Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том девятый - Нелли Шульман - Страница 3

Пьер повертел антикварную указку черного дерева, отделанную серебром. Шторы в зале заседаний на набережной Орфевр задернули. Размеренно гудел проектор от «К и К». Слайды у Пьера получились отличные.

Увидев на тележке проектор, кто-то из коллег присвистнул:

– Значит, зря считают, что искусствоведы не разбираются в технике? – Пьер подтвердил:

– Зря, но выступление – не моя идея. Меня надоумил кузен, мистер Кроу, владелец «К и К».

Питер действительно посоветовал инспектору завести проектор.

– Я пришлю новую модель, – пообещал кузен, – насчет денег не волнуйся. Ваши косные бухгалтеры не оплатят покупку, поэтому считай, что это подарок.

Проектор работал отменно. Пьер коснулся указкой последнего слайда.

– Обратите внимание на статистику по кражам произведений искусства в странах-членах Интерпола, – ему отчаянно хотелось спать, – Франция находится в конце списка.

Министр внутренних дел, устроившийся рядом с коллегами Пьера, довольно сказал:

– Во многом благодаря работе вашего отдела, месье старший инспектор. Надеюсь, что, пока вы пребываете в творческом отпуске, – такой была официальная версия будущей поездки Пьера, – ваши подчиненные не ударят в грязь лицом, – указка ловко складывалась.

Сунув ее в карман отчаянно модного вельветового пиджака, Пьер щелкнул выключателем.

– Не ударят, – под потолком загорелись лампы, – и я скоро вернусь, господин министр. Думаю, что монография выйдет интересной.

Пьер аккуратно сложил в папку разрозненные заметки о «Даме с единорогом». Редактор отдела искусства в «Галлимаре», где Пьер якобы работал, считал, что издательство заинтересуется книгой.

– Надо поговорить с ним о сборнике статей Надин, – напомнил себе инспектор, – и надо встретить ее в аэропорту, – кузина заметила по телефону:

– В Лондоне все в отпусках, – женщина помолчала, – извини, что я сваливаюсь, как снег на голову, но я хочу сначала прийти в себя, а потом общаться с адвокатами, – Пьер весело отозвался:

– Мадам Ламбер в городе, она приютит тебя и Дэниела. Нет смысла открывать апартаменты на рю Мобийон. Мы навестим музеи и вы отправитесь в Лондон.

Семейство Ламберов пребывало в деревенском доме на Луаре. С Татой осталась только младшая дочка, Зоя. Пьеру было неловко лишать мадам Ламбер отпуска, но женщина отмахнулась:

– Я занята в Сорбонне до конца июля. У меня не такие длинные каникулы, как у Марселя.

Месье Механик еще отгуливал отпуска, пропущенные из-за тюремных отсидок.

В августе Пьера ждал перерыв в занятиях, однако Тата обещала говорить с ним по телефону.

Его картавость не уходила, однако Пьер утешал себя тем, что многие русские тоже картавят. Он проконсультировался со специалистом по дефектам речи. Доктор уверил его, что Пьер заикается очень естественно.

– Заика, хромой, – вернувшись на свое место, он потер колено, – и картавый. Ничего общего с месье бароном, аристократом и редактором отдела искусства в издательстве «Галлимар».

Именно это Пьер намеревался написать в анкете для советской визы. Книжная ярмарка начиналась шестого сентября.

– Шестого августа надо подать документы на визу, – на трибуне бубнил коллега из отдела организованной преступности, – паспорт, метрику, справку с работы, подтверждение участия нашего издательства в ярмарке, – Пьер скрыл зевок, – фотографии…

Ночью, вычерчивая слайды, он заснул, уложив голову на раскрытый том Булгакова. Мадам Ламбер не верила в адаптированные издания.

– Читай, как есть, – требовала Тата, – слушай советское радио, – Пьер не выключал «Маяк», – смотри советские фильмы…

Вместо «Звездных войн» Пьер посмотрел «Мимино» и «Служебный роман», которые ему даже понравились. Выдав задание на август, Тата задумалась.

– Можно попросить тетю Марту прислать сюда Максима, чтобы он с тобой позанимался – мадам Ламбер постучала карандашом по белым зубам, – но, говоря откровенно, ты и Максим – опасное сочетание, – Пьер обиделся.

– Нам тридцать лет, мы не собираемся болтаться по ночным клубам. Это хорошая идея, я поговорю с Лондоном, – он хотел позвонить тете Марте после совещания.

– И надо принять обезболивающее, – колено заныло сильнее, – все потому, что я долго стоял и из-за проклятой погоды.

Судя по прогнозу, Париж был единственным ненастным местом во Франции. За окнами зала заседаний бурлила свинцовая вода Сены. Туристы скукожились под зонтами на залитой ливнем палубе речного трамвайчика. Пьеру опять захотелось спать.

– Сейчас объявят перерыв, – старший инспектор встряхнулся, – на целых полчаса. Надо выпить не два эспрессо, а три…

Господин министр проследовал с большими бонзами, как их звал Пьер, в отдельный кабинет.

– Скоро туда пригласят и меня, – он давно пообещал себе стать префектом парижской полиции и министром внутренних дел, – словно я соревнуюсь с мерзавцем Краузе, будь он проклят.

Велев себе пока забыть о немце, Пьер спустился по гулкой лестнице управления. Нога, словно приободрившись, теперь почти не болела. Завидев его, парнишка с поста охраны привстал.

– Месье старший инспектор, вас ожидает мадемуазель.

Пьер строго запрещал подружкам появляться на набережной Орфевр.

– Это еще кто, – разозлился он, – что за непрошеная гостья?

Непрошеная гостья в замшевой миди-юбке и черной водолазке рассматривала табличку с именами погибших на первой войне полицейских. С полосатого зонтика капала вода, каштановые локоны удерживал обруч. Заслышав его шаги, девушка обернулась.

– Здравствуй, Пьер, – спокойно сказала Мишель Гольдберг, – я приехала, чтобы выйти за тебя замуж.

К стальному колпаку плиты поднимался упоительный запах стейков. Облачившись в холщовый передник, Мишель орудовала веточкой розмарина, смоченной в нормандском сливочном масле. За окнами квартиры на набережной Августинок хлестал усилившийся к вечеру дождь.

– Хотя куда сильнее, – Пьер сидел за дубовым фермерским столом, – скоро Сена выйдет из берегов…

За косой сеткой ливня серели пустынный мост и голая площадь перед собором Парижской Богоматери. Мокрые такси изредка проезжали по набережной. Букинисты, облачившиеся в клеенчатые плащи, закрыли деревянными ставнями лотки. Зеленые листья плавали в лужах на булыжнике. Олива и лавр на кованом балконе, где Пьер по утрам пил кофе в компании лучшего вида в Париже, гнулись под сильным ветром. В открытую фрамугу залетали холодные капли.

Его аперитив тоже был холодным, если не ледяным. Презрев стойку с лучшими винами Бургундии и Бордо, Пьер прошествовал к пузатому американскому холодильнику, купленному при жизни матери. Он старался не думать о младшей Лауре, но ничего не получалось. За лето Пьер так и не поговорил с тетей хотя бы по телефону.

– Сначала она лежала в больнице во Флоренции, – невесело подумал инспектор, – потом опять в больнице, только в Лондоне, а сейчас она в санатории, или, попросту говоря, в психушке…

В Хэмпстеде деликатно говорили, что Лауре надо отдохнуть.

– Ей делали пластические операции, – вздохнула Адель по телефону, – она впала в депрессию, что объяснимо. Лаура не говорит о Паоло, но понятно, что она всегда о нем думает, – о возвращении тети к работе речи пока не шло. Адель помолчала:

– Она привыкает к протезам кистей. Не знаю, – ее голос дрогнул, – может быть, она займется переводами, как твоя мама, – Пьер едва не закончил:

– И спрячется от мира, потому что и ее изуродовали. Мама боялась фон Рабе, а Лаура боится Паука, будь он трижды проклят…

Вытащив из морозильника бутылку настоящей «Столичной», Пьер отыскал на полке томатный сок. Отломив стебль сельдерея, он от души плеснул в коктейль вустерского соуса. Мишель, разбиравшая свертки с покупками, вскинула бровь.

– Тебе не предлагаю, – сварливо сказал Пьер, – в вашей долине такого не продают. Держи сидр, – он достал из кладовой бутылку темного стекла, – это настоящий, фермерский…

Фермерской была и говядина, купленная у мясника, торгующего на соседней улочке со времен Третьей Республики.

– За лучшими сырами и маслом надо ехать в магазинчик на рю Жавель, – заметил Пьер, выбирая стейки, – сыр у меня есть, а масло придется взять здесь, – у зеленщика они купили пук салата и фунтик молодого горошка. В кондитерской месье Жироля им отрезали хороший кус пирога с клубникой.

Допив аперитив, Пьер двинулся к блистающей медью кофейной машинке. Мадемуазель Гольдберг опять вскинула бровь.

Тата показывала Пьеру старые советские фильмы с Ладой Яринич. Мадам Ламбер, разумеется, знала всю историю.

– Очень жаль, – грустно сказала Тата, – она вспыхнула, как падающая звезда, но быстро погасла, – Пьер возразил:

– Зато она не попала в тюрьму, не спилась, – он слышал об алкоголизме Высоцкого, – и не превратилась в паладина режима…

Мишель походила на месье Монаха, но мимика девушки напомнила Пьеру повадки ее матери.

– Видно, что она дочь Лады, – кузина слила воду с горошка, – она похоже хмурилась, играя недовольство.

Машинка загудела. Пьер затянулся сигаретой.

– Не смотри на меня так, – сказал он, – вчерашней ночью я готовился к докладу, а позавчера навещал вечеринку… – он вовремя спохватился: «По делу». Девице Гольдберг необязательно было знать, где закончилась вечеринка.

У нее действительно было очень выразительное лицо. Бровь взлетела выше, девушка коротко сказала: «А».

– Поэтому я сейчас выпью эспрессо, – заявил Пьер, – а потом еще один.

Мишель водрузила на антикварную медную подставку сковороду со стейками.

– Лучше поешь, – посоветовала девушка, – в Москве ты таких не получишь.

Пьер взялся за растрепанную книжку на кофейной машинке. Повесть он получил от Таты. Мадам Ламбер беспрепятственно навещала советский культурный центр в новом здании посольства на бульваре Ланн.

– Они любят безобидных эмигрантов, – заметила Тата, – я объяснила, что мой муж аргентинец и ко мне больше не пристают с расспросами, говоря языком классики…

Проглотив эспрессо, Пьер полистал книжку. Инспектор перешел на русский язык.

– Что касается Москвы, – Пьер откашлялся, – то послушай…

– Потом он пошел в кафе «Националь» ужинать. Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с сухим картофельным «паем», который умели по-настоящему делать только здесь, в «Национале», и выпил раза два по рюмке коньяку: подходили знакомые и угощали, – инспектор потряс томиком.

– Ты даже не знаешь, где находится «Националь». Ты ловко говоришь по-русски, но этого недостаточно. Брось свои завиральные идеи и езжай в Израиль. Твой папа наверняка не знает, что ты здесь, – Мишель вытащила сигарету из его пачки.

Инспектор щелкнул зажигалкой: «Я понимаю, что ты хочешь помочь семье, но…»

Пьер поежился от холода в ее голосе. Карие глаза озарились медными отсветами, девушка раздула ноздри.

– Первое, – сказала Мишель по-русски, – шницель и стейк – это разные блюда. Второе, – она сунула Пьеру тарелку с пресловутым стейком, – «Националь» находится на проспекте Маркса, то есть на бывшей Моховой улице, рядом с Центральным Телеграфом. Надю в кафе водили ее поклонники.

– Третье, – Мишель помолчала, – мой муж в СССР и я должна быть рядом с ним…

Инспектор едва успел подхватить вилкой выпавший изо рта кусок стейка.

– Расскажи мне все с самого начала, – потребовал Пьер.

Вспыхнул яркий свет профессиональной лампы. Пьер купил вещицу по дешевке на барахолке. Такими пользовались музейщики и фотографы.

– Ничего не трогай, – предупредил он Мишель, – и сядь сюда, – он подвинул девушке винтажный трехногий табурет.

– Веди себя тихо и отвечай на вопросы, когда я их задам, – Пьер размял длинные пальцы.

Девица Гольдберг, как ее смешливо звал Пьер, наконец, закрыла рот.

– У тебя очень крутой кабинет, – восторженно сказала Мишель. Пьеру стало приятно. Он не водил девиц на набережную Августинок.

– Только одну, – инспектор обернулся на низкий диван лазоревого бархата, – она сидела там, когда мы слушали битлов. Она жалела, что никогда не увидит их в концерте, а я хотел сказать, что ради нее я достучусь до Джона, Пола, Джорджа и Ринго, попрошу их собраться и сыграть тот единственный концерт…

Брат однажды поинтересовался личной жизнью Пьера. Джо, с его японской деликатностью, обычно не задавал таких вопросов.

– Он объяснил, что волнуется Маргарита, – весело вспомнил Пьер, – но было ясно, что он тоже обеспоен, – несколько раз извинившись, брат неловко сказал:

– Тебе тридцать лет. Если ты не женишься из-за… – Джо покраснел, – то сейчас новое время и все поймут твой выбор.

Пьер закашлялся неплохим африканским пивом. Он прилетел в Букаву повозиться с племянником и порыбачить в озере. Джо купил подержанный катер. Показывая ему посудину, брат рассмеялся:

– Можно сказать, что у меня две карьеры, – Пьер видел африканские фотографии брата в National Geographic, – меня переманивают во Всемирный фонд защиты живой природы, но я все-таки не биолог.

Пьер подозревал, что брат по щелчку пальцев может получить должность в Вене или Нью-Йорке. Услышав его размышления, Джо подтвердил:

– Могу, но я люблю Африку, Маргарита не оставит госпиталь и жить здесь безопаснее, даже с недавним визитом Паука.

Пьер не скрыл от брата своих планов. Джо неожиданно оживился.

– Маргарита поговорит с тобой по-русски. Я не сумею, – брат усмехнулся, – я притворялся немым.

Я многое понимаю, но сказать ничего не могу, – Джо ласково обнял Пьера, – но ты не волнуйся, милый, ты справишься, – Пьер с удовольствием осушил бутылку.

– Твои бы слова да Богу в уши, – подмигнул он брату, – а в личной жизни я играю за твою команду, но я еще не встретил такой девушки, как Маргарита, – Пьер незаметно скрестил пальцы за спиной.

– Встретил, – вздохнул инспектор, – только она замужем за другим.

Маргарита вынесла на террасу большое блюдо с фруктами.

– Не наедайтесь, – предупредила невестка, – проснется Майкл и мы сядем за серьезный обед.

Застолья в Африке продолжались несколько часов. Джо устроил жену на ручке своего кресла.

– Он жалуется, что пока не встретил хорошую девушку, – брат кивнул на Пьера, – что скажешь?

Маргарита уверила его.

– Встретишь в СССР. Посмотри хотя бы на Виллема. Погоди, – невестка оживилась, – а почему тебе не по душе Мишель?

Раскладывая инструменты и химикаты, Пьер утвердительно сказал:

– Только твой отец знает, что ты замужем?

Мишель зачарованно рассматривала подлинник Миро над бархатным диваном, довоенный прожектор, стопки художественных журналов у кирпичных стен. Из Африки Пьер привез тканый ковер и картину местного художника в стиле Таможенника Руссо. Святой Виллем Бельгийский в манере Франциска Ассизского благословлял обитателей джунглей.

Мишель покраснела.

– Что? Нет, еще Аннет и Надин, потому что Исаак… – Пьер закончил:

– Словно их племянник. Понятно, поэтому Маргарита с Джо мне тебя сватали.

Девушка смутилась еще больше. Пьер взглянул на часы.

– Закончим с документами, – он взял советский паспорт, – и поедем к мадам Ламбер. Она приютит тебя на время, – инспектор повел рукой, – формальностей.

– Ты получишься двоемужницей, пусть и временно, – он повертел документ, – завтра я сфотографирую тебя в нужном формате. Сейчас свет уже не тот, – Пьер открыл чернильницу, – фамилию оставим настоящую, Гольдбергов много, а что касается имени-отчества…

Мишель с готовностью ответила:

– Можно назвать меня Майей. Имя советское, не придерешься, – девушка хихикнула.

Пьер хмыкнул: «Отлично. А отчество?». Ему показалось, что Мишель на мгновение запнулась.

– Наумовна, – небрежно ответила девушка, – чтобы подходило к фамилии, – Пьер помнил, что так звали Кепку.

– Надеюсь, что мы его не встретим, – пожелал инспектор, – начнем с первой страницы.

В комнате запахло химикатами, он погрузился в работу.

Доброе утро, дамы и господа, – задорно сказала стюардесса, – наш самолет совершил посадку в аэропорту Шарль де Голль. Температура в Париже плюс шестнадцать градусов, – пассажиры разочарованно зашумели, – идет дождь…

За час полета самолет провалился в десяток воздушных ям. Машину начало мотать еще в Хитроу. Лондон тоже накрыла пелена сильного дождя. В своей комнатке на задворках Британского музея Максим просыпался от шума ливня, бьющего по старой черепице.

Апартаменты для джентльменов возвели в начале прошлого века, когда герцоги Бедфордские застраивали Блумсбери доходными домами. Лестница отчаянно скрипела, душ работал из рук вон плохо.

– Но с розетками я разобрался, – Максим потер глаза, – и побелил потолок. Зато у меня появилась настоящая терраса…

Неприметная дверь в мансарде выходила на крышу. На огороженной площадке поместились садовое кресло и розовый куст из Мейденхеда. Заглянув к нему, Питер заметил:

– Мама права, это не квартира, а коробочка. Ты скоро получаешь диплом, – Максим суеверно пробормотал: «Сплюнь через левое плечо», – может быть, ты вернешься на Ганновер-сквер?

Не желая сидеть на голове у матери и Волка, Максим решил подождать. Плюхнувшись в плетеное кресло, Питер блаженно вытянул ноги.

– В Ньюкасле я играю в футбол, – хмыкнул брат, – однако столичные ребята поворотливей северян.

По воскресеньям Максим ездил на поле в Ист-Энде, где собирались любители. Многие его ровесники уже обзавелись семьями.

– И еще банковскими ссудами, машинами и чековыми книжками, – хмыкнул Максим, – книжка у меня есть, но я езжу на велосипеде и метро, а что касается ссуды…

Словно услышав его, Питер кивнул:

– Насчет Ганновер-сквер ты прав, – согласился брат, – потому что нам с Мартой понадобится дом в Лондоне.

Максим взъерошил его каштановые волосы.

– Именно. И я не хочу жить в Вест-Энде, он слишком скучный…

Питер вытащил из жестяного таза бутылку холодного пива. Над Лондоном простиралось бесконечное лазоревое небо. На узкой улице Гилберт-плейс гомонили туристы, из грузовичка с мороженым звенела детская песенка.

Субботу братья провели в Мейденхеде в компании матери и Волка. Генрих и Мария третьего дня прилетели из Берлина с Тонечкой, как ласково звал внучку Волк. Племянница оказалась непоседой.

– Она боевая девица, – весело сказал Генрих, – ты ей слово, а она тебе в ответ два.

Антония каталась с ними на лодке и пробовала рыбачить. Генрих и Мария собирались и в Банбери.

– В замке веселее, – сказала сестра, – там больше детей. Тоня рвется в детский сад, ей понравилось в университетских яслях. Скоро ты станешь бакалавром права, – Мария ласково улыбнулась, – все сложилось, как ты и хотел, – Максим пробормотал:

– Надеюсь, что и продолжит складываться, потому что потом я поступаю в магистратуру.

Кембриджский наставник советовал ему заняться международным правом. На Набережной, где ценили не теоретиков, а практиков, диплом Максима никого не интересовал.

– Что касается ссуды, – заметил Максим брату, – то лучше я встречусь с Пауком, чем с управляющим банком. Я теряюсь перед чинушами и начинаю мямлить, – Питер пожал плечами.

– Ты государственный служащий, почти начальник отдела, – Максим смутился, – любой банк выдаст тебе ссуду. Впрочем, все зависит от недвижимости, на которую ты нацелился.

Услышав о его выборе, Питер присвистнул.

– У тебя отличная голова на плечах. Тетя Сабина сидит в тех краях, а теперь и Сэм Берри открывает поблизости, – брат пощелкал пальцами – как он это называет, гастрономический паб. У них чуткий деловой нюх. Шордич станет популярным, однако пока ни один банковский управляющий ни даст тебе ни пенса на тамошнюю недвижимость.

Площадка, где Максим играл в футбол, располагалась именно в Шордиче. Ему нравились восточные забегаловки, яркие пакистанские ткани в лавочках и протяжные крики зеленщиков, расхваливающих товар.

– Ты прав, – подытожил Питер, – в тех краях есть характер. Когда мы начнем развивать район доков, туда потянутся люди и управляющие станут более лояльны.

Максим надеялся, что лет через пять у него хватит денег для первоначального взноса по ипотеке.

Стюардессы, наконец, открыли двери. Пассажиры, разворачивая зонтики, толпились на трапе. Надев провощенную куртку, он сверился со стальным ролексом.

– Встречать меня не нужно, – сказал Максим кузену Пьеру, – я выбил себе командировку, поэтому я поеду к твоим коллегам в Службу внешней документации. Увидимся вечером на набережной Августинок…

За две недели Максиму предстояло, по заданию матери, сделать из барона человека.

– Тата специалист по Тургеневу, – резонно заметила Марта, – а Пьер едет в Россию не затем, чтобы сидеть в Ленинской библиотеке. Радио он слушает, однако нет ничего лучше болтовни с живым человеком. Виллем и Аня в Италии, а ты рядом…

В автобусе пахло мокрыми куртками. Бетонная шайба терминала приближалась, Максим вздохнул:

– И с кем я буду жить в Шордиче, – он облюбовал ободранный лофт, выставленный на продажу, – одному мне хватит моей коробочки, а жениться я не собираюсь…

Навещая Кембридж, он просыпался в постелях девчонок, но Набережная требовала от работников большой осторожности. Мимолетные подружки считали Максима юристом.

– Пусть считают и дальше, – к окошкам паспортного контроля вилась унылая очередь, – я хотел жениться только на одной девушке, однако она вышла замуж.

По соседству раздался знакомый голос:

– Дэниел, милый, не капризничай, – Максим вздрогнул, – ты устал, но сейчас мы поедем к тете Тате и как следует выспимся…

На Максима повеяло сладкими пряностями. Надя Левина, обремененная сыном, саквояжем и портпледом, возвышалась над очередью. Она стянула темные волосы в небрежный узел, синие джинсы облегали бесконечные ноги. Максим разозлился на себя.

– Все закончилось, то есть и не начиналось. Она жена Ворона, родственница и больше ничего.

Собравшись с силами, он тронул Надю за плечо

– Здравствуй, – Максим превозмог неловкость, – давай я тебе помогу.

– Замуж! Замуж! – ехидно крикнул холеный белый попугай с золотым хохолком.

Птица ловко плюнула в Надю лузгой от тыквенных семечек. К вечеру в Париже распогодилось. Над черепичными крышами квартала Жавель сияло ясное золото заката. Апельсиновое дерево на кованом балконе Ламберов блестело каплями недавнего дождя. Тата с Надей вынесли наружу плетеные кресла.

– Твоя сестра бегает по музеям, – смешливо сказала мадам Ламбер, – завтра мы отведем детей на Лебединый остров, а пока выпьем по бокалу вина…

Дэниел и Зоя, наигравшись на Сене, сопели в обнимку среди вышитых марокканских подушек и шотландских пледов дивана. Дэниел потянулся к малышке. Тата весело заметила:

– Девчонки у нас словно клавиши на фортепьяно. Ты говорила, что у ребецин Бергер тоже так?

Надя погладила каштановые кудряшки Зои.

– Да, то светлые, то темные. Следующая у вас опять получится блондинкой, – Тата улыбнулась.

– Посмотрим, как все сложится. Нине уже семнадцать, как время летит.

Мадемуазель Ламбер, как Марсель иногда церемонно обращался к старшей дочке, без труда сдала экзамены в подготовительный класс при Политехнической школе.

– Теперь она уедет в общежитие, – Тата подобрала лузгу с бамбуковой циновки, – и Виктория обретается в общежитии балетного училища. Дома осталось всего три девочки, – Надя подмигнула ей.

– Надо завести четвертую. Дэниел влюбился в Зою. В Америке он влюблялся во всех девиц на военной базе…

Сын зачарованно покорно листал книжки малышки и играл с ней в куклы. Тата заметила мальчику:

– Коты отправились на Луару, но попугай еще здесь. С ним не поиграешь, но можно его покормить…

Выспавшись после перелета, став более покладистым, сын с удовольствием перешел на французский язык. Зоя все равно заявила:

– Ты смешно говоришь. Смотри как правильно, – она высунула язык, – я тебя научу.

Тата кинула Наде сигареты.

– Даже ее куклы отправились в школу. Зоя говорит, что тоже станет мадам профессор…

Сизый дымок вился над открытой бутылкой вина. Надя сжевала оранжевый абрикос. Попугай покачался на кольце: «Замуж! Замуж!». Надя довольно мрачно сказала:

– Он не кричит о разводе, потому что у вас такого слова не услышишь.

Тата ласково пожала ей руку.

– Четырнадцать лет назад я сидела в сердце Сахары и гадала – то ли Марселя убили, то ли он забыл обо мне? И потом я тоже долго его ждала, однако все сложилось и у тебя тоже все сложится, – мадам Ламбер помолчала, – а что касается суда, то Ворон имеет такие же права на мальчика, как и ты…

Надя покрутила оборку яркой блузы от Сен-Лорана.

– Я не собираюсь с ним сражаться, – отозвалась женщина, – однако он хочет забрать Дэниела.

Тата отозвалась:

– Суд вряд ли вынесет такое решение, однако на твоем месте я нашла бы хорошего юриста.

Надя подумала о Максиме.

– Он здесь по делам, – обругала себя женщина, – посадив нас в такси в аэропорту, он распрощался.

Надя не сомневалась, что Максим приехал в Париж для подготовки Пьера к будущей поездке. Она поговорила с кузеном по телефону.

– У меня сейчас много работы, – извинился инспектор, – но я появлюсь на рю Жавель ближе к выходным, когда Тата отправится в деревню. Собери черновики статей, мы навестим издательство.

Тата помахала кому-то на улице.

– Мы откроем дверь, – крикнула женщина, – дети спят, не надо их будить звонком. Ты хочешь есть?

Надя рассмеялась.

– Ей восемнадцать лет и у нее волчий аппетит, – женщины говорили по-русски, – мы не видели ее ребенком, но в детстве ее звали булочкой.

Мишель носила вельветовую юбку и водолазку, ловко обтягивающую, как выражались в Мон-Сен-Мартене, заманчивые места. Сестра не вытянулась, напоминая ростом покойную Ладу.

– Элишева тоже такая, – Надя поднялась, – а мы с Аней и Розой высокие. Интересно, какой вырастет Сюзанна? – Тата тоже встала.

– Отнесу детей в спальню и заварю кофе. Мишель не ты и не отказывается от выпечки.

Днем они сделали русский пирог с яблоками. Загремев цепочкой, Надя растворила высокую дубовую дверь. Сестра неожиданно подвела глаза и подмазала губы.

– Если ты намеревалась подцепить парня в Лувре, – хмыкнула Надя, – то шансов на это нет. Хотя в Москве провинциалки тоже первым делом тащатся в Третьяковку, – Мишель хихикнула:

– Я просто так накрасилась. В Галери Лафайет предлагали бесплатный сеанс макияжа. Они раздавали пробники помады, я взяла несколько…

Подхватив джинсовую торбу сестры, Надя сначала не поняла, что у нее в руках.

– Я забыла, как он выглядит, – она держала советский паспорт, – я надеялась, что никогда его больше не увижу, – Мишель раскрыла рот.

На третьей странице Надя обнаружила фотографию Гольдберг Майи Наумовны, уроженки Бердичева, появившейся на свет в пятьдесят девятом году. Взглянув в упрямые карие глаза сестры, Надя потребовала: «Расскажи мне все».

По антикварному ковру разбросали яркие конверты пластинок. Диск «Мелодии» крутился в музыкальном центре от «К и К». Развалившись на бархатном диване, Пьер отсалютовал проигрывателю стаканом «Кровавой Мэри».

– Сядешь и просто нажимаешь на педаль, – подпел инспектор «Поющим гитарам», – дай-дай-дай-дай, – он чокнулся с Максимом.

– Выпьем за свободу творческой интерпретации. Бедный итальянец, – Пьер пощелкал пальцами, – я забыл его имя. Парень написал запоминающуюся песенку, сначала ее украли англичане, потом наш Джо Дассен, а теперь еще и русские…

Обложившись «Известиями» и «Комсомольской правдой», Максим строго сказал:

– Песенки и гитару, – инструмент прислонили в дивану, – оставим на потом. Ты приедешь в Москву в начале сентября. К какому празднику будет готовиться страна победившего социализма? – Пьер закатил глаза.

– К шестидесятой годовщине великой революции, – отрапортовал кузен, – я даже не споткнулся на самой сложной букве русского алфавита, – Максим возразил:

– Самая сложная другая, гражданин Петр Михайлович Волков, уроженец Сыктывкара…

Кузен выбрал столицу Коми АССР из-за удобства.

– Москвичом или ленинградцем, – Максим скривился, – то есть петербуржцем становиться опасно, – заметил Пьер, – а Сыктывкар глухая провинция. Я хромой заика в ватнике, приехавший в столицу за колбасой, – Максим вскинул бровь.

– Если рав Бергер подпадет под амнистию, они подадутся в Киев и ты сможешь у них перекантоваться…

Они говорили по-русски. Устроив Пьеру экзамен, Максим остался доволен знаниями кузена.

– Тата свое дело сделала, но мы добавим разговорный интенсив, – подытожил он.

Командировка Максима касалась работы с перебежчиками из восточного блока. Мать скептически относилась к их потенциалу как агентов.

– Посмотри на Западную Германию, – заявила Марта, – непонятно, кто из тамошних перебежчиков настоящий диссидент, а кто работает на Штази. Израиль столкнулся с похожей проблемой. В стране действуют кроты, отправленные в тогда еще Палестину проклятым Эйтингоном, – Максим присвистнул:

– Ты веришь в агентов, сидящих на одном месте тридцать лет? – мать пожала изящными плечами.

– Твоя бабушка и покойный Янсон были такими кротами. Мама считала своим долгом предупредить СССР о будущей войне, иначе мы спокойно жили бы в Швейцарии еще неизвестно сколько лет…

Париж был, как выражались во французской контрразведке, меккой для перебежчиков. На совещании в Службе внешней документации кто-то кисло заметил:

– У нас хватает литераторов, кинематографистов, артистов балета, – коллега покрутил рукой, – в общем, творческих личностей из восточного блока. К каждому не приставишь слежку, а они могли оказаться здесь с другими целями…

«Поющие гитары» сменились томным голосом Пугачевой.

– Не отрекаются, любя, ведь жизнь кончается не завтра…

Максим заставил себя не слушать песню. Пластинки из советского культурного центра принесла Тата.

– То же самое гоняют по «Маяку», – заметил Пьер, – но лучше знать исполнителей в лицо. Я различаю только Высоцкого, я ходил на его концерт.

Максим проверил адреса, которые кузен заучил наизусть.

– Которых немного, – понял он, – Бергеры в Сыктывкаре, Исаак в Малаховке и смотрящий на Покровке, где без нужды лучше не появляться…

После исчезновения из гостиницы, перевоплотившись в инвалида Волкова, кузен намеревался отправиться в Малаховку. Пьер заранее сверился с еврейским календарем.

– Новый Год начинается двенадцатого сентября, – сказал он Максиму.

– Исаак, наверняка, поедет в общины не с пустыми руками. Он появится в Москве после летней работы золотоискателем. Говоря о поисках, – кузен помрачнел, – мне никак не попасть в детские дома СССР. Остается надеяться на сестру Исаака, – Максим кивнул.

– Паук похитил малыша, чтобы сломать Павла, – он помолчал, – Паоло не будут держать в холе и на юг его тоже не повезут. Павел сидит в полутысяче километров от колонии Вити, но на севере это не расстояние…

Надежды на амнистию для Павла и Вити не оставалось. Барская подачка, как называл ее Максим, не распространялась на заключенных с долгими сроками.

– И тем более не на ходивших под расстрельной статьей, – он отводил глаза от телефона, – оставь, незачем ей звонить, – о разводе Нади он узнал от Пьера.

– Странно, что она не рассказала тебе всю историю в аэропорту, – удивился кузен, – хотя она устала после трансатлантического перелета.

Максим услышал и о том, что Наде нужен хороший адвокат.

– Я могу порекомендовать нескольких, – понял он, – но ведь она может решить, что я делаю это небескорыстно, – Максим покраснел, – что я хочу воспользоваться ее положением.

Он, разумеется, не мог и подумать о таком.

– Я все еще ее люблю, – мучительно понял Волк, – как в той песне, она мой компас земной…

Он очнулся от удивленного голоса Пьера:

– Кого несет на ночь глядя, – инспектор подхватил с дивана пистолет в кобуре, – консьержка уходит в шесть. Хорошо, что у нас установили систему, открывающую двери…

Пугачеву на пластинке сменил Магомаев, поющий о надежде.

– Заведи тревожную кнопку и камеру в подъезде, – посоветовал Максим, – я в Блумсбери не бегаю к двери с оружием, которого у меня, кстати, и нет.

Снизу коротко, по-хозяйски позвонили.

– Заведу, – Пьер прошествовал в прихожую, – но сначала я стану префектом парижской полиции…

Сняв трубку переговорной системы, он недоуменно сказал:

– Заходите, но можно было предупредить заранее.

Максим тоже появлялся везде словно снег на голову.

– Питер с Генрихом назначают встречи за полгода вперед, а я русский человек, – Максим предусмотрительно укрылся на кухне, – надеюсь, что Надя здесь ненадолго, но кто приехал вместе с ней?

Каблуки застучали по паркету, гневный голос сказал:

– Не прячься за бюстом твоего предка, Пьер. Знает кошка, чье мясо съела. Я уверена, что авантюру придумал именно ты…

Максим высунулся в коридор. Пьер топтался рядом с бюстом Робеспьера. Мишель независимо прислонилась к двери.

– Ты пьян, – недовольно заметила Надя. Максим поправил ее: «Мы выпивали».

– Неважно, – отмахнулась кузина, – ты поймешь меня и в таком состоянии. Эта, – она поискала слово, – эта девица собралась в СССР по поддельному паспорту.

Кофейная машинка на кухне блестела медью в свете заката. Чайки метались над башнями собора Парижской Богоматери. Растворив фрамугу, Надя курила в окно. Мишель, не потерявшая упрямой осанки, устроилась у выложенной дельфтской плиткой стены. Максим повторил:

– Мы не пьяны. Я выпил бокал вина, – бургундское согласно булькнуло, – а Пьер ограничился только «Кровавой Мэри»…

Поставив на стол серебряный антикварный поднос, инспектор резонно заметил:

– Мишель исполнилось восемнадцать лет, она едет к мужу, – Максим открыл рот.

Останься твой муж в России, Надя, разве ты сейчас спокойно сидела бы на месте? – поинтересовался инспектор. Женщина кисло ответила:

– Дело не в этом. Ты рассказала Пьеру об Исааке? – Мишель понурилась: «Да».

По дороге на набережную Августинок сестра упорно молчала. Только когда такси выехало на набережную, Мишель пробормотала:

– Я должна быть рядом с Исааком, Надя, только я кое-что утаила от Пьера…

Максим велел себе не смотреть в сторону Нади. Локон темного каштана щекотал нежную шею, открытую вырезом цветастой блузы. В вырез вещи смотреть тем более не полагалось, но Максим заметил там полоску кружев. Ему стало неловко.

– Словно мне тринадцать, а не тридцать, – он надеялся, что Надя спишет его румянец на вино, – оставь, надо думать о деле, – Надя тоже избегала его взгляда.

– Он почти не изменился, только окреп, – поняла женщина, – в Москве, несмотря на свой опыт, он был еще юношей, а сейчас он мужчина.

Перед ее носом появилась чашка севрского фарфора. Пьер рассудительно сказал:

– Тетя Марта, оставшись в Берлине, была еще младше Мишель. Ей не у кого было просить разрешений и она вышла замуж за дядю Генриха, не дожидаясь директив, которых она все равно не могла бы получить, – женщина невесело ответила:

– Сейчас другое время, Пьер. Папа никогда не разрешит ей поехать в Советский Союз, – младшая сестра подалась вперед.

– Именно, – страстно сказала Мишель, – Надя, милая, я не хочу волновать папу. Пусть он все узнает от тебя. Я еду не одна, – сестра взяла ее за руку, – до Москвы меня довезет Пьер. Я встречусь с Исааком и все будет хорошо, – Надя поняла:

– Папу тяжело ранили в Требнице, только он все равно чувствует себя виноватым.

– Он не поехал в СССР искать маму и выжил, а мама лежит в Москве на еврейском кладбище, где она и останется…

Памятник темного гранита отделали белым каррарским мрамором. На сломанной виноградной лозе остались две кисти. Сестра не выпускала ее руки.

– Эйтингон велел высечь фразу о добродетельной женщине, – Надя погладила мягкие пальцы Мишель, – и он оплатил чтение кадиша на пятьдесят лет вперед, почти до нового века…

Аня отыскала сведения в книгах записей общины, приводя в порядок синагогальный архив.

– Папа все еще мучается этим, – Надя справилась со слезами, – Мишель права. Он будет волноваться, но все поймет, – Надя очнулась от спокойного голоса Максима.

– Я не вижу причин для паники, – Волк зажег ей сигарету, – рава Бергера освободят по амнистии. Ленечка, следуя примеру Гитлера, захочет привлечь иностранных туристов на Олимпиаду. Он выпустит евреев из СССР и дядя Эмиль познакомится с новым зятем.

Он подмигнул Мишель. Надя сердито отозвалась:

– Не ставь телегу впереди лошади, Исаака могут арестовать.

Упрямо покачав головой, не обращая внимание на недовольное лицо Нади, девушка закурила.

– Я совершеннолетняя, – отрезала Мишель, – я и вина выпью. Я не понимаю, почему ты волнуешься, – она выпустила дым, – паспорт делал Пьер. Документ настоящий, надежнее не бывает. У меня есть комсомольский билет и трудовая книжка…

В трудовой книжке тоже появился снимок Майи Наумовны. Пьер позаботился о правильной печати. Майя Наумовна уволилась из бердичевского строительного треста, где девушка значилась озеленителем. Документы легко укладывались в тайник, искусно сделанный Пьером в подкладке его портпледа.

– В Отель де Вилль, – он махнул на Сену, – ты принесешь другой паспорт. Держи, – девушка полистала страницы.

– Я могу выйти замуж с бельгийским паспортом, – недоуменно спросила Мишель, – зачем мне нужен канадский?

Документ Пьер получил от коллег из Бюро внешней документации. Тамошние парни не задавали лишних вопросов.

– Для советской визы требуется анкета с девичьей фамилией и именами родителей, – наставительно ответил Пьер, – а твой папа значится в черном списке советского посольства. Буде ты напишешь правду, тебе откажут в визе. После нашей росписи, – он сказал это слово по-русски, – тебе сделают новый паспорт. Советскими анкетами лучше не рисковать…

– Ты никогда не была в СССР, – сварливо сказала Надя, – ты не знаешь, что это такое. Погоди, – она поднялась, – мне надо подумать.

На балконе дул свежий ветер. Вода Сены из лазоревой стала золотой. Надя поморгала, справляясь со слезами.

– Я поехала бы за Максимом куда угодно, – поняла она, – однако я обманула его доверие и больше никогда его не завоюю. Он женится на хорошей девушке, нам не суждено быть вместе, – Мишель обняла ее.

– Надя, – по-детски сказала сестра, – ты чего? Ты из-за меня плачешь? Не надо, все будет хорошо…

Женщина сглотнула: «Ничего, все было и прошло». Ей не хотелось думать так, но Надя велела себе не обманываться.

– Все хорошо, – она привлекла к себе Мишель, – я вызову огонь на себя и со стороны папы и со стороны тети Марты, – Надя утвердительно добавила:

– Насчет, – она повела рукой, – сама знаешь кого ты Пьеру не говорила? – Мишель отозвалась:

– Нет, но Исаак о нем знает. Надя, – сестра помялась, – скажи, только честно, я на него похожа?

Надя не могла лгать младшей сестре.

– Да, – ответила она, – но ты его не встретишь, хотя два года назад он еще был жив, – Мишель вздохнула:

– Надеюсь, что уже нет. Спасибо, милая. Мы с Исааком скоро вернемся домой, то есть в Израиль.

Сестры постояли, глядя на загорающиеся фонари, слушая бой часов на соборной башне.

Морщинистые пальцы клерка полистали канадский паспорт. Мадемуазель Мишель-Луиза-Мари-Соланж Пелетье обладала достойной католической гроздью имен и внешностью модели из модных журналов. На фотографии в документе девушка, впрочем, носила скромную водолазку. Темные кудри удерживал бархатный обруч. Сейчас мадемуазель Пелетье надела похожий, только светлый.

– Платье у нее тоже светлое, – клерк взялся за паспорт жениха, – но фаты нет. Должно быть, она ждет ребенка, поэтому свадьба такая быстрая…

К документам прилагалось письмо префекта парижской полиции. Ходатайствуя о сокращении срока ожидания регистрации брака, чиновник объяснял, что старший инспектор месье де Лу отправляется в служебную командировку.

– И не может подождать десять дней, – хмыкнул клерк, – узнав о беременности дочки, папаша Пелетье прижал парня к стене…

К облегчению клерка, жених пришел на регистрацию в приличном костюме. В парижской мэрии привыкли к брачующимся в джинсах. Месье де Лу даже обзавелся галстуком и бутоньеркой в петлице. Будущая мадам баронесса держала букетик лилий. Шелковое платье цвета слоновой кости прикрывало стройные коленки девушки. Дожди ушли, за высоким окном сияло яркое солнце.

– Чулки она не носит, – понял клерк, – но и до войны девчонки летом бегали с голыми ногами…

У стены на скрипучих стульях обосновались свидетели пары. Клерк узнавал бездельников в лицо. Болтающиеся в коридоре мэрии старики за небольшие деньги удостоверяли личности любых женихов и невест. Кроме свидетелей, в зал допускались и гости.

– Их всего двое, – клерк взялся за амбарную книгу, – то есть одна фотограф…

Красивая женщина лет тридцати в пышной юбке щелкала профессиональной камерой. Парень в льняном пиджаке подал барону бархатную коробочку с кольцом. Клерк отчего-то вспомнил себя юношей.

– На шестом десятке я согнулся, – жена пилила его за плохую осанку, – а на войне я был высоким…

Пройдя итальянскую кампанию с войсками Сражающейся Франции лейтенант закончил войну в августовском Париже сорок четвертого года.

– Я помню Маляра, его отца, – он незаметно взглянул на барона, – его знал весь Париж и вся Франция. Незачем примазываться, я видел его только издали…

К удивлению клерка, барон родился в Советском Союзе.

– Должно быть, Маляра послали туда после войны с дипломатической миссией, – решил чиновник, – тогда мы дружили с русскими и голосовали за Тореза. Я тоже выбирал коммунистов и продолжаю выбирать.

Он полюбовался своим каллиграфическим почерком. На войне нынешний клерк, впрочем, служил вовсе не писарем.

– Сначала пехотинцем, а потом танкистом, – он повернул книгу к брачующимся, – над почерком я работал после победы, – он предупредительно сказал:

– Прошу, мадемуазель Пелетье, – девушка расписалась с росчерком, – месье де Лу…

Молодой барон оставил хвостатый и рогатый автограф. Мадемуазель Пелетье объяснила, что живет в Брюсселе.

– У меня тамошний акцент, – девушка смутилась, – я только родилась в Квебеке и ничего оттуда не помню…

Справка из канадского консульства о безбрачии мадемуазель Пелетье и письмо парижского префекта были подделаны от первой до последней строчки.

– Мое начальство ничего не узнает, – Пьер ловко расписался на бумаге с официальным грифом, – я не намерен ждать десять дней. На следующей неделе надо подавать документы на советскую визу, – Надя скептически заметила:

– Вряд ли Мишель так быстро получит французский паспорт.

Она пока не звонила отцу в Израиль. Мишель взяла с нее обещание рассказать обо всем в начале осени.

– Книжная выставка открывается шестого сентября, – деловито сказала сестра, – мы полетим в Москву пятого, для вида поболтаемся на выставке пару дней, а потом исчезнем, – Пьер уверил ее:

– Получит. У меня везде есть кореша, если выражаться по-русски.

– Волк не должен попадать в объектив, – напомнила себе Надя, – после исчезновения Пьера и Мишель Комитет обыщет их гостиничный номер. Семейный альбом придется кстати, но Волк в нем вызовет законное подозрение, потому что его фото есть на Лубянке.

Максим объяснил, что приехал в Париж по делу. Надя собиралась податься в Лондон через неделю.

– Тогда же, когда и он, – Пьер надел Мишель кольцо, – нельзя ему навязываться, мы чужие люди и всегда ими останемся.

Наде стало грустно. Нацепив трехцветную перевязь, чиновник поднялся.

– Именем Республики объявляю вас мужем и женой, – важно сказал он, – можете поцеловать невесту, месье…

К разочарованию клерка, поцелуя он не увидел. Девушка-фотограф словно вросла в половицы перед его столом. Барышня, похожая на каланчу, загораживала пару. Защелкала камера. Кто-то из нафталиновых стариков слабо крикнул: «Виват!».

– Поцеловались, – облегченно понял клерк, – все у них будет хорошо, – он велел секретарю:

– Зовите следующую пару.

Плетеную корзинку с ароматной клубникой устроили на старинной скамейке с дубовой спинкой. По метромосту грохотали поезда шестой линии. Над острием Эйфелевой башни собирались серые облака. На западе громыхала гроза. Прислушавшись, Пьер заметил по-русски:

– Собираем манатки, иначе мы промокнем до нитки…

Теплый день сменился томными сумерками. Они приехали на Лебединый остров в коробочке, как называл свою машину Пьер. Детей пришлось держать на коленях. Получив румяный багет, перемазавшись сыром, малыши разделили сладкую дыньку, купленную у зеленщика на рю Жавель. Тата весело заметила:

– На Луаре нас тоже ждут пикники, – завтра мадам Ламбер в компании дочери и попугая отправлялась на запад.

– Ты сегодня в последний раз покормил Жако, Дэниел, – она потрепала темные кудри мальчика.

Малыш погрустнел.

– У Эммануила живут попугаи, но маленькие. Мама, – сын потерся о плечо Нади, – давай заведем собачку или котика, – женщина отозвалась:

– Посмотрим, милый. В Лондоне, то есть в Банбери, есть и те и другие…

Надя отчего-то подумала о Хэмпстеде. После встречи в издательстве «Галлимар» ноги принесли ее в квартал Марэ. Редактор отдела искусства заметил Наде:

– Статьи хорошие, однако, – он пощелкал пальцами, – вам требуется вес в художественном мире. Сейчас вы никто, пусть и с докторатом. Ваши модельные годы позади, – Надя велела себе молчать.

– У вас за душой нет галереи или опыта работы в аукционном доме, – редактор вернул ей папку, – когда вы его получите, мы с удовольствием вас издадим.

Пьер пошел знакомиться с товаром, который издательство везло на московскую ярмарку. Надя все-таки не смогла обуздать свой язык.

– Вы печатаете книгу месье де Лу, – ядовито заметила она, – а мой кузен полицейский, пусть и с образованием искусствоведа, – редактор закатил глаза.

– Мадам, он де Лу. Даже если он перепишет алфавит, его напечатают из-за фамилии. Он потомок Робеспьера, его предки веками служили Франции. Книгу расхватают как горячие пирожки именно потому, что он полицейский. Он занимается кражами в сфере искусства, это захватывающая тема. Жаль, что он не соглашается сфотографироваться для обложки с пистолетом…

Настала очередь Нади закатывать глаза. Она не знала, для чего отправилась в Марэ.

– То есть знаю, – поправила себя женщина, – я хотела посмотреть на бутик Ателье Майер…

Надя не зашла в светящееся, наполненное геометрическими формами пространство. Лондонский магазин марки помещался на консервативной Олд-Бонд-стрит.

– Главная контора у них в Шордиче, – хмыкнула Надя, – но там не торгуют, а рождают идеи. В Париже Сабина решила двинуться более современной дорогой.

Она пожалела, что не заглянула в нью-йоркский магазин марки на Пятой Авеню.

– Но и заглядывать незачем, – в Марэ к бутику вилась очередь, – у них распродажа. В любом городе их осаждают модницы, – Надя помнила слова Сабины, сказанные десять лет назад.

– Я не отражаю ценностей ее марки, – женщина оторвалась от витрины, – она ничего не забывает. Она не возьмет меня даже уборщицей, не говоря о директоре по связям с общественностью.

Надя решила навестить лондонские аукционные дома.

– Мне нужна работа и квартира, – она помахала Дэниелу, – я должна доказать судьям, что я стабильный человек, а не вертихвостка, которой меня представит адвокат Ворона…

Виллем и сестра подобрали бы ей должность в компании, но Наде не хотелось сидеть на шее у родни.

– И Брюссель, говоря откровенно, пока деревня, – женщина сгрызла клубнику, – но у меня еще появится галерея в Лондоне.

Тата повела детей посмотреть на миниатюрную копию нью-йоркской Статуи Свободы. Дэниел похвастался, что видел настоящую скульптуру. Мадам Ламбер ничего не знала о заключенном третьего дня в мэрии браке. Надя и Максим обещали молодой паре, как шутливо назвал их Волк, хранить молчание.

– Я все объясню папе после вашего отъезда в СССР, – сказала Надя сестре, – а пока Таты здесь нет, я сделаю ваши фото на отдыхе, для семейного альбома…

Максим слушал щелчки камеры от «К и К». Отпустив кузенов, Надя устроилась на скамейке рядом.

– У Пьера заработала рация в выходной день, – хихикнула женщина, – а Мишель побежала к Тате и малышам. Она любит возиться с детьми, – Максим неловко сказал:

– Послушай, – он не знал, как начать, но разозлился на себя: «Начни и все. Ей нужна работа, а это хороший шанс».

– Послушай, – повторил Волк, – сегодня на совещании родилась одна идея, – Надя прервала его в первую же минуту.

– В СССР я отказывала Комитету, – спокойно заметила женщина, – и откажу здесь, – Максим покраснел: «Мы не…». Надя сочно подытожила:

– Одна шайка-лейка. Вы хотели оплачивать мне аренду галереи в обмен на сведения о художниках и людях искусства, но такие делишки не по мне, – Волк вздохнул.

– То же самое я сказал коллегам, но я только предложил, Надя. Не обижайся на меня.

Ее пухлые губы испачкал клубничный сок. Ветер усилился, на песчаную аллею упали первые капли дождя.

– Пьер оказался прав, – темные глаза взглянули на него, – сейчас ливанет. Я не обижаюсь, – она поднесла сигарету к огоньку его зажигалки, – но я тоже хотела попросить тебя о помощи. Мне нужен хороший адвокат в Лондоне, – Максим уверенно улыбнулся.

– Можешь не волноваться, – он велел себе больше ничего не говорить, – у тебя появится самый лучший защитник, Надя.

Дэниел и Зоя босиком бежали по аллее. Сын влетел в объятья Нади, она вдохнула запах речной воды и прибитой дождем пыли.

– Все будет хорошо, – Надя прижала к себе мальчика, – не может не быть.

Унылый бетонный зал увешали красочными плакатами «Совэкспорфильма», рекламирующими оскаровских лауреатов и победителей кинофестивалейи. Пьер скользил глазами по ярким афишам.

– «Война и мир», «Летят журавли», «Зеркало», – он скрыл горькую усмешку, – Тарковскому перекрывают кислород, однако им успешно торгуют на Западе.

Словно услышав его, вице-консул светским тоном сказал:

– Я уверен, что вы посмотрели эту замечательную ленту, – Пьер кивнул, – Андрей Арсеньевич – гордость нашей кинематографии.

«Софэкспортфильм» содержал кинотеатр «Космос» на Елисейских полях, однако Пьер пошел на сеанс в маленьком зале на Монпарнасе. Он плакал на фильмах Тарковского и предпочитал быть в зале один.

– Или почти один, – вице-консул радушно подвинул ему сигареты, – в кино сидели только какие-то русские эмигранты, а я пошел домой пешком, потому что мне надо было успокоиться.

Пьер велел себе не отпускать шпилек, но не сдержал своего длинного, как говорил Джо, языка.

– «Зеркало» не участвовало в фестивальных показах, – заметил он, – я имею в виду Канны или Венецию, – вице-консул развел руками.

– Андрей Арсеньевич, – он говорил о режиссере с интонацией хорошего знакомого, – не интересуется призами и подобной, – консул пощелкал пальцами, – мишурой. Поездкам за рубеж он предпочитает творческое уединение.

– Как сказал наш великий поэт Пушкин, – парень пыхнул «Союз-Аполлоном», – что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца, – Пьер понял:

– Если бы не его акцент, я принял бы его за парижского интеллектуала. Французский у него отличный и он цитировал хороший перевод Пушкина.

Вице-консул носил переливающийся перламутром серый костюм и алый шелковый галстук. Пьер разглядел на лацкане партийный значок.

– Разумеется, он член партии, – сказал себе инспектор, – других не пускают в дипломаты. Но очки у него такие, словно он завсегдатай кафе, где рассуждают о Фуко и Бодрийяре.

Очки в тонкой черной оправе были самого модного пошиба. Вице-консул полистал аккуратную папку, принесенную Пьером в новое здание посольства на бульваре маршала Ланна. Выстроенная в бруталистском стиле серая глыба пахла свежей краской. В старом особняке на рю Гренель, куда на приемы часто приглашали отца Пьера, теперь размещалась резиденция посла СССР.

Собирая документы, Пьер озаботился новым паспортом. Тетя Марта согласилась с его предложением.

– Ты сыграешь на сентиментальных струнах, – заметила тетя, – твой отец был коммунистом, твои родители – герои Сопротивления, ты ездишь на торжественную церемонию в форт де Жу…

За могилами погибших партизан ухаживало правительство, но Пьер считал себя обязанным навещать захоронения. Тетя подытожила:

– Что касается причин якобы пребывания твоих родителей в СССР, то все случилось тридцать лет назад. Кепка, если он жив, знает правду, но посольство таким интересоваться не станет.

Как и ожидал Пьер, вице-консул расплылся в умилительной улыбке.

– Ваши родители навещали Москву как гости советского правительства, – Пьер кивнул, – формально вы гражданин СССР, месье барон, – инспектор весело ответил:

– В какой-то мере я движим ностальгией, месье вице-консул, однако существуют и рабочие обязанности, – он взял письмо «Галлимара», – нас интересует современная советская литература. Мы уже издали рассказы безвременно умершего месье Шукшина.

Прочитав с помощью Таты несколько рассказов в оригинале, Пьер грустно сказал:

– Жаль, что он больше ничего не напишет. Он великий мастер, словно Чехов, – инспектор продолжил:

– Месье Паустовского, месье Можаева, – он выучил фамилии наизусть, – а сейчас мы хотим перевести повести месье Трифонова, – вице-консул согласился:

– Прекрасный писатель, представитель городского направления прозы, – парень добавил:

– Я балуюсь пером, однако это всего лишь наброски, зарисовки. Но кроме рабочих обязанностей, – его голос стал еще слаще, – вы едете в медовый месяц с мадам баронессой…

Мишель почти не слушала разговор. С афиши, выполненной в стиле пятидесятых годов, на нее смотрела мать. Легкое платье Лады летело по ветру, среди песчаных барханов чернели силуэты юрт.

– «Пустыня в цвету» с Ладой Яринич, – прочла Мишель, – повесть о грустной любви, – она заставила себя очнуться.

– Да, – смущенно подтвердила Мишель, – мы думали о Таити, но Советский Союз гораздо интереснее, месье вице-консул.

Мишель хотела отправиться на бульвар маршала Ланна в джинсах. Старшая сестра фыркнула:

– В паспорте ты баронесса, – документ действительно сделали за пару дней, – ты живешь в апартаментах с видом на Нотр-Дам. Бери сумку и поехали.

Метро привезло их в ангар неподалеку от унылого канала, где теснились ржавые баржи. Пройдя в двери индустриального железа, Мишель ахнула: «Я и понятия не имела…». Надя улыбнулась:

– И никто не имеет, кроме профессионалов моды. Здесь продаются бракованные вещи, прототипы, одежда со съемок, – она подвела Мишель к стойкам, – все с большой скидкой…

Мишель выбрала отделанный золотом бархатный казакин, юбку-солнце и казацкие, как их назвала Надя, сапожки. Наряд пришелся кстати. Над Парижем опять заморосил бесконечный дождь.

– Разумеется, интереснее, – обрадовался дипломат, – посетив Ленинград, великий город белых ночей, колыбель нашей революции, вы отправитесь на бархатный сезон в Крым, который ничуть не хуже Ниццы. Добро пожаловать в Советский Союз, – он захлопнул папку, – ваши визы будут готовы на следующей неделе.

Обменявшись с консулом рукопожатием, Пьер взглянул на свой ролекс.

– Идем, дорогая, – он пропустил Мишель вперед, – у меня деловой обед, а ты отправляйся по магазинам.

Мадам баронесса оставила после себя в комнатке нежный аромат весенних цветов. Потянувшись за блокнотом, вице-консул вспомнил свою любимую книгу.

– В эту минуту край портьеры приподнялся, и на пороге показался мушкетер с благородным и красивым, но смертельно бледным лицом, – пробормотал дипломат. Набрав прямой номер на Лубянке, он отрапортовал:

– Товарищ Матвеев, все в порядке. Объект нашего интереса женился, но мадам баронесса глупа, как пробка и нам не помешает. Через месяц встречайте Атоса, – товарищ Матвеев рассмеялся:

– Это вы отлично придумали, товарищ. Спасибо за помощь, ждем досье на мушкетера.

Попрощавщись с товарищем Матвеевым, дипломат вывел на папке с документами барона: «Атос».