Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том второй - Нелли Шульман - Страница 6

Окна зала заседаний Ленинского райкома партии на Кропоткинской улице залепил мокрый снег. Ненастный день почти сменился серыми сумерками, но света в комнате еще не зажигали. Бархатное знамя с бронзовыми серпом и молотом осеняло гипсовый бюст Ленина.

Картину над головами членов бюро обкома снабдили тяжелой, тоже бронзовой рамой с завитушками. Даже сидя на неудобном откидном стуле в зале, Павел мог прочесть гравировку:

– Бои с юнкерами на Пречистенке, – сообщала врезанная в раму табличка, – 1917 год.

Павел узнал Александра Даниловича Горского, судя по картине, руководившего рабочей дружиной, выбивавшей юнкеров из района:

– Не снимая белой рубашки, разумеется, – он поправил безукоризненный накрахмаленный воротничок своей, – а указывает он в сторону нынешнего бассейна «Чайка», – звонок от его куратора, генерала Мортина, застал Павла именно в вестибюле «Чайки»:

– Звонили не мне, а моим теням, у них в машине стоит рация, – с недавних пор черная комитетская «Волга» стала следовать за Павлом почти по пятам. Уходить от работников невидимого фронта, как их называл Павел, становилось сложнее, однако у него пока получалось, пусть и изредка, но избавиться от слежки:

– Надо исчезнуть на несколько часов в эти выходные – напомнил себе Павел, – Витька приезжает в Москву, – юноша предполагал, что такое внимание связано с его будущим назначением:

– Как и нынешний фарс, – он постарался изобразить на лице приличествующую обстоятельствам серьезность, – они не посылают за границу беспартийных. В Италию мне поехать разрешили, но сейчас речь идет о работе, – по рации Мортин велел ему не опаздывать на заседание бюро и, как выразился генерал, одеться достойно:

– В костюм, – сухо сказал генерал, – с рубашкой и галстуком. У вас хорошие рекомендации, но бюро есть бюро, и это торжественный момент в вашей жизни, – Павел не читал своего заявления, расписавшись под ним, не глядя, но ожидал, что рекомендации ему дали очередные лубянские твари:

– Хотя вряд ли товарищ Матвеев, – усмехнулся Павел, – от него я хороших рекомендаций не дождусь…

У стола бюро переминался парень по виду немногим старше Павла. Юноша решил, что перед ним школьный учитель:

– Или нет, – он прислушался, – это ученый, – бюро обкома собеседовало и выезжающих в командировки за границу. Павел проходил такое интервью, как мрачно думал он, перед итальянским вояжем:

– Но у меня все отскакивало от зубов, а парень, кажется, тонет…

Один из членов бюро наставительно сказал:

– Генеральных секретарей коммунистических партий братских стран надо знать поименно, товарищ Плавников, – парень покраснел, – вы коммунист, кандидат исторических наук, это не первая ваша поездка за рубеж, – его сосед поджал губы:

– Первая в капиталистическую страну, но вы, товарищ Плавников, пока не готовы достойно представлять СССР, оказавшись во враждебном окружении, – историк блеснул очками:

– Но у меня доклад, – чуть не плача, сказал он, – программа конференции утверждена. Я еду в нейтральную страну, Швеция – не член НАТО, – председатель бюро покачал головой:

– Швеция размещает на своей территории военные базы североатлантического альянса. Бюро считает, что вы не созрели идеологически для такой командировки, товарищ Плавников, – он отложил папку историка, – всего хорошего, – перед ним лежал список, – товарищ Левин, Павел Наумович, прошу вас…

Павел поправил пламенеющий на белоснежной рубашке алый галстук. На лацкане купленного в Риме пиджака виднелся комсомольский значок. Перед бюро, разумеется, никто не садился. Павел вспомнил, что руки в карманы засовывать нельзя:

– И нельзя думать о том, как я их ненавижу, – он обаятельно улыбнулся, – мэтр прав, любая эмоция изменяет лицо, пусть и мимолетно, – председатель бюро откашлялся:

– Расскажите вашу биографию, товарищ Левин.

Павел вспомнил о могиле отца на далеком аляскинском берегу, о рве, куда сбросили тело его матери:

– Мои родители стали жертвами сталинских репрессий, – сидящий сбоку пожилой человек взглянул на него с интересом, – я родился и учился на Дальнем Востоке. Потом я приехал в Москву, – официальную биографию Павла редактировали на Лубянке, – где закончил художественное училище и институт восточных языков. В прошлом году я поступил в аспирантуру, – добавил Павел, – я специализируюсь по китайскому языку. Я член комсомольского бюро института и вхожу в состав бюро Ленинского райкома ВЛКСМ, – пожилой мужчина добродушно сказал:

– Не скромничайте, товарищ Левин. Вы популярный писатель, печатаетесь в «Юности» и других журналах, – Павел позволил себе еще одну улыбку:

– Излишняя развязность их насторожит, – он ненавидел себя за то, что не может сказать в лицо бюро правду:

– Хотя другого выхода нет, – вздохнул Павел, – мне нельзя попадать в опалу, это не поможет семье, – по словам Мортина, речь шла о его назначении на дипломатический пост:

– Я надеюсь, что своим творчеством я приношу пользе великой стране Советов, – Павлу понравилась искренность в собственном голосе, – однако научная деятельность для меня сейчас вышла на первый план, – председатель поинтересовался:

– Как вы оцениваете нынешнюю политическую обстановку в Китае?

О политической обстановке в Китае Павел, каждый день читавший «Жэнминь жибао», мог рассказать, не просыпаясь:

– Политика Мао Цзэдуна толкает Китай в опасную пропасть откровенного отхода от ценностей коммунистического образа жизни, – серьезно сказал Павел, – как сказано в открытом письме ЦК КПСС всем коммунистам Советского Союза, опубликованном в 1963 году, – он повысил голос:

– Наша славная ленинская партия на протяжении всей своей истории вела непримиримую борьбу против правого и левого оппортунизма, троцкизма и ревизионизма, догматизма и сектантства, национализма и шовинизма во всех их проявлениях, как внутри страны, так и на международной арене, – бюро слушало его завороженно, – а товарищ Мао Цзэдун проводит изоляционистскую политику, отягощенную его стремлением к ревизионистской, шовинистической идеологии. Недавний пограничный конфликт на острове Даманском стал результатом именно этой пагубной линии китайского руководства, – председатель кивнул:

– Я читал ваши репортажи в «Комсомолке». Отличная журналистика, вы настоящий ученик наших отважных боевых корреспондентов, – он оглядел бюро:

– Если у товарищей больше нет вопросов или замечаний…, – Павел не думал, что у него поинтересуются, как зовут председателя компартии какой-нибудь захудалой страны. Давешний пожилой мужчина внезапно спросил:

– Кто ваш любимый писатель, товарищ Левин? – Павел отвесил бюро третью по счету улыбку:

– Маяковский, товарищи, гениальный новатор, изменивший русскую поэзию, поддержавший революцию и ставший ее певцом, – Маяковского Павел действительно любил:

– Но Мандельштама я люблю больше, – голосование на бюро было открытым, – хотя здесь о нем упоминать нельзя, – председатель встал:

– Единогласно. Поздравляю, товарищ Левин, – он пожал Павлу руку, – бюро Ленинского райкома утвердило вас кандидатом в члены коммунистической партии Советского Союза.

Новые бежевые сторублевки с профилем Ленина и силуэтом кремлевской башни перетянули белыми галантерейными резинками. На журнальном столике разбросали яркие иностранные журнальчики, потерявшие футляры магнитофонные кассеты, пачки заграничных сигарет:

– Смотри, какая штучка, – парень напротив Вити лениво дымил сигарой, – от компании «К и К». Британское качество, не пожалеешь, – он покачал ногой в изысканно потрепанном ботинке, – как мои шузы…

Шузы были подержанными, но Витя мог оценить качество:

– Интурист избавился в Москве от старой обуви, – он усмехнулся, – а наши парни подхватывают любой иностранный товар, – портативный транзистор со встроенным магнитофоном, впрочем, был действительно стоящей вещью:

– Не совсем портативный, – поправил себя Витя, – в карман его пока не положишь, хотя Питер утверждает, что будущее бытовой электроники именно за такими моделями…

В магнитофоне играла паленая, как они выражались, кассета Высоцкого:

Фарцовщик внезапно заметил:

– В его лиризме прослеживается влияние Фета. Сирень в слезах дрожала, – он пыхнул сигарой, – впрочем, до Высоцкого был Блок, – парень продекламировал:

Витя открыл рот. Фарцовщик встряхнулся:

– Извини. Я не успел защитить кандидатскую по Блоку, вместо научного совета меня послали по железной дороге Воркута-Ленинград, только в обратную сторону, – он щелкнул пальцами, – а что касается стихов, то увлечение осталось, – фарцовщик подвинул Вите палехскую шкатулку с сигарами, – бери, товар кубинский, его курит президент Никсон, генсек товарищ Брежнев и я, аз многогрешный…

На груди парня в распахнутой джинсовой рубашке переливался тусклым золотом антикварный наперсный крест. Витя вспомнил о двух крестиках, с которыми никогда не расставался Питер:

– Раньше он снимал их в бане, – несмотря на, как говорил парень, взаимное доверие, он следил за ловкими пальцами, – а теперь мы построили свою баньку, пусть и черную…

Евдокия Ивановна Миронова скончалась прошлым Покровом. Завещания старушка не оставила, но, как сказал Питер, в провинциальном Аральске никто и не слышал о завещаниях:

– Мы здесь не навсегда, – хмуро заметил приятель, – рано или поздно мы двинемся к южной границе, но сначала надо позаботиться о Марте и Маргарите, – судьба девушек оставалась неизвестной:

– Но душу Евдокии Ивановны мы призрели, – Витя пересчитал зеленые стодолларовые бумажки, – ее отпели и похоронили, как положено…

Ненадолго появившись в Москве в начале зимы, он не успел увидеть Павла. Не рискуя долгим пребыванием в столице, Витя снимал комнату на одной из подмосковных платформ, где всегда стояли оборотистые пожилые женщины, предлагавшие койку и харчи:

– Бед-энд-брекфаст, как говорит Доцент, – Витя развеселился, – но штампа о командировке от них не получишь…

Закончив отделение Института Советской Торговли в Алма-Ате, уволившись с должности товароведа Аральского торга, Витя получил непыльную, как говорили братья Снобковы, работу снабженца на Карагандинском комбинате бытового обслуживания, где его не беспокоили излишними бюрократическими требованиями:

– Десять тысяч, как в аптеке, – Витя раскурил действительно отменную сигару, – к Пасхе подгоняй столько же, – парень повертел тяжелую, оправленную в медь зажигалку с силуэтами русских церквей:

– Это идет очень хорошо, – одобрительно сказал он, – Палех и меха тоже. К лету с мехом, правда, будет заминка…

Витя уверил его:

– Мы доставим шали и янтарь, у нас сложились деловые отношения с прибалтийскими коллегами, – Лопатин разъезжал по всей стране. На Картель работали подпольные производства в Ашхабаде и Мурманске, в Вильнюсе и Владивостоке:

– Но Питер прав, на Тихий океан нам тащиться незачем, – Витя налил себе кофе из гарднеровского кофейника, – иранская граница от нас в паре суток пути, – под половицами их скромного домика хранилось несколько килограмм золота и почти пятьдесят тысяч долларов:

– Теперь шестьдесят, – его взгляд упал на журнальчик, – я могу потратить кое-что на личные дела, – парень поднял бровь:

– Джинсы я тебе не предлагаю, Капитан, ты ведешь скромный образ жизни, но, может быть, ты хочешь скрасить досуг, – он потянулся за растрепанным блокнотом, – есть надежные кадры, – Витя с сожалением сказал:

– Не сейчас. У меня еще одна деловая встреча, – оказавшись в Москве, он позвонил в мастерскую мэтра, – меня ждут на кофе…

Сунув доллары под сложенные в старом портфеле газеты, Витя обменялся рукопожатием с коллегой. Хлопнула высокая дверь квартиры, в шахте гулкого подъезда загремел дореволюционный лифт. Фарцовщик обретался в большой коммунальной квартире доходного дома рядом с Красными Воротами:

– Возьму такси, – Витя шагнул в изрисованные стены подъемника, – или нет, здесь прямая ветка…

Через полчаса Павел ждал его рядом с выходом из метро «Спортивная».

– Передаем последние известия, – бодро сказала черная тарелка под потолком кафе, – продолжается подлая агрессия контрреволюционной клики так называемого Южного Вьетнама, поддерживаемая силами американских захватчиков. Вторжение военных сил в выбравший путь социалистического развития Лаос вызвало горячие протесты советских тружеников…

Свернувшийся клубочком под столом Гудини негромко гавкнул:

– Молодец, псина, тоже протестует, – добродушно сказал пьяненький мужичок в оранжевой спецовке, – парни, помогите монтажникам кабельной, – он икнул, – кабельной связи, нам тридцати копеек не хватает, – за его столом дремали двое парней в ватниках и ушанках. На залитом пивом пластиковом столе забегаловки валялись монеты:

– Тридцати копеек, – горестно сказал мужик, – всего лишь. Душа горит, парни, красненького бы, холодненького, – Витя через плечо протянул ему пятерку:

– Ты мой ангел, – обрадовался мужичок, – сейчас, ребята, купим вина и зубровки…

В витрине подвальной забегаловки подвесили на бечевках засиженный мухами пластиковый пельмень. Такие же, но поменьше, остывали в щербатых мисках Павла и Вити. Жидкая сметана расплывалась поверх серого теста. Поморщившись, Павел отодвинул тарелку:

– Редкостная гадость, однако здесь либеральные порядки, нас пустили в заведение с собакой, – подавальщица и глазом не моргнула, когда Павел вложил ей в руку трешку:

– Вы подальше садитесь, – она похлопала накрашенными ресницами, – сейчас посетителей нет, затишье, – за час в пельменной показались только давешние монтеры:

– Ты понял, – Павел велел себе думать о деле, – раз в месяц вы посылаете денежный перевод Бергерам, – он аккуратно написал инструкции на вырванном из блокнота листе, – раз в месяц отправляете посылку и деньги, – юноша понизил голос, – для Ани и Нади, в колонию и раз в месяц переводите деньги Иосифу в Питер, – Павел не мог поверить тому, как быстро все случилось:

– Сегодня вечером я улетаю на Дальний Восток, – в горле стояли слезы, – откуда поездом добираюсь в Пекин…

После заседания бюро райкома партии Павла вызвали на Лубянку. Его куратор, генерал Мортин, стал начальником Первого Главного Управления КГБ СССР. Павел подозревал, что именно по инициативе Мортина и состоялось его назначение. Генерал не скрывал, что Павел будет значиться советником по культуре только на бумаге:

– Дипломатические отношения между нашими странами, – Мортин поиграл паркером, – находятся в плачевном состоянии, – им принесли хорошо заваренного чая с сушками, – зачем я вам это рассказываю, вы сами все знаете. Ни о каком культурном обмене речь не идет, мы резко сократили количество дипломатов, однако вы нам понадобитесь по другой причине, – Мортин подвинул Павлу серую папку, – насколько я помню, вы друзья детства…

Документы были на китайском языке, но Павел и не читая их, узнал парня на парадном фото. Судя по всему, Пенг тоже вступил в партию:

– У нас костюмы с галстуками похожи, – хмыкнул Павел, – его опала закончилась, – словно услышав его, Мортин кивнул:

– Чжоу Энлай, по донесениям из Пекина, болеет. Он уговорил Мао вернуть Дэн Сяопина в политическую жизнь. Ваш приятель Пенг теперь довольно крупный чин в китайском МИДе, несмотря на юный возраст, – Пенг был старше Павла всего на два года:

– Вам и карты в руки, – подытожил Мортин, – я уверен, что товарищ Пенг обрадуется вашему назначению в Пекин, – Павел не собирался вербовать друга детства:

– Мы с ним что-нибудь придумаем, – он передал Вите запечатанный конверт, – пока надо оставить в порядке здешние дела, – Павел покусал губы:

– Мои альбомы лежат в мастерской мэтра, – глаза защипало, как он сказал себе, от табачного дыма, – в конверте ключ от ячейки на Ленинградском вокзале. Забери оттуда портфель с деньгами и золотом, – Павел чувствовал себя виноватым перед Гудини:

– Но в Китай его не взять, – он погладил мягкую шерсть собаки, – а я не хочу рисковать тем, что проклятые комитетчики его застрелят или отравят…

Павел удачно ушел от теней, воспользовавшись обнаруженной Аней второй дверью в женском туалете на Палашевском рынке. Субботним утром покупателей было немного, на него никто не обратил внимания. Рядом с Павлом стоял пакет с абхазскими мандаринами:

– Мне пора домой, то есть на рынок, – он взглянул на часы, – извини, Витька, что так получилось, – голубые глаза друга неожиданно весело взглянули на него:

– О Гудини мы позаботимся, – уверил его приятель, – и обо всем остальном, то есть остальных, тоже, – по дороге с Патриарших прудов в Хамовники Павел объяснял Гудини, что не бросает его:

– Ты поживешь у Витьки и Питера, – почти лабрадор внимательно его слушал, – тебе понравится в Аральске, у них есть где побегать, – сидя в такси, Павел вытер слезы, – а потом мы обязательно увидимся, – Витя разлил по стаканам нашедшийся в забегаловке марочный коньяк:

– Выше нос, господин граф, – он подмигнул Павлу, – нас ждут великие дела, – на их стол водрузили бутылку зубровки:

– Ангелы, – давешний монтер покачивался, – давайте выпьем, ангелы, – Павел подставил стакан:

– И немедленно выпил, – одобрительно сказал мужичок, – так и надо, молодец, – забулькала прозрачная, резко пахнущая жидкость, монтер затянулся папиросой:

– Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился, – Павел залпом проглотил обжигающую горло зубровку:

– Пусть ангелы за всех нас помолятся…

Обняв на прощанье Витьку, он велел себе не оглядываться:

– Гудини гавкает, – Павел почти выбежал из пельменной, – бедный пес, он будет меня ждать, – мокрый снег ударил ему в лицо, Павел сморгнул слезы:

– Но я верю, что мы обязательно встретимся, – сунув в карман пальто пакет с мандаринами, он нырнул в вестибюль «Спортивной».

Оранжевые мандарины рассыпались по тканому шерстяному ковру в детской. Мухтар лежал в углу, деликатно сунув нос в лапы, подергивая хвостом:

– Тебе такого нельзя, – озабоченно сказал Матвей, подобрав мандарин, – но в санатории тебя будут кормить собачьей едой, – подсев к овчарке, он прижался щекой к мягкой шерсти:

– В санатории море, – вздохнул мальчик, – сейчас оно холодное, но потом потеплеет и мы искупаемся, – у Моти защипало в носу, но очищенный мандарин оказался сладким и мальчик повеселел. Мама уверила его, что в Крыму он найдет новых друзей:

– Следующей осенью мы вернемся в Москву и ты опять пойдешь в детский сад, – мама пощекотала его, – доктора велели тебе пожить на море, милый…

Осенью Мотя несколько раз болел с высокой температурой. После Нового Года врачи окончательно решили, что московский климат ему пока не подходит:

– Надо меня оз-до-ро-вить, – по слогам сказал он Мухтару, – и ты тоже оз-до-ро-ви-шь-ся, – мальчик справился с трудным словом. Овчарка ласково лизнула его в щеку.

Папа обещал Матвею, что они поселятся в санатории с бассейном и лошадьми. Мотя хорошо держался в седле, пусть и на маленьких пони. Мама рассказала ему о крымских горах и водопадах, о знаменитом дворце в Бахчисарае и городе воинской славы, Севастополе.

Моте только было жалко, что папа не едет с ними:

– У него работа, – сказал мальчик Мухтару, – он защищает нашу социалистическую родину, – Мотя гордился тем, что его отец – Герой Советского Союза:

– Только у детей космонавтов такие отцы, – папа возил его в Звездный Городок, – но мой дедушка, знаменитый разведчик, тоже Герой, а моя бабушка была военной летчицей и бомбила немцев…

Мама о себе рассказывала мало, Мотя только знал, что она училась в университете и занималась верховой ездой, а потом встретила папу. По словам родителей, его другие бабушка и дедушка умерли:

– Надо попросить у папы с мамой братика или сестричку, – решил Мотя, – мне будет веселее, – он был готов поделиться с братиком своми игрушками:

– Но сестричке придется покупать куклы, – понял Матвей, – а с братиком можно поиграть в машинки, – мама упаковала в чемоданы его гараж и железную дорогу, книжки и тетрадки, модель настоящей космической ракеты, которую Моте подарили в Звездном городке и альбом с фотографиями папы:

– Но я буду приезжать, мой хороший, – весело сказал папа, укладывая его вчера спать, – каждые выходные не получится, но два раза в месяц обязательно, – Мотя обнял отца, прижавшись светловолосой головой к его плечу:

– Ты всегда будешь со мной, – шепнул мальчик, – потому что мне так плохо, папочка, когда тебя нет, – Мотя любил маму, однако она больше напоминала ему воспиталку, как говорили его приятели, в детском саду:

– Или учительницу в школе, – Матвею было всего четыре года, но он задумывался о школе, – она учит меня музыке и английскому языку, мы ходим в музеи, но она всегда…, – не умея понять, что его беспокоит, мальчик только тяжело вздохнул:

– В общем, по папе я скучаю больше. Но по маме скучать нечего, она не ходит на работу, – отец серьезно ответил:

– Я очень постараюсь никогда не расставаться с тобой, мой милый, – с кухни повеяло выпечкой, Мухтар негромко гавкнул:

– Завтра утром мы поедем в аэропорт, – Мотя оживился, – ты полетишь с нами в одном салоне, – они отправлялись в Крым с дедушкой Леней, как мальчик называл товарища Котова:

– У нас будет отдельный коттедж, – Мотя подошел к большому зеркалу, – дедушка Леня покатает нас на катере, когда станет совсем тепло, – из зеркала на него смотрел высокий, белокурый, сероглазый мальчик:

– Ложечка, – вспомнил Мотя, – ой, где моя ложечка, – он никогда бы не признался приятелям в детском саду в своем пристрастии к старинной серебряной ложечке:

– Словно я малыш какой-то, – ложечка спокойно лежала в кармане его кожаного рюкзачка, – это мне папа подарил, на первый зубик, – он прочитал выгравированные английские буквы: «Baby».

– Папа меня так звал, – мальчик сунул ложечку обратно, – это значит малыш, – он бойко читал по-английски и разговаривал с мамой:

– Мотя, – раздался ее голос с кухни, – не объедайся мандаринами. Полдник готов, мой руки, милый, – быстро собрав с ковра фрукты, мальчик помчался в ванную комнату.

В мягком свете ночника на пальце Маши поблескивал голубой алмаз, обрамленный россыпью мелких бриллиантов. Высокий потолок спальни украсили причудливой люстрой муранского стекла. Обстановка в квартире на Фрунзенской напоминала Маше глянцевые страницы каталогов, по которым Гурвич делал заказы.

Из спальни давно убрали тяжеловесную довоенную мебель. Низкую кровать снабдили изголовьем из шкуры зебры. Ноги тонули в серебристом ковре, по полу разбросали замшевые подушки. К картине Кандинского добавился доставленный осенью портрет Маши. Девушка предполагала, что художник работал по фотографии:

– Но получилась я хорошо, – на холсте она стояла на набережной Невы, – Генрих рассказывал, что у тети Марты тоже есть ее портрет на морском берегу, – на картине ветер развевал ее длинные светлые волосы:

– Я люблю Ленинград, – заявил Гурвич, – и такой стиль хорошо смотрится в нашем интерьере, – Маша велела себе улыбаться:

– Я вообще всегда улыбаюсь, – девушка покосилась на спящего Гурвича, – кажется, он поверил, что я оттаяла, – ей на мновение стало брезгливо. В низкой тумбочке африканского черного дерева Гурвич хранил, как думала Маша, еще кое-какие заказы:

– Но такое в каталогах не публикуют, – девушка стиснула зубы, – он это привозит из заграничных командировок, – Маша напоминала себе, что есть измена душевная и телесная:

– Душой я чиста, – невесело думала она, – но, что касается тела, то здесь я ничего не могу поделать, – она не хотела раздражать Гурвича холодностью:

– Иначе он отправит меня в тюрьму или вообще расстреляет, – осторожно повернувшись, Маша уткнулась лицом в подушку, – Матвей ко мне привязался, но Гурвичу на это наплевать. Он поставит мне фальшивое надгробие, второе по счету, и мальчик посчитает, что я умерла, – Маша каждый день велела себе относиться к Матвею ровно:

– Он не мой ребенок и никогда им не станет, – мысли о Феденьке были слишком тяжелыми, – но он славный мальчик, Гурвич не заслуживает такого сына, – засыпая, Мотя прижимался щекой к ее руке:

– Обними меня, мамочка, – бормотал мальчик сквозь дремоту, – поцелуй, пожалуйста. Я так тебя люблю…, – горячие слезы брызнули из глаз, Маша закусила зубами подушку:

– Феденька пошел в школу, – Гурвич привез ей цветной снимок сына, с ранцем и букетом дачных, как она думал, астр и гладиолусов, – кто сидит с ним над уроками, кто готовит завтрак, – она считала, что о ее сыне заботятся Журавлевы:

– Но мне никак отсюда не сбежать, – обреченно поняла Маша, – и даже поездка в Крым ничего не изменит, – Матвей действительно нуждался в перемене климата. Маша никогда бы не причинила вреда ребенку:

– Он должен пожить на морском воздухе, – вздохнула девушка, – но даже если я угоню лодку, то я не смогу миновать Черное море, Крым далеко от Турции, это не Батуми, – она понимала, что Гурвич не отпраляет их в Батуми именно из-за опасности ее побега:

– Матвей спрашивал меня, когда он получит братика или сестричку, – Маше на мгновение стало страшно, – Гурвич может подсунуть мне снотворное и…, – Маша вытерла мокрые щеки о подушку:

– Он знает, что я никогда не избавлюсь от ребенка, он надеется окончательно привязать меня к себе, – получив кольцо, Маша стала высчитывать, откуда Гурвич мог взять их семейную драгоценность. Она помнила рассказы дяди Джона:

– Максимилиан фон Рабе украл кольцо у дедушки Теодора, то есть у его первой жены, казненной в Лионе, – Маша заставила себя опять вытянуться на спине, – неужели Гурвич где-то встречался с беглым нацистом? Но Максимилиан не отдал бы колько просто так, – Маша задумалась, – значит, Гурвич его убил? Вор у вора дубинку выкрал, – пришло ей в голову, – хотя, если это так, то одним мерзавцем стало меньше, – девушка приказала себе не отчаиваться:

– Обо мне не забыли, меня не бросили, – на мраморе камина тикали антикварные часы, – и Генрих никогда мне не изменит, он меня ждет и верит, что я вернусь, – Маша сжала руку в кулак, – если бы я еще могла узнать, где сейчас живут Журавлевы и что случилось с Мартой, – она понятия не имела и о судьбе дочек дяди Эмиля:

– Их давно могли арестовать и расстрелять, – девушка закусила губы, – я здесь живу, словно на необитаемом острове, пусть и в центре Москвы, – она, правда, встречала в «Юности» и «Комсомолке» статьи и рассказы Павла Левина:

– Если бы он знал, что я в столице, он бы мне помог, – Маша шмыгнула носом, – отсюда мне письмо не отправить, но, может быть, в Крыму мне удастся послать ему весточку на адрес редакции, – Маше было никак не отвертеться, как зло думала девушка, от сопровождения проклятого Эйтингона. Матвей называл бывшего соратника Берия дедушкой Леней:

– У дедушки руки по локоть в крови, – стрелка на часах подходила к двум ночи, – впрочем, как и у самого Гурвича. Но Матвей еще и читает рассказы о Ленине, пусть и в детском саду, – пользуясь свободой в выборе книг для ребенка, Маша никогда не рассказывала Матвею о советской власти:

– Но в детском саду они только и делают, что трещат о Ленине, – девушка закрыла глаза, – хорошо еще, что их пока не водили поклоняться мумии тирана, – она вздрогнула от неожиданного звонка нового, переносного американского телефона. В спальне лежала только трубка. Гурвич, зевнув, приподнялся:

– Спи, милая, – ласково сказал он, – это по работе, – Маша услышала короткое:

– Хорошо, я сейчас приеду, – зашуршала одежда, – ждите меня…, – присев на кровать, Гурвич коснулся губами ее щеки:

– Мне надо отлучиться, – шепнул он, – я приеду в аэропорт вас проводить. Отдыхай и ни о чем не волнуйся…, – дверь спальни закрылась, Маша сглотнула слезы:

– Я все равно вырвусь отсюда, рано или поздно.

Крепко заваренный чай пах душицей и зверобоем, отливал рубином в стаканах тяжелого хрусталя. Подстаканники черненого серебра расставили на кубачинском подносе:

– Варенье у меня свое, – добродушно сказал Эйтингон Ювелиру, как он по старой памяти звал бывшего посла СССР в Венгрии, а ныне председателя КГБ СССР, – я здесь стал совсем деревенским хозяином, – он подвинул Андропову блюдце антикварного фарфора, – хотя с твоим диабетом и ночным временем на дворе лучше ограничиться медом, – Андропов был младше Эйтингона на пятнадцать лет. Наум Исаакович, разменяв восьмой десяток, совершенно не чувствовал возраста:

– Это он выглядит, словно кандидат на место в Мавзолее, – незаметно усмехнулся Эйтингон, – в Кремле все либо бледные, либо рыхлые, словно Ленечка…, – Наум Исаакович действительно увлекся пчеловодством:

– Здесь еще нетронутые леса, – он намазал янтарное яблочное варенье на свежий калач, – пчелы не испорчены городской химией…, – зимой Эйтингон каждый день ходил на лыжах и круглый год прогуливал своих овчарок. Свора у него была отличных лагерных кровей:

– Говоря о возрасте, – Андропов поджал тонкие губы, – полковник Петренко должен летом отправиться на заслуженный отдых. У него тридцать лет стажа, если считать войну, – Эйтингон повертел легкомысленную пластиковую зажигалку с рекламой американских сигарет:

– Полковник Петренко исключительного калибра жук, – сказал задумчиво Наум Исаакович, – но нам интересны не его гешефты с палехом и другим товаром, а его покровители…

Став главой КГБ, Андропов ввел в обиход еженедельные посещения спецдачи, как в документах звалось пристанище Эйтингона:

– Он понимает, что моим опытом не разбрасываются, – Ювелир невозмутимо жевал особый, больше похожий на вату диабетический хлеб, – но я все равно не могу спросить у него о судьбе Павла и не могу даже обмолвиться о девочках…, – Наум Исаакович предполагал, что он так и не узнает о случившемся с Аней и Надей:

– Но насчет Странницы мы хорошо сработали, – довольно подумал он, – Саша не зря получил очередной орден…

Вернувшись из берлинской командировки, мальчик, правда, был расстроен случившимся там фиаско, как прямо говорил Саша:

– Он вообще не склонен ходить вокруг да около, – понял Эйтингон, – истинный внук своего деда, – услышав о стрельбе из машины, припаркованной на студенческой стоянке, Наум Исаакович поинтересовался:

– Ты не мог наскочить в Берлине на кого-то, видевшего тебя? Например, – он помахал музыкальным журнальчиком, – на Джона Леннона? – Саша в сердцах отозвался:

– Если бы я наскочил на Леннона и он бы меня узнал, он стал бы трупом. Нет, скорее всего, БНД послало машину к университету из-за проклятого Рабе. Его плотно пасут, зная интерес Штази к его похищению и дальнейшим, – он поискал слово, – мероприятиям с ним…

Саша решил, что даже товарищу Котову не стоит знать о рыжей шлюхе, как он про себя называл проклятую девицу. Упомяни он об Африке, товарищ Котов уцепился бы за ниточку:

– И все размотал бы в два счета. – мрачно понял Саша, – я не имел права забирать у девицы кольцо, это мародерство, вернее, грабеж…, – изнасилование он преступлением не считал:

– И не было никакого изнасилования, – напомнил себе Саша, – она сопротивлялсь для вида, женщины всегда так делают, – ему, тем не менее, не хотелось огласки всей истории:

– Ладно, и на старуху бывает проруха, – успокоил его товарищ Котов, – занимайся своей группой «Вымпел»…

Саша и группа были приписаны к тщательно засекреченному отделу «С», занимавшемуся нелегальной разведкой:

– Так называемого пастора мы не упустим, – подытожил Эйтингон, – он умрет не сегодня, так завтра…

Андропов брезгливо коснулся второй, массивной зажигалки, с медными чеканными куполами:

– Я с вами согласен, – Эйтингон подумал, что так могла бы говорить канцелярская бумага, обрети она дар речи, – сам Петренко до такого бизнеса, – Андропов произнес американское словечко, словно ругательство, – не додумался бы, над ним стоят более крупные фигуры, – фигурами могли оказаться даже секретари обкомов и горкомов партии. Выпятив губу, Эйтингон полистал привезенную Андроповым папку:

– Нам нужен Скорпион, у него хорошие навыки допросов, а я уже не молод, – Наум Исаакович не сомневался, что нити от Петренко ведут дальше:

– Поездку на юг придется отложить, – понял он, – но за Марией в санатории тщательно проследят, она и шагу не ступит дальше положенного.

Не доверяя девчонке, Эйтингон, впрочем, верил Журавлевым, не ожидая, что Михаил и Наталья по доброй воле расстанутся с внуком:

– Они отреклись от Марты, отрекутся и от Марии, – набрав три цифры внутреннего телефона, он попросил вызвать на дачу майора Матвеева, – а Петренко, кстати, во времена Дзержинского пошел бы под расстрел, – Эйтингон так и сказал Андропову. Глава КГБ недовольно отозвался:

– Во времена Иосифа Виссарионовича тоже, а сейчас мы развели либерализм на местах. Петренко словно спрут, у него даже появились подсобные предприятия, – в папке лежало донесение из захудалого городишка Чердынь:

– Местных майоров Прониных, – Андропов коротко улыбнулся, – насторожила оживленная деятельность прилавка металлоремонта в Доме Быта и личность тамошнего мастера…

Эйтингон перевернул страницу. Бывший аспирант Бауманки упорно продолжал носить бороду и потрепанную кепку:

– Товарища Марголина, – закончил он, – очень интересного и нам.

Не желая тратить время на дорогу в Москву, Саша испросил себе разрешения остаться в одной из гостевых спален на даче. Товарищ Котов радушно отозвался:

– Разумеется, милый. У меня все содержится в полном порядке, выбирай любую комнату и ночуй, – Андропов, в свое время вручавший Саше его Звезду Героя, только блеснул очками:

– Завтра нам надо поговорить, товарищ Матвеев, – скрипучим голосом сказал он, – исполняйте семейные обязанности и возвращайтесь на рабочее место…

Саша предполагал, что речь пойдет о его будущей поездке на север. Судя по всему, ни товарищ Котов, ни товарищ Андропов отдыхать не собирались. Саша не был обижен тем, что его, словно ребенка, выставили за дверь кабинета:

– У них есть свои дела, – хмыкнул Скорпион, – понятно, что я еще молод и мне рассказывают далеко не все, – папка старого Сашиного знакомца, гражданина Марголина, впрочем, отличалась завидной полнотой. Обслуга на даче работала круглосуточно, Саша заказал себе полный кофейник свежего кофе:

– И калачи, – несмотря на глухую ночь, в комнату вкатили целую тележку с ранним, как о нем думал Саша, завтраком, – все-таки выпечка здесь отменная, кремлевские повара свое дело знают, – стрелка на его часах подходила к четырем ночи. Саша решил, что он отоспится следующим днем:

– Вряд ли Андропов меня задержит надолго, – он рассматривал хмурое лицо Марголина, – а о моих планах пока упоминать не стоит, надо разобраться с нынешним делом…

Саша не мог оставить мыслей о дочери предательницы, как он называл адвоката Бромли. Несмотря на занятость, он выкроил время для работы с американскими газетами. В больших изданиях о мисс Зильбер не упоминали, однако он нашел несколько статей девушки в пацифистских журнальчиках левого толка. К удивлению Саши, девушка даже печаталась в коммунистической The Daily World. Он не поленился заказать справку. Выяснилось, что мисс Зильбер стала членом партии прошлой осенью:

– После гибели матери, – понял Саша, – она разочаровалась в так называемой американской демократии и окончательно перешла на сторону левых, – арестованный в Ардморе парень, из членов Клана, не получил даже номинального тюремного срока:

– Вот что значит хороший адвокат, – усмехнулся Скорпион, – его освободили прямо в зале суда, в связи с недоказанностью его вины в случившемся, – он был уверен, что парень его не выдал:

– Меня мог выдать Очкарик, – вздохнул Саша, – но, кажется, мисс Зильбер не подозревает о нашем участии в той операции, – закончив университет Джорджтауна, девушка устроилась на работу в Национальную Ассоциацию Женщин:

– Потому что в правительство ее не возмут, с ее левыми взглядами, – понял Саша, – однако, она, кажется, туда и не стремится, – статьи мисс Зильбер критиковали американскую политику, что называется, со всех сторон:

– Она прямой кандидат на вербовку, – в досье были только плохого качества газетные фотографии, но Саша хорошо помнил лицо девушки, – впрочем, с этим надо подождать, сейчас важнее Марголин, – он все равно не мог отделаться от мыслей о мисс Зильбер:

– С ней у меня все было бы в порядке, – он опять перевел взгляд на Марголина, – и вообще, я по лицу ее видел, что она настоящая женщина, а не надменная сука, вроде Марии, пусть она и немного оттаяла в последнее время…

Саша не удивился, что рыжая девица, встреченная им в Берлине, быстро нашла себе покровителя:

– Она тоже настоящая женщина, – несмотря на провал операции, он вспоминал о девушке с удовольствием, – она знает, как угодить мужчине, – Мария, по мнению Саши, была тем самым волком, который все время смотрит в лес:

– Другая бы что-нибудь сделала бы, – даже разозлился он, – помогла бы мне, а она только принимает все, как должное. Она могла сгнить во Владимирском централе, а не жить в холе и неге. Но благодарности от нее не дождешься, хотя кольцу он обрадовалась, – налив себе кофе, он закурил, – надеюсь, что Журавлевы не будут спрашивать ни о ней, ни о Мыши. Хотя не будут, они вышколенные люди…

Ему не очень хотелось ехать в Горький, но ничего другого не оставалось. Обычно фотографии сына Маши передавали с комитетским курьером, однако товарищ Котов попросил его лично навестить генерала:

– Не объясняя, почему, – Саша почесал в голове, – как он сказал, просто проверить обстановку…

Из Горького Саша ехал в Чердынь, арестовывать короля металлоремонта, как весело сказал товарищ Котов:

– Он развел настоящую предпринимательскую деятельность, – заметил наставник, – судя по всему, он связан с подпольным бизнесом твоего старого знакомца, полковника Петренко, – Саша, разумеется, не собирался упоминать о старшей Куколке, сидящей в колонии в Усть-Илыче:

– Это к делу не относится, – сказал себе он, – сейчас речь идет о расхищении социалистической собственности, а не о диссидентах, хотя Марголин, кажется, успевает заниматься и тем и другим, – Саша помнил, что бывший аспирант болтался вокруг семьи зэка Бергера, так и проживающей в пригороде Сыктывкара:

– Но туда ездить незачем, – решил он, – Марголин не собирается возвращаться под их крыло, – после Чердыни Саша отправлялся в Усть-Илыч, вместе с бригадой коллег из экономического отдела. Он с какой-то радостью думал о неизбежном крахе полковника Петренко:

– Он пойдет под расстрел, – Саша поиграл карандашом, – а старшая Куколка, вместо его теплой постели, получит этап куда-нибудь в Воркуту. Пусть сдохнет в тундре, у мерзавки была слишком роскошная жизнь, – сам Саша после завершения операции намеревался подать рапорт о поездке на юг:

– На Аральском море к тому времени расцветет миндаль, – он зевнул, – проверю, как обстоят дела у Мыши, – он не сомневался, что девушка ведет расчеты для космической программы, – и навещу Матвея в Крыму. Все складывается, как нельзя лучше, – он вытянулся в покойном кресле, – ладно, можно и отдохнуть…

За бархатом задернутых штор свистел зимний ветер, метель бросала снежные хлопья на темное стекло окна. Закрыв глаза, Саша и сам не заметил, как задремал.