица.

В их жизни все было известно и все менялось с каждым днем, когда цветастые мечты складывались в очередные калейдоскопы. Праздновать дни рождения и новые года они не любили, всегда пропускали эти меченые дни календаря – лишь бы не калечить себя новыми зарубками. Как деревья росли, так и они – собирали кольца, летом укрывались листвой, а зимой – снегом, подставляя самих себя голодному ледяному ветру. В их жизни было все и не было ничего. Ее размеренный ритм не плясал джигу перед носом тетушки, не кружил вальс на глазах у матушки. Сами по себе, заколоченные домишки, слепые поводыри сами себе, они шли по жизни легко, не оставляя следов, не оставляя себя на ветках акаций, что росли по дороге домой.

В этом и был смысл: менялись отражения в их глазах, текли дни – непросеянной мукой в решето памяти, а они не сменялись, не изменялись – только открывали себя, чтобы закрыть очередную дверь своей жизни.

Отца не было. Мать бесперебойно ловила их на этом – отсутствие авторитета сказывалось на щенячьем восторге, с которым Маня велась на покрикивания, перепадавшие ей от братца, а он, в свою очередь, дивился тугим девичьим слезам, прощупывая нити своей власти над сестренкой.