Читать книгу Алая буква - Натаниель Готорн - Страница 6

Острое ощущение всеобщего недоброжелательства перестало терзать носительницу алой буквы, как только она заметила в задних рядах толпы человека, который тотчас же завладел всеми ее мыслями. Там стоял какой-то индеец в традиционной одежде; однако появление краснокожего в английской колонии было не такой уж диковиной, чтобы привлечь в такую минуту взгляд Эстер, и уж тем более – заставить ее забыть обо всем остальном. Но рядом с индейцем стоял белый, по-видимому, его спутник, чей костюм представлял собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.

Он был невысок ростом и, хоть лоб его избороздили морщины, не казался стариком. Одухотворенное лицо свидетельствовало об уме, утонченном многолетними упражнениями, которые наложили печать и на остальной физический облик этого человека. Да и нарочитая небрежность смешанного костюма, судя по всему, служила ему, чтобы отчасти скрыть некоторые особенности телосложения, и Эстер сразу заметила, что одно плечо у него выше другого.

Едва заметив это худощавое лицо и слегка искривленную фигуру, она вновь судорожно прижала ребенка к груди – да так, что несчастный опять запищал от боли. Но мать не обратила на это никакого внимания.

Сразу после своего появления на площади и за считанные секунды до того, как Эстер заметила его, пришелец взглянул на нее исподлобья. То был рассеянный взгляд человека, склонного к самоуглублению и привыкшего придавать внешним событиям значение лишь в той степени, в какой они связаны с его внутренней жизнью. И вдруг этот взгляд разительно изменился, стал пристальным и пронизывающим. Судорога ужаса исказила лицо незнакомца и, задержавшись на миг, исчезла: словно змея скользнула, извиваясь, между камней. Сильнейшее душевное волнение омрачило его черты, но усилием воли он подавил его, и уже в следующую минуту его лицо стало почти бесстрастным. Всякие следы волнения исчезли и были погребены в глубине души пришельца. Встретившись с устремленными на него глазами Эстер и убедившись, что она узнает его, он медленно поднял палец и приложил его к губам жестом, призывающим к молчанию.

Затем, тронув за плечо стоявшего рядом с ним горожанина, пришелец учтиво обратился к нему:

– Не скажете ли вы, мистер, кто эта женщина и почему она выставлена здесь на всеобщее посмеяние?

– Видать, приятель, вы не из наших краев, – ответил горожанин, удивленно разглядывая незнакомца и его краснокожего спутника, – иначе бы, конечно, знали о миссис Эстер Прин и ее греховных делах. Из-за нее было много шума в приходе преподобного мистера Димсдейла.

– Вы угадали, – подтвердил незнакомец, – я в Бостоне впервые. Вопреки собственной воле, мне довелось много скитаться. Меня постигли жестокие бедствия на суше и на море, и я долгое время провел в рабстве у язычников к югу от здешних мест. Вот этот индеец привел меня сюда, чтобы получить выкуп… Так не будете ли вы любезны рассказать мне, кто такая эта Эстер Прин, – я, кажется, верно расслышал ее имя? – и какие прегрешения привели ее к позорному столбу?

– Поистине, приятель, вы должны радоваться от всей души, что после таких испытаний и жизни среди дикарей попали, наконец, в страну, где порок преследуют и наказывают в присутствии властей и граждан, – в благочестивую Новую Англию. Так вот, сэр, эта женщина была женой одного ученого, который родился в Англии, но долго жил в Амстердаме, а потом, несколько лет назад, задумал пересечь океан и попытать счастья у нас в Массачусетсе. Он отправил жену вперед, а сам задержался, чтобы завершить какие-то важные дела. И представьте, сэр: прожив два года в Бостоне, она не получила ни единой весточки от этого ученого джентльмена, мистера Прина. Ну, и тогда молодая женщина, за которой некому было присмотреть…

– Вот оно что! Все понятно, – перебил незнакомец, горько улыбаясь. – Если человек, о котором вы мне рассказали, действительно был так учен, он должен был все это заранее предвидеть. А не скажете ли вы, кто отец ребенка, которого миссис Прин держит на руках? Младенцу, насколько я могу судить, не больше трех-четырех месяцев от роду…

– По правде говоря, приятель, это так и остается тайной, и пока еще не нашлось мудреца, который мог бы разгадать ее, – ответил горожанин. – Миссис Прин наотрез отказалась признаться, и судьи только напрасно ломали себе голову. Может, виновник как раз сейчас стоит среди нас и любуется этим прискорбным зрелищем, забыв о том, что Богто его видит.

– Не мешало бы и ученому лично пожаловать сюда и заняться этой тайной! – еще раз усмехнувшись, заметил незнакомец.

– Конечно, так было бы лучше всего, если только он жив, – ответил горожанин. – Поэтому наши массачусетские судьи приняли во внимание, что эту молодую и красивую женщину, вероятно, долго искушали, прежде чем она решилась пасть, а также то, что муж ее, надо полагать, давно покоится на дне морском. Оттого-то с ней и не поступили по всей строгости законов колонии. За такое преступление полагается смерть. Но судьи, по своей снисходительности и милосердию, постановили, что миссис Прин должна простоять всего-навсего три часа на помосте у позорного столба, а затем до конца жизни носить на груди знак бесчестья.

– Мудрый и милосердный приговор! – проронил незнакомец, задумчиво опустив голову. – Таким образом она станет ходячей проповедью о пагубности греха до той поры, пока постыдным знаком не будет помечена ее могила. И все же меня возмущает, что соучастника греха нет рядом с ней на эшафоте! Но он будет найден, могу поклясться! Незнакомец вежливо поклонился общительному горожанину, прошептал несколько слов своему спутнику-индейцу, и оба начали прокладывать путь сквозь толпу.

Все это время Эстер Прин стояла на помосте, не спуская с незнакомца пристального взгляда – настолько пристального и напряженного, что минутами весь остальной мир исчезал из ее глаз и она не видела ничего, кроме этого человека. Однако свидание с ним с глазу на глаз было бы, вероятно, еще страшнее, чем такая встреча, когда полуденное солнце освещало и жгло ее пылавшие стыдом щеки, на груди ее алел постыдный знак, а на руках лежал рожденный в грехе младенец. При этом толпа, собравшаяся, словно на праздник, в упор разглядывала ее лицо, которое в иное время можно было видеть лишь в церкви – полускрытым добродетельной вуалью, да при спокойном мерцании очага, в уютном полумраке родного дома.

И каким бы ужасным ни было все, что ее сейчас окружало, присутствие нескольких сотен свидетелей служило ей хоть какой-то защитой. Лучше стоять здесь, где их разделяет толпа, чем встретиться один на один: он, и она, и никого больше. Теперь женщина видела в позорной церемонии подобие якоря спасения и страшилась той минуты, когда он исчезнет. Погруженная в свои мысли, она не сразу услышала голос, раздавшийся позади нее. Голос, повторявший ее имя, звучал торжественно и так громко, что разнесся по всей площади:

– Внемли мне, Эстер Прин!

Как мы уже говорили, прямо над помостом, на котором стояла Эстер Прин, располагался балкон, вернее, открытая галерея, украшавшая фасад молитвенного дома. Обычно с этой галереи в присутствии всех высших должностных лиц и со всей торжественностью, принятой в те времена при публичных актах, оглашались постановления властей. Оттуда, восседая в кресле под охраной почетного караула из четырех сержантов, вооруженных алебардами, смотрел на всю эту сцену сам губернатор Беллингхем[7] – пожилой джентльмен, чье лицо, изрезанное морщинами, говорило о немалом жизненном опыте. Шляпа губернатора была украшена темным пером, а из-под плаща, окаймленного узорным шитьем, виднелся черный бархатный камзол.

Мистер Беллингхем был достойным представителем и главой общины, обязанной своим процветанием суровой энергии закаленных зрелых мужей и суровой мудрости старцев. Здесь достигли многого именно потому, что рассчитывали и надеялись на малое. Прочие важные персоны, окружавшие губернатора, отличались полной глубокого достоинства осанкой, характерной для тех времен, когда всякая власть считалась священной. И, разумеется, большинство из них были честными, справедливыми и умудренными опытом людьми. Однако на всем белом свете вряд ли удалось бы найти подобных людей, которые были менее способны разобраться в женской душе и распутать переплетенные в ней нити добра и зла, чем эти непреклонные мудрецы, на которых взглянула в эту минуту Эстер Прин. По-видимому, она понимала, что только в сердце простонародья еще может найти сочувствие – должно быть поэтому, обернувшись к галерее, несчастная женщина побледнела и затрепетала.

Голос, который воззвал к ней, принадлежал достопочтенному и прославленному Джону Уилсону[8], старейшему пастору Бостона; подобно большинству его собратьев в те времена, он был ученым богословом, а сверх того еще и добрым, отзывчивым человеком. Впрочем, своей прирожденной доброты он, скорее, стыдился, нежели ценил ее.

Уилсон стоял на балконе, его седые волосы выбивались из-под круглой черной шапочки, а серые глаза, привыкшие к полумраку кабинета, щурились от ослепительного солнца в точности так же, как глаза малыша Эстер. Он походил на потемневший портрет из старинного сборника проповедей, и вопросы человеческих грехов, страстей и страданий занимали его не больше, чем подобную гравюру.

– Эстер Прин, – продолжал пастор, – я только что убеждал моего молодого собрата, чьи проповеди ты неоднократно слышала, – тут мистер Уилсон опустил руку на плечо бледного юноши, стоявшего рядом с ним, – что ему следует обратиться к тебе здесь, перед лицом небес, перед нашими мудрыми и справедливыми правителями, на глазах у всего народа, и обстоятельно разъяснить, насколько мерзостен и черен твой грех. Зная тебя лучше, чем я, он может глубже судить о том, мягкие или суровые слова нужны для того, чтобы сокрушить твою нераскаянность и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил тебя и вверг в бездну. Однако брат Димсдейл, – хоть он и умудрен не по летам, – возразил мне, что будет насилием над природой женщины принудить ее в присутствии множества людей раскрыть сокровенные тайны сердца. Я же пытался доказать ему, что позор заключается в совершении греха, а вовсе не в его оглашении. Что ты ответишь мне на сей раз, брат Димсдейл? Кто из нас двоих, ты или я, обратится к этой заблудшей душе? Среди сановных зрителей и пасторов, занимавших места на галерее, послышался ропот, суть которого выразил губернатор Беллингхем, возвысив голос, хоть и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.

– Достопочтенный мистер Димсдейл, – сказал он, – на вас лежит ответственность за душу этой женщины. Поэтому ваш прямой долг – склонить ее к признанию, которое и станет доказательством искренности раскаяния.

После этого обращения все взоры толпы сосредоточились на преподобном Димсдейле, молодом пасторе, который, окончив один из лучших английских университетов, привез в наш лесной край последнее слово учености того времени. Его красноречие и религиозный пыл уже снискали ему выдающееся положение среди представителей церкви. Да и сама внешность его была весьма примечательна: высокий выпуклый белый лоб, большие темные, постоянно печальные глаза и то твердо сжатые, то слегка подрагивающие губы, которые свидетельствовали о болезненной чувствительности сочетающейся с большим самообладанием. Несмотря на природную одаренность и глубокие знания, у молодого пастора был постоянно настороженный вид и такой растерянный, как бы слегка испуганный взгляд, какой бывает у человека, утратившего направление в дебрях жизни и способного обрести покой лишь в уединении. Он старался, насколько это не противоречило его долгу священнослужителя, держаться в тени, был скромен и прост в обращении, а когда ему приходилось произносить проповеди, слова его дышали такой поэзией и чистотой помыслов, что многим чудилось, будто они слышат голос ангела.

Таков был юноша, к которому преподобный Уилсон и губернатор привлекли всеобщее внимание, заставляя его здесь, перед толпой, обратиться к загадочной женской душе. Положение, в котором оказался молодой пастор, было для него настолько мучительным, что кровь отхлынула от его щек, а губы задрожали.

– Обратись к грешнице, брат мой, – ободрил его мистер Уилсон. – Это важно не только для ее души, но, как верно заметил губернатор, и для твоей собственной, ибо ты был духовным наставником этой женщины. Пусть она поведает правду!

Преподобный мистер Димсдейл склонил голову, как бы творя безмолвную молитву, и выступил вперед.

– Эстер Прин, – сказал он, наклонившись через перила и пристально глядя ей в глаза, – ты слышала слова этого мудрого человека и понимаешь, какая на мне лежит ответственность. Я заклинаю тебя открыть нам имя твоего сообщника по греху, если только это облегчит твою душу и поможет ей, претерпев земное наказание, приблизиться к вечному спасению. И пусть ложная жалость не смыкает твои уста, ибо, поверь мне, Эстер, лучше этому человеку сойти с почетного места и встать рядом с тобой на эшафоте, чем влачить всю жизнь тайное бремя вины. Что принесет ему твое молчание, кроме соблазна, и не побудит ли оно добавить к греху еще и лицемерие? Небо послало тебе явное бесчестье, дабы ты нашла в себе силы одолеть зло, угнездившееся в душе твоей, и житейские скорби. Подумай, какой ущерб ты причиняешь тому, у кого, быть может, не хватает смелости по собственной воле испить горькую, но спасительную чашу!

Глубокий и звучный голос молодого священника задрожал и прервался. Не столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже младенец на руках у Эстер словно поддался этому порыву: устремив на мистера Димсдейла блуждавший до этого взгляд, он с жалобным возгласом протянул к нему ручонки. В призыве священника таилась сила, которая заставила всех поверить, что вот сейчас Эстер Прин назовет виновного или же виновный сам, какое бы место он ни занимал в обществе, выступит вперед и поднимется на помост.

Эстер покачала головой.

– Женщина, не испытывай милосердие Божье! – сурово воскликнул преподобный мистер Уилсон. – Даже твоему младенцу был ниспослан голос, дабы он подтвердил совет, который ты сейчас услышала. Открой нам имя! Чистосердечная исповедь и раскаянье помогут тебе избавиться от алой буквы на груди.

– Никогда! – ответила Эстер, глядя не на мистера Уилсона, а в глубокие, полные в эту минуту смятения глаза молодого священника. – Она слишком глубоко выжжена в моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова пострадать одна за нас обоих!

– Скажи правду, женщина! – раздался холодный голос из толпы, стоявшей вокруг эшафота. – Скажи правду и дай твоему ребенку отца.

– Нет! – смертельно побледнев, ответила Эстер тому, чей голос она мгновенно узнала. – У моей крошки есть только отец небесный, а земного она никогда не узнает!

– Она не скажет! – одними губами прошептал мистер Димсдейл. – Сколько силы и благородства в сердце женщины! Она не скажет!

Наклонившись через перила галереи и прижав руку к сердцу, он ждал ответа на свой призыв, но теперь выпрямился и перевел дух.

Убедившись, что сломить упорство преступницы невозможно, старый пастор, обратился к толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно подчеркнул постыдное значение алой буквы. Снова и снова возвращался он к этому символу, и не меньше часа его торжественные фразы, словно волны прибоя, перекатывались через головы слушателей, рисуя столь ужасные картины, что вскоре горожанам стало казаться, будто само адское пламя окрашивает злополучную букву в алый цвет.

Тем временем Эстер Прин продолжала устало и равнодушно стоять у позорного столба, незряче глядя в пространство. В это утро она вынесла все, что в силах вынести человек, – но не такова была эта женщина, чтобы избегать острой боли, погрузившись в спасительный обморок. Поэтому ей оставалось одно: замкнуться в каменной скорлупе бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать. Такое душевное состояние позволило ей не обращать внимания на громовое, но бесполезное красноречие старого пастора.

Под конец испытания ребенок расплакался. Эстер машинально попыталась успокоить его, а затем, все с тем же глубоким равнодушием, позволила отвести себя обратно в тюрьму и исчезла за окованной железом дверью.

Те, кто пристально провожал ее взглядами, шепотом говорили потом, что заметили в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.