Читать книгу Маленький полярный роман - Настя Перова - Страница 5

Почему обрываются нити, связывающие людей друг с другом, самих с собой? На что идет их серебро? Почему ловцы снов перестают заботиться о том, чтобы по утру у детей алели щеки, а у девушек пухли губы? Теперь Маня засыпала, скрючившись, с ведьмой на груди, ловя свои вздохи, как счетных овец, просыпалась тяжело, с камнями в руках, с невыносимым ощущением потери – брата не было.

Он уехал. Пропал. Другой город – другая жизнь. Другой мир, другие люди. Не та вода, свет не тот.

Под боком бездной светился и отмерял затяжные секунды трепыхающийся комочек, брата искал, с сердцем танцующим и легким. Невесомой хотелось быть, перелетной – чтоб оторваться от себя да воспрянуть в небо голубое, уже не бездонное, а нависающее. До весны долго было, до безымянности своей – рукой замершей подать. Очами водить, брата искать – не было брата. Не было.

Весну Манька любила. Очень. Любила и все тут – за широту тающего снега, за свежую голубику небес, за орущих по ночам котов, гомон птиц, щебечущих, и занятых делом собак. В весне песня времен года чувствовалась особенно. Чуткие на ухо различали ее еще в середине февраля: начиналась она, конечно, со светлеющего неба, то тут, то там наряжающегося в веселую тельняшку облаков, постепенно спускающегося до альтов соперничающих за седую горбушку хлеба воробьев. Потом уже ко всеобщей симфонии подключатся тихие перекаты тающих пластов, укрывавших землю всю долгую зиму, для самых музыкальных – пушок разбухающих почек, а завершала басистыми перекатами майского грома, вконец будившего всех взъерошенных от авитаминоза и зимней спячки отставших путников ее дороги.

Маня любила весну. Каждый год своей недолгой жизни она готова была начать вести дневник, где размечала бы карту тончайших изменений, где ширь зрачков разменивалась на рожденное в фокусе объектива. И каждый раз было не до этого. Весна пьянила, отрывала от тяжелых комьев распухшей водянистой земли и дарила томность ночей, легкость ветра и энтузиазм вернувшихся с дальних берегов птиц. С этим-то энтузиазмом Маня и принималась устраивать свою жизнь. Открывались старые сундуки, отрывались бирки новых платьев, ботинки готовились к прыжкам через лужи – жизнь пела в ней, готовилась петь – как считал Вася. Наблюдательный и прозорливый, он давно заметил за сестрой эту способность к кипучей деятельности, которая вырождалась в полной готовности и наступающей красоте, счастью перелетному. Дикое это счастье – петь вместе с весной, не участвуя в хоре готовых к преумножению себя голосов. Мани и так было много – слишком много счастья на одного человека, счастья – для остальных, – чужого, для нее родного, своего, маленького, как она любила называть. Счастье росло, поднималось дрожжевым тестом в старой бабушкиной кадушке – на глазах – и делать нечего, собирай излишки, объедай края – чтоб не вываливалось – и что еще надо, к чему? Брат такого не понимал, не уважал распустительство, но поделать ничего не мог. Счастье – дар неземной, но наземный…

– Для кого и подземный, – глухо откликалась Маня, продолжая мучить свою жизнь рассеянным разбросом карт по столу, души по терновнику, солнца по темным углам виляющего хвостом весеннего сознания.

В одну такую весну Вася и ушел из дому. Ушел и не вернулся.

***

Без координат, без точек пересечения жизнь расплескивается, вплетается в паутину чужих, бумагой желтеющих событий. Выключили свет, солнца лишили. Птицы умолкли, надвигался шторм. Полные паруса поникли, словно жизнь потерялась в смыслах борьбы и решила дрейфовать в самый неподходящий момент. Маня сникла. Маня потерялась, размазалась на плоскости, потеряв опоры, лишившись расшатанной колеи будней. Время остановилось для нее, разбежавшись институтом, новыми друзьями и очаровательной влюбленностью в бесконечные лабиринты города. Одиночество разъедало. Насилием било под дых, смеркалось в душе, лишая ее нотного стана. Где писать поблекшими красками, героизму через какие поля пробиваться, чтобы выбраться наружу, в вересковые пустоши человеческих отношений? Колебаний недостаточно, маятником быть – не ночи считать, а дни – хотя так под тающий лед зимней морозильной камеры, в которой было так уютно вдвоем, а стало подчас выть одиночной, снежной бабой покинутой – таять и тлеть, родимой, талыми ручьями петь, танцевать, Офелией к реке сбегая.

От сердца отлегло. Пустой травой пустынной – через три весны, когда мало чего оставалось, только не отобранные ветром семена гроздьями висеть продолжали, в душе томились – дела не начатые, вёсны не прожитые, недопетые. Маня сморщилась, скукожилась, потерялась в пространстве.

А весна новая-то будила, звала – девочку осеннюю, промозглую, нутряную. Солнце играло в волосах, дарило морщинки на звездном небе мерцающих снегов, веснушками красило зимнюю синь под глазами. Снова петь захотелось. Уже когда голуби под окном бормотать свои песни любовные стали, решилась Маня выйти, чужой музыки послушать, себя показать. Девочка-припевочка, соловьиные ночи, очи золотом, руки серебром.

– Душа червонная, – поправила бы Маня, если б услышала ход своих мыслей, что льдин, сколотых по реке. Рваные, когда-то коркой одной покрывавшие ходы подземные да воды неосознанные, – теперь жались тесно по одной проточной дороженьке, грязной от тающих снегов и проезжающих мимо машин, людей-торопыг, от собак топота.

Брататься с собой не хотелось, бороться за собственное единичное существование, отделенное от жизни ступенчатым порожком бездумной, трепещущей, в ушах лопочущей любви. Наивной до безумия оставаться хотелось, пирожком, в масле кипящим – и сгорать, сгорать, сгорать.

А люди вокруг недоумевали: девочка совсем, юная, молодая, к чему старушечьи увертки, мышьи расцветки. Жизни не знает, мучает себя только – на пустом месте из пустого в порожнее.

– Маковый цвет рожден.