Читать книгу Жил-был коть… - Наталья Владимировна Ларкин - Страница 6

В 1981 году мама решилась на второго ребенка. Что послужило мотивом в этом выборе, я так и не поняла, даже когда стала взрослой. Первые тяжелые роды, кесарево сечение, тесная квартира с родителями, муж "на хорошем счету", но без особых перспектив, да еще я со своими болячками.

Неужели это? Совет Министров СССР увеличил выплату на ребенка и продлил матерям декрет до полутора лет. В стране начался беби-бум. Бабушка извелась, узнав о маминой беременности. Когда она ждала меня, в доме были бесконечные скандалы. Во время второй маминой беременности бабушка демонстративно молчала. Практически постоянно.

В доме появился Славочка. Бабушка маленько оттаяла, увидев внука. Тем более, что ее дочь наконец смогла насладиться материнством. Славочку называли "крестьянским сыном". Толстый розовощекий младенец, который только ел и спал.

Я чувствовала себя старой забытой игрушкой.

– Посмотри, какие у Славочки губки махонькие, – закатывала глаза мама, достав налитую грудь из халата.

Молока у нее в этот раз было много. Бабушка умильно улыбалась. Я скручивала свои губы в трубочку или поджимала их, чтобы они выглядели поменьше, и так ходила весь день. Может, сейчас и мне обрыбится хоть клаптик маминой любви?

В феврале 1982 года мама записала меня в школу. Поскольку в садик я не ходила, то была "асоциальным" ребенком. Я не понимала, что меня ждет в школе, как пойдет учеба, с кем меня посадят за парту, подружусь ли я с одноклассниками, научусь ли я писать прописными буквами. Вместо того, чтобы успокоить меня, мама без конца произносила одну и ту же фразу: "Если будешь плохо учиться, я не буду тебя любить." Каждая моя четверка, каждая неудача потом отзывалась эхом этих слов.

Было холодно. Перед выходом бабушка намазала мне губы сливочным маслом, от которого кожа у меня трескалась еще сильнее. Мы ехали с мамой на трамвае, потом шли, кока я не увидела здание, от которого у меня закружилась голова. В желудке что-то сжалось, и меня чуть не стошнило. Мама наклонилась ко мне и очень серьезно сказала:

– Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?

Я кивнула ей в ответ. Этот вопрос преследовал потом меня долгие годы. "Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?" – вот он, вопрос на миллион и венец советского воспитания.

Мы познакомились с учительницей, и я немного успокоилась. Она не была "злой теткой", как рисовало мое воображение. Валентина Григорьевна оказалась красивой женщиной с пышными русыми волосами и родинкой на щеке. На все ее вопросы я отвечала правильно; боковым зрением мне было видно, что мама мной довольна. И вот нас отправили к директору писать заявление. Уже в дверях я сказала что-то не то. Валентина Григорьевна меня спросила:

– Наташенька, а что ты любишь больше всего делать?

– Смотреть в окно и считать деньги, – не моргнув глазом, ответила я.

Мама смутилась и потащила меня вон из класса.

А потом было (нет, будет!) первое сентября. Я стою в школьном дворе. В руках – букет цветов. На голове два нелепых банта. Очки, которых я ужасно стесняюсь. Поверх формы – белый передник, пошитый мамой из куска занавеси. Такой вот советский олд-скульный комплект. Линейка началась. Мне страшно. И скучно. Выступает директор школы. Дети по очереди бубнят заученные слова. А потом меня бьет током. Из микрофона раздаются стихи, которые разносит ветром по школьному двору:

Ты помнишь, было вокруг

Море цветов и звуков.

Из теплых маминых рук

Учитель взял твою руку…

Посадили меня за третью парту с веселым, стриженным "под ёжика" Ванькой Шовковским. Через месяц наш 1-Б раззнакомился и сдружился. Мальчишки стали приносить солдатиков. Девчонки – кукол, мишек и сладости. На большой перемене класс заполняли запахи. Было особым шиком принести с собой бутерброд с красной икрой или шоколадную конфету. Осенью класс пахнул яблоками. Зимой – мандаринами.

Каллиграфии я уже не застала, зато перьевые ручки у нас были обязательны. Никаких шариковых! Чернила – только фиолетовые! У хороших девочек внутри тетрадок лежали промокашки, но это все равно не спасало от пятен на руках.

Ближе к Новому году я почувствовала первую детскую влюбленность к своему соседу по парте Ваньке Шовковскому. Это сейчас девятилетние девочки дают уроки соблазнения на Ю-тубе. В то далекое советское время всё было пристойно. Наши чувства мы переживали внутри себя, изредка делясь с подругами. С Ванькой мы обменивались записочками на уроках, аккуратно пододвигая их друг другу.

Когда начиналась большая перемена, наш класс было не унять. Мы гонялись за мальчишками, кричали и ездили на коленках по школьному паркету, натертому мастикой. Я корчила смешные рожи, и меня в классе дружно прозвали "злой бабушкой". Мы бегали по коридору и бесились, как могли. Как же мне потом влетало от мамы за желтые мастичные пятна на колготках!

К моей радости, в классе оказалась и моя подружка по двору Милка Винокур. "Француженка", как называла ее моя бабушка, чтобы не говорить "еврейка". Мне, кстати, пришлось пережить некую зачистку языка. Как только я пошла в школу, мама с папой запретили в доме употреблять идиш. Вдруг я что-то в классе ляпну? Стоило мне произнести привычное "агицин паровоз" (так и что) или "дрек мит фефер" (говно с перцем), или попросту "шлепер" (неопрятный человек), мама строго спрашивала:

– Наташа, повтори, что ты сейчас сказала!?

Конечно не сразу, но к зиме школьный жаргон вытеснил у меня фразы на идише.

Я привыкла к жизни по звонку. Если на перемене мы не играли в догонялки, то прыгали с девчонками в резинку. Я помню, как пулей неслась из класса, чтобы занять место получше. В кулачке был зажат комочек из резинки, которую в советское время втягивали в трусы или колготы. Что с этим чудом легкой промышленности делали школьницы младших классов? Натягивали вокруг ног двух девчонок и прыгали через нее. До упаду. До стертых подошв. Пока не прозвенит звонок на урок.

Студента второго курса Киевского политехнического института Сашу Коробова отвратительно бодало. Через полчаса заканчивается пара, и они с Пашкой попытаются пробиться в ресторан "Краков". Там обычно едят военные, поэтому цены на комплексные обеды нормальные, и водка всегда есть в наличии. После звонка Саша сумрачно подозвал своего товарища, и они двинулись в сторону "Кракова". Оказалось, ресторан закрыт на спецобслуживание. Ни просьбы, ни уговоры на швейцара не действовали. Паша уже хотел предложить ему за вход рубль (хоть и жалко было), но тут у дверей нарисовался старший лейтенант. Он показал вредному деду военный билет, и тот молча открыл ему двери.

– Ребята со мной, – сказал он и помахал студентам. – Заходите, молодежь.

В ресторане было подозрительно пусто. За столом мужики быстро нашли общий язык.

– Смотри, тот который высокий, – Саша, а который низкий – Паша.

– А меня Лешей зовут, – представился не по-военному лейтенант. – Давайте, хлопцы, за знакомство водочки выпьем.

На стол тем временем поступили соленья, буженина и графин со "Столичной". Студенты рассказывали про учебу и свои похождения по девочкам. Лейтенант негромко посмеивался в кулак и периодически глядел на официантов, которые стояли кучкой у входа на кухню и перешептывались. Наконец захмелевший Паша торжественно произнес:

– Мужики, а мне вчера новый анекдот про Брежнева рассказали.

Одна из официанток ойкнула и прикрыла рот рукой, как будто это она собиралась сыпать политическими шутейками где-то на партсобрании.

– Отставить, Паша, – одними губами произнес старлей. – Вы что же, студенты, не знаете ничего? Брежнев умер. Завтра траур объявят, но сегодня уже многие слышали, вот и рестораны закрывать начали, театры и кино.

Друзья переглянулись. Саша замотал головой:

– Информация точная?

– Точнее не бывает. Такими вещами не шутят, – ответил старлей. – Так что всё, мужики. Постарайтесь пока без анекдотов.

– Что с нами теперь будет? – Пробормотал Паша.

– С нами? Как-то выживем. А что со страной будет – вот главный вопрос.

На следующий день 11 ноября 1982 года в десять утра о смерти Леонида Брежнева на всю страну сообщил телеведущий Игорь Кириллов. Все понимали, что это закат эпохи. Кто-то ждал перемен, кто-то – продолжения застоя. В стране объявили трехдневный траур. В день похорон отменили занятия в школе. Обстановка была гнетущая. Из телевизоров раздавалась траурная музыка. Все новости сводились к прощанию с телом. Казалось, что ничего светлого советский народ уже не увидит.

Я болела, поэтому и так сидела дома. С удивлением и страхом я смотрела телевизор. Мама умелась со Славочкой в поликлинику. Со мной тогда оставили дедушку, который тоже скорбил, как мог. На журнальном столике стояла бутылка водки, тарелка с квашеной капустой, четверть украинского хлеба и банка с тушенкой. Из бара он достал стопочку тонкого стекла с надписью на польском языке "вудкавыборова". Сначала мы поговорили об утрате всего советского народа. Но стоило мне начать задавать неудобные вопросы о том, кто будет вместо Брежнева, дедушка сказал:

– Ната-батонэ (он так называл меня по-грузински), дай посмотреть телевизор. Не видишь что ли, страна в трауре?

Я посидела с дедушкой еще чуть-чуть. По телику ничего не показывали, кроме бесконечного прощания с советским вождем. И тут мой взгляд скользнул на балкон. Сквозь заиндевевшее стекло я увидела странный узкий и длинный ящик.

– Деда, деда, а что это? – Спросила я, показывая на балкон.

Дедуля подбирался к той волшебной стадии опьянения, когда он начинал балагурить.

– А это, Ната-батонэ, гробик для меня, – сказал он и хлопнул еще стопку.

Я с ужасом посмотрела на деда. К горлу подкатил комок.

– Как "гробик"? – Я подошла поближе к балкону и посмотрела на ящик повнимательнее. – Не, деда, ты толстый, туда не поместишься.

Дедушка поддел вилкой еще мяса из банки и отправил его себе в рот.

– Нет, помещусь, – ответил он. – Вот тут кусочек отрежут и тут.

После этого разговора я не спала несколько дней. Мне было безумно жаль дедушку.

Как выяснилось позже, на балконе стоял новый цветочный ящик и ждал весны. Кстати, старый ящик пал жертвой манипуляций моего нетрезвого деда. Это произошло давно, еще до моего рождения. И начинать эту историю тогда надо не с ящика, а с рояля.

Когда-то посреди нашей гостиной стоял немецкий расстроенный рояль редкого перламутрового цвета. Он достался бабушке в подарок от соседки по коммуналке на Владимирской. Одна из его ножек была аккуратно, со всех сторон, обгрызена собакой. Рояль благополучно переехал на Гарматную, чтобы украсить гостиную элементом роскоши, однако на нем никто не музицировал. Когда дедушка очередной раз ночью об него споткнулся по дороге в туалет, его терпению подошел край. В субботу летнего утра он купил ящик "Жигулевского" пива и пригласил в гости Жорика. Бабушка, ничего не подозревая, ушла в парикмахерскую. Мужики сначала посидели на балконе с пивом и воблой. Потом дедуля хлопнул в ладоши и сказал:

– Ну что, Жорик, сейчас начнется комедия. Лидусик будет иметь ихес за нас, полную гордость, я бы сказал.

Потом дед широким жестом сбросил с рояля вязанную салфетку, нажал пару раз на клавиши и позвал товарища в комнату.

– Бери, Жора, инструмент спереди, а я тебя сзади подстрахую.

Работяга и имбецилл, Жорик даже не вогнал, что будет происходить дальше. Товарищи втащили рояль на балкон, ободрав дверной проем.

– Вира давай! – Необдуманно крикнул дедушка.

Жорик, на котором пахать можно было, поднял рояль вверх, зацепив при этом крепеж цветочного горшка, в котором Лидусик выращивала анютины глазки, чернобрывцы и помидоры. Ящик затрещал и рухнул вниз. Доски, земля и цветы с корнями отскочили от асфальта в разные стороны.

– Соседи! Вы шо делаете? – Закричал снизу Саша Осадчий, который вышел вынести мусор.

– Саня! – Орал ему дед из-под рояля. – Постой на шухере, чтобы никого не забили! Ща Лидкин рояль с балкона выкидывать будем! Вира, Жорик, поднажми!

Инструмент сопротивлялся, как мог. Отлетела обгрызенная ножка, ободрался лак на толстом боку. Но его судьба была предрешена. Вообще, я не знаю, как соседи не вызвали милицию. Рояль разорвало об асфальт. Щепки еще неделю по двору подметала дворничиха, матюкаясь на моего дедушку. Такого концерта на улице Гарматной не было и уже не будет никогда.