Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга третья. Том девятый - Нелли Шульман - Страница 5

Парень в темной куртке, ловко кинув канат, провозгласил:

– Остановка конечная, поселок Заречье, – пассажиры катера заулыбались, – обратный рейс через пять минут, – на деревянном дебаркадере топталась кучка поселковых жителей.

Над синей Сысолой неслись легкие облака. Ветер развевал сохнущее на косогоре белье. Немногие березы уже оделись в золото. В зареченских палисадниках увяли скромные северные цветы.

– Интересно, кому она везет астры, – матрос разглядывал красивую девушку с деревенской кошелкой, – такие только на рынке можно купить, у гостей с юга.

Темноволосая девица сошла со старого пазика, курсирующего от центра города к речной переправе. Зимой автобусы ездили по льду, однако с марта по октябрь в Заречье приходилось добираться на катере. Здесь передвигались по высоким деревянным тротуарам. Весной Сысола разливалась, подтапливая старинные поселковые дома.

– Но воздух у нас лучше городского, – хмыкнул матрос, – хватит на нее глазеть, парню это не понравится, – девицу сопровождал хмурый долговязый мужик лет тридцати.

– Она его младше, – понял матрос, – и что она в нем только нашла? – мужик носил бросовую куртку. Уши у него оттопыривались, взгляд голубых глаз оказался мрачным и недоверчивым.

– И зачем он ей, – юноша пожал плечами, – она хорошенькая, – матрос улыбнулся, – словно булочка.

Девушка не снимала дешевого жакета, однако ее водолазка обтягивала все аппетитные места. Переправа занимала несколько минут, но матрос отправился на корму катера, чтобы оценить вид сзади, оказавшийся таким же интересным, как и спереди. Кроме деревенской кошелки, пара тащила туристические брезентовые рюкзаки. У парня при себе имелся альбом.

– Они художники, – матрос присмотрелся к пассажиру, – но что здесь рисовать? Хотя реки у нас красивые. Должно быть, они приехали на этюды, – в плетеной кошелке желтели яблоки, – а живут в городе…

Девушка прошла мимо, матрос полюбовался ее каштановыми кудряшками.

– Я бы звал ее Карамелькой, – парень развеселился, – она похожа, – спутник девицы бросил на него такой неприязненный взгляд, что матрос быстро отвернулся.

– Посадка, посадка, – он ударил в маленький колокол, скоро отправляемся, – оказавшись на дебаркдере, Мишель вздохнула:

– Ты уверен, что Фаина Яковлевна, – она указала на лепящиеся к косогору дома, – обрадуется цветам? – астры они купили на городском рынке неподалеку от сыктывкарского вокзала.

Яблоки тоже были южными. Смуглый усатый продавец подмигнул Майе, как старательно думала о себе Мишель.

– Только для вас, девушка, сделаю особую скидку… – он осекся, заметив выросшего за ее спиной Пьера.

– Что насчет скидки, – заикаясь, поинтересовался инспектор, – сколько? – продавец буркнул: «Платите, как на ценнике написано».

Петр Михайлович Волков забрал у нее кошелку.

– Цветам обрадуется любая женщина, – рассудительно сказал инспектор, – даже ребецин. Пошли, – он кивнул на деревянный тротуар, – нечего тянуть, Майя Наумовна.

На дне кошелки лежала аккуратно завернутая в газету банка меда и пара свитеров из козьего пуха. Кошелку они получили на перроне вокзала в Ярославле, в обмен на сумочку серой замши от Ателье Майер. Катерина Петровна всплеснула руками.

– Вещь дорогая, моя милая, – Мишель понравилась уютная женщина в старомодном плаще и белом платке, – ты уверена? Дочки мои порадуются, – Катерина Петровна погладила замшу, – по очереди носить будут, они еще подростки, – Мишель кивнула.

– Забирайте. И вот, – она вложила в натруженную ладонь женщины свернутую конвертом бумажку, – это от Исаака, – Катерина Петровна зорко взглянула на девушку.

– Арестовали его, – на платформе было людно, однако женщина все равно шептала, – когда?

Мишель велела себе не плакать.

– Вчера, – ее голос предательски задрожал, – на Казанском вокзале в Москве, – Катерина Петровна привлекла ее к себе.

– Мы за него помолимся, – серьезно сказала женщина, – господь возвысит праведников и накажет злодеев, милая, – они с Пьером забрались в тамбур, поезд тронулся. Катерина Петровна подняла руку.

– Она перекрестила нас, – Мишель все стояла на месте, – как я скажу Фаине Яковлевне, что Исаака арестовали?

Позапрошлой ночью они с Пьером оказались у круглосуточных касс Ярославского вокзала. К окошечкам вилась многолюдная очередь. Они двигались по залу, избегая внимания пары милиционеров. Через час инспектор невесело сказал:

– Будь с ним все в порядке, он оказался бы здесь. Пошли на Ленинградский вокзал, – скомандовал Пьер, – лучше не торчать на одном месте.

Мишель позвонила Катерине Петровне утром, из почтового отделения на Каланчевской улице. Они с Пьером взяли билеты в плацкартный вагон до Сыктывкара.

– И теперь мы здесь, – они обогнули деревянный домик с вывеской «Поселковый магазин. Чайная», – поезд пришел два часа назад, – Мишель стало горько, – завтра начинается Новый Год, а мы привезли дурные вести, – инспектор замедлил шаг.

– Очень красиво, – тихо сказал Пьер, – я никогда не думал, что может быть, – он поискал слово, – так просторно, – заречная равнина уходила вдаль, нежное золото берез трепетало на ветру.

Пьер много раз видел картины Левитана.

– Над вечным покоем, – пришло ему в голову, – здесь понимаешь это чувство, – он велел себе собраться.

– Искусствоведом побудешь во Франции, товарищ Волков, – он сверился со школьным блокнотом, – улица Водников, дом десять.

Они стояли перед выкрашенной лазурью калиткой. В палисаднике возвышались отцветшие мальвы. На крепком крыльце стояло оцинкованное корыто с мокрым бельем.

– У нее на руках младшие мальчики, – поняла Мишель, – когда остальные дети вернутся из школы, ребецин отправит их развешивать стирку. Вечером они будут готовить для нового года, – девушка вытащила из кошелки фетровую беретку, – то есть не они, а мы.

Забрав у Пьера цветы, Мишель решительно поднялась на крыльцо. Дверь недавно обшили новым дерматином.

– Рав Бергер обшил, – она вспомнила рассказы Исаака, – перед Песахом, – заверещал звонок. Мишель спохватилась:

– Младшим мальчикам два года, они могут спать днем, – за дверью что-то загромыхало, раздался неразборчивый женский голос.

– Она говорит с детьми на идиш, – Мишель отчего-то испугалась, – Исаак уверял меня, что я понравилась его родителям, но вдруг…

Дверь распахнулась. Худенькая голубоглазая женщина в завязанном тюрбаном платке и домашнем платье удерживала зевающих мальчиков.

– Вы из поликлиники, что ли, – неприветливо сказала она, – вы мне детей разбудили, – Мишель шагнула вперед.

– Здравствуйте, Фаина Яковлевна, – женщина открыла рот, – меня зовут Майя, я жена Исаака.

Заречная равнина погружалась во тьму. На горизонте багровела полоска заката, восточный ветер бил по ногам ночным холодом. Косогор возвышался над серой водой Сысолы. Белоснежные полотнища простыней развевались над прикрытой платком головой Фаины Яковлевны.

– Фаины Исааковны, – поправила себя Мишель, – она двадцать лет живет по чужому паспорту, – рассмотрев ее документы, свекровь одобрительно сказала:

– Сделано на совесть, – она не потеряла певучего южного акцента, – мой снимок рав Лейзер во время оно переклеил, а потом я потеряла документ и обзавелась новым. Через год я фото поменяю, – она подмигнула Мишель, – когда мне исполнится сорок пять, – у свекрови была отличная фигура. Фаина Яковлевна фыркнула:

– Побегай за нашей оравой и похудееешь, – она посерьезнела, – мы с равом Лейзером двадцать лет живем, а сидит он больше десяти, если все сложить. Мне приходится заниматься и женскими делами и мужскими.

Петр Михайлович Волков уверил ребецин, что пока возьмет мужские дела на себя. Несмотря на скорую амнистию, рава Бергера не отпустили домой на праздники.

– И не отпустят, – поджала губы Фаина Яковлевна, – мелуха зверствует, мейделе. На свидания пускают только родню, – заметив испуганное лицо девушки, она отмахнулась:

– Мы тебя по фото полюбили, – Мишель смутилась, – я скажу Лейзеру, какая ты красавица. Ночь проведете здесь, – ребецин задумалась, – а дальше отправляйтесь в Париж, – Пьер улыбнулся, -снимете комнату по надежному адресу, – инспектор, заикаясь, поинтересовался:

– Вы думаете, что сюда может явиться К-к-комитет, – Фаина Яковлевна мрачно кивнула:

– Мы просили Исаака бросить делишки с золотом, однако он упрямый парень, – к удивлению Мишель, Фаина Яковлевна спокойно отнеслась к новостям об аресте Исаака.

– Этого было не миновать, – тяжело вздохнула женщина, – но говоришь, в Комитет Исаак не попал? – она испытующе взглянула на Пьера. Инспектор пожал плечами.

– Хищениями золота занимается ОБХСС, – Пьер не забывал заикаться, – Исаака не передадут Комитету. Министр Щелоков на ножах с Андроповым, у милиционеров свои интересы, – Фаина Яковлевна облизала ложку с ярославским медом.

– Остальное в леках пойдет, – заметила она, – завтра школьники заболеют, займемся праздничным столом. Ты у нас останешься, – велела она Мишель, – а Петр Михайлович приедет после темноты. Он не еврей, ему можно, – женщина помолчала, – надеюсь, с Исааком все случится именно так. Амалек здесь появлялся, когда Исаак еще жил дома…

Амалеком свекровь называла Гурвича.

– Я тогда навела тень на плетень, – добавила женщина, – у меня за плечами два срока, я знаю, как разговаривать с мелухой, но вам лучше не рисковать, – Пьер согласился.

– Я в городе ненадолго, мне надо отправляться в Нарьян-Мар, – ребецин задумалась:

– Насчет мальчика Исаак предупредил. Ривка отписала, что у них есть детский дом, однако пока ее туда не посылали, – Мишель с Пьером познакомились с остальными детьми Бергеров. Об аресте Исаака не узнали только младшие, двойняшки Шимон и Леви. Десятилетний Авраам серьезно сказал:

– Теперь я буду переписывать папины заметки, – он показал Мишель школьную тетрадку, – у девчонок хорошие почерка, но у меня лучше, – рав Бергер принялся за комментарии к Талмуду.

– Ему пишут из Москвы, – заметила Фаина Яковлевна, – из раввинского суда, со сложными случаями. Когда мы в Киев переберемся, станет легче, но до этого надо дожить, – Мишель взяла маленькую руку свекрови.

– Доживем, – уверенно сказала девушка, – ваши внуки вырастут на святой земле, Фаина Яковлевна, – она рассказала свекрови о Наде и Ане. Женщина заметила:

– Сара пишет, но весточки редко сюда добираются. Мы думали, что после школы она встанет под хупу, однако она собралась в университет. Пусть идет, потому что здесь, – женщина кивнула за окно, – нашим детям университет не светит, их еле допускают в училище, – Фаина Яковлевна неожиданно усмехнулась, – а в театральное тем более не примут…

Они сидели на тесной кухоньке Бергеров. Двойняшки спали. Младшие мальчики во главе с Пьером возились с протекающей крышей дворового сарайчика, где Бергеры держали пару беленьких козочек. Рахиль, размешивающая тесто, выронила ложку.

– О тебе говорю, – кисло сказала ребецин, – словно мы с отцом не знаем, куда ты намылилась, – девочка вздернула нос: «Попытка не пытка, мамеле». Мишель понравились золовки, как она смешливо назвала черноволосую Рахиль и светленькую Лею.

– Но сюда они не пошли, – Фаина Яковлевна деловито снимала белье, – им рано окунаться, – Мишель не скрыла от свекрови случившегося в Малаховке. Ребецин хмыкнула:

– У вас к тому времени случилась хупа, – девушка покраснела, – день на дворе стоял, но ваше дело молодое, – она испытующе взглянула на Мишель. Девушка смутилась еще больше.

– Через две недели все узнаем, – подытожила свекровь, – но окунуться надо, так положено, – влажные кудряшки Мишель пахли речной водой. Сысола оказалась не холоднее Северного моря в Остенде.

– Но скоро зима, – она забрала у свекрови стопку простыней, – Пьеру надо торопиться, потому что Нарьян-Мар еще севернее, – Мишель поморгала заслезившимися глазами, – а мне надо снять комнату и найти работу, – она не поняла, что говорит вслух. Свекровь кинула прищепки в пустое корыто.

– Надо, – подтвердила Фаина Яковлевна, – а еще тебе надо выйти замуж, мейделе.

Деловито стрекотал старинный Зингер Фаины Исааковны. Усадив Мишель за машинку, свекровь погладила футляр, покрытый рассохшимся лаком.

– Кормилица наша, – весело сказала ребецин, – она в Киев с нами поедет, если все сложится. Клиентки мои волосы на себе рвут, – на полке громоздились яркие журналы, – выкройки Исаак привозил из Москвы.

– Надо будет и в Киеве, – женщина пощелкала тонкими пальцами, – такие знакомства завести. Дамы требуют самого модного, – игла машинки сновала по серой подкладке ватника.

– Здесь модного ждать не стоит, – хмыкнула Мишель, – Пьеру надо как следует одеться, прежде чем ехать на север, – на табурете стояли крепкие юфтовые сапоги.

Мишель отчего-то перехватило горло.

– Я знаю, от чего, – она справилась со слезами, – это вещи Исаака, – свекровь показала ей аккуратную кладовку.

– Возьми оставшееся от Ривки, – ребецин смерила ее зорким взглядом, – юбки подошьем, она тебя выше, но наверху вы одного размера, – Мишель обзавелась крепкими шерстяными юбками, свитерами, драповым пальто и валенками. Нога ходила в обуви, но свекровь отмахнулась:

– Наденешь на два носка. И Петр Михайлович наденет, – из-за ширмы доносилось шуршание, – он едет дальше, чем ты, – по дому разносился упоительный запах куриного чолнта. Ради нового года Фаина Яковлевна зарезала куриц.

– Авраам через три года у меня нож переймет, – объяснила женщина, – как тринадцать лет ему исполнится. Надеюсь, что к той поре Лейзер не сядет, а останется дома, – Мишель робко сказала:

– Может быть, вам дадут разрешение на выезд? Впереди Олимпиада и… – они сидели на заднем крыльце дома. Фаина Яковлевна затягивалась редкой для себя сигаретой.

– Скоро свечи зажжем, – с кухни веяло медовым пирогом, – а что касается разрешения на выезд, – свекровь погрустнела, – то догонят и еще дадут. Раньше Лейзер сидел, – ребецин взяла ее руку, – теперь твой муж сядет, – Мишель положила ей голову на плечо, – мелуха от нас не отстанет, пока не умрет фараон, – девушка твердо сказала:

– Умрет все изменится. Фаина Яковлевна, – она помялась, – вы уверены, что меня пустят в колонию? – свекровь кивнула:

– Невест пускают. Письма Виктора Алексеевича у нас есть. Когда он сидел в Забайкалье, можно было писать не родственникам. Там, – свекровь махнула на север, – никто не станет разбираться, что это за конверты. Смотрящего арестовали, – Исаак поделился с Мишель своими опасениями, – никто ему передач не пришлет, и Виктор Алексеевич не сможет отправить весточку семье.

– Это заповедь, мейделе, – Мишель кивнула, – а со свидетельством о браке ты получишь новый паспорт. Никто к тебе не придерется, – Фаина Яковлевна подмигнула ей, – у тебя появится русская фамилия… – девушка не могла не улыбнуться.

– Бьют не по паспорту, – она встряхнула каштановыми кудряшками, – главное, чтобы Виктор Алексеевич согласился, – ребецин уверила ее:

– Он достойный человек. Придется тебе Йом-Кипур в дороге провести, – она помрачнела, – даже если Исааку разрешат свидания, тебя к нему не пустят, вы в загс не ходили. Я к нему поеду или Ривка, – Фаина Яковлевна потушила окурок, – пойдем зажигать свечи, мейделе.

На подоконнике швейной мастерской, как весело называла свекровь закуток, стояла свеча в жестяной банке из-под томатной пасты. Йом-Кипур начинался через три дня. К тому времени Мишель должна была оказаться в неизвестном ей поселке Харп на Полярном Урале, где располагалась колония Виктора Лопатина. Встряхнув ватник, она позвала:

– Петр Михайлович, как штаны? – инспектор отодвинул ширму.

– Штаны отлично, – Пьер повертелся перед створкой от шифоньера с мутноватым зеркалом, – свитер великоват, но Исаак шире меня в плечах, – Мишель передала ему ватник: «Примерь».

Хромой инвалид Волков появился в Заречье с билетами на поезд в Котлас, отходящий сегодня вечером. Им с Мишель предстояла пересадка на железную дорогу, построенную зэка четверть века назад. Их следующий поезд шел в заполярный Лабытнанги. Пьер покидал состав на станции Печора, меняя поезд на речной пароход до Нарьян-Мара. Навигация заканчивалась в начале октября. Он пока не решил, как выбраться с Паоло из Советского Союза.

– Как, как, – рассердился Пьер, – привезти парня в Москву и прорваться во французское посольство, хотя это большой риск. Или доехать до Архангельска и найти британское судно, что тоже риск…

Инспектор велел себе подумать об этом позже. Сначала ему надо было оказаться в Нарьян-Маре и отыскать Ривку Бергер. В следующем году девушка заканчивала педагогическое училище.

– Ей пошел семнадцатый год, а она отучилась два курса за Полярным кругом, – понял Пьер, – в СССР быстро взрослеют, – он заметил Мишель:

– Насчет комнаты договорился, – узкая комнатушка в деревянном бараке стоила сущие гроши, – хозяйка тебя ждет, – пожилая женщина, тоже еврейка, не говорила Пьеру, как она попала в Сыктывкар.

– Понятно, как, – инспектор снял ватник, – она сидела в Печорлаге и вышла замуж за освобожденного, – женщина недавно овдовела. Пьер объяснил, что снимает комнату для сестры. Аккуратно сложив вещи, Мишель поднялась.

– Ушанка у Исаака есть, – ее голос дрогнул, – мы экипировались для поездки на север, – с кухни раздался голос Фаины Исааковны.

– Дети, за стол, – Пьер сначала не понял, что ребецин зовет именно их.

– Младшие спят, а остальные в школе, – он пропустил Мишель вперед, – для нее мы дети, но на самом деле мы взрослые, – Пьер задержался у зеркала.

– Видно, что мне скоро тридцать, – понял он, – а я в Советском Союзе всего чуть больше недели. Действительно, детство закончилось, – закрыв шифоньер, он пошел на кухню.

За грязными окнами плацкартного вагона простиралась бесконечная тундра. Рыжая шерстка травы взбегала к поросшим низкими елями холмам. На горизонте громоздились серые скалы. Утром северное небо затягивали тучи, но сейчас в разрывах облаков заплескалась робкая лазурь. Слабое солнце блестело в мелкой воде озер. Рядом с железнодорожным полотном скакала по камням быстрая речушка.

После обеда пассажиры, словно сговорившись, начали собираться. Поезд прибывал в Лабытнанги без четверти семь вечера.

– Многим надо переправиться через Обь, – вспомнила Мишель, – они едут в Салехард, – в Оби, разделявшей города, было два с половиной километра ширины.

– Летом паром ходит, – объяснил беззаботный парень, храпящий сейчас на верхней полке, – зимой автобус пускают. Пешком тоже можно, – он усмехнулся, – смелые и в апреле через полыньи сигают, однако каждую весну и осень непременно кто-нибудь тонет.

– Мост бы возвести, – мечтательно добавил пассажир, – отец рассказывал, что в Новосибирске и в Хабаровске мосты построили при царе Николае, – прожевав кусок лекаха, парень одобрительно сказал:

– Очень вкусно. Мой отец был инженером, он строил Трансполярную магистраль. Слышали о такой? – Пьер, заикаясь, промычал: «Н-нет». Парень, представившийся Серегой Плюсниным, шумно отхлебнул железнодорожного чая.

– Сейчас на Ямале все заброшено, – продолжил парень, – а в сталинские времена хотели проложить рельсы от Воркуты до Игарки на Енисее, – Пьер присвистнул, – и построить ветку от Салехарда до будущего порта на мысе Каменном. Мой отец во время войны работал от Главсевморпути на Таймыре и Ямале. Он составлял карты побережья, но в сорок третьем году его арестовали, как резидента немецкой разведки, – Мишель открыла рот: «Откуда здесь взялись немцы?». Серега усмехнулся:

– В Арктике шла война, сюда корабли фашистские приходили, случались воздушные сражения, – он разгрыз крепкими зубами сахар в голубой обертке, – отцу выписали десятку, он сел тридцатилетним, а вышел на свободу, когда усатый сдох, – парень хотел ругнуться, но сдержался, – на строительстве ему отвалили вторую десятку, только он не успел ее отсидеть.

Серега, родившийся в год двадцатого съезда партии, возвращался в родные края после отпуска, проведенного, как выразился Плюснин, на югах. От деревянных ящиков, засунутых на багажные полки, упоительно пахло фруктами. Серега широко улыбнулся:

– Мамашу и сестренку побалую. Сестренке моей тринадцать. Я отца хорошо помню, а она сиротой растет, – старший Плюснин погиб в экспедиции на Таймыре. Парень трудился вертолетчиком в Салехардском аэропорту.

– Только успевай поворачиваться, – он довольно улыбнулся, – с освоением новых месторождений у нас случается по десять рейсов на дню, – по лицу нового знакомца Мишель поняла, что у него есть местная кровь. Серега спохватился:

– Держите персики, – в отсеке повеяло приторной сладостью, – корешам на юг я вожу икру, а они меня снабжают фруктами.

Перегнувшись через проход, он положил персик перед девушкой, занимающей нижнее место. Попутчица склонилась над неизвестной книжкой в школьной дерматиновой обложке. Мишель показался знакомым ее старомодный белый платочек.

– Катерина Петровна завязывала его похоже, – вспомнила девушка, – и, кажется, она носит крестик, – попутчица ждала ребенка.

– Поешьте, девушка, – предложил Серега, – вам нужны витамины, – вертолетчик покраснел, – извиняюсь, если что не так. Вы к мужу едете? – девушка тоже смутилась:

– Да. Спасибо за фрукты. Не стоит, они ведь дорогие, – Серега вскричал:

– Михайлыч, давай кошелку, – Пьер протянул ему пустую авоську, – держите подарок от покорителей неба, девушка, – заведя разговор о ненцах, Мишель не обманулась в своих догадках. Деда Плюснина, оленевода, расстреляли в сорок третьем году.

– Моя мать выросла в интернате, – вздохнул вертолетчик, – язык она толком не знает, два слова связать не может.

У Плюснина, как и у любого северянина, было не счесть, как он выразился, корешей. Узнав, что Михайлыч, как его называл Серега, едет в Нарьян-Мар, вертолетчик оживился:

– Держи телефон моего приятеля, – велел Плюснин, – он работает в тамошнем аэропорту. Он поможет тебе обустроиться, – Серега вышел с ними на перрон станции Печора, куда поезд прибыл в половине четвертого утра. Плюснин посчитал их братом и сестрой.

– Не бойся, Михайлыч, – он сунул Пьеру персики, – за Майкой я присмотрю, пока она с поезда не сойдет, – обняв ее, Пьер шепнул:

– Ты все правильно делаешь. С чистым паспортом тебе будет легче, – он поцеловал девушку, – передавай Виктору привет от семьи. Жди открытку на сыктывкарский адрес, Майка.

Забросив рюкзак на плечо, Пьер пошел к неожиданному в такой глуши пышному сталинскому вокзалу.

– Сейчас он на пароходе, – Мишель очнулась, – надо складываться, скоро выходить, – проводник пробирался по вагону.

– Станция Харп, – на расширившихся путях замелькали грузовые составы, – стоянка двенадцать минут…

Девушка в платочке неуклюже поднялась, книжка полетела на пол. Мишель подняла раскрывшийся на титульной странице томик.

– Новый Завет, – она замерла, – понятно, почему она прятала книгу, – Мишель видела, что перед ней самиздат.

– Извините, – она протянула томик девушке, – пожалуйста. Вы тоже в Харпе выходите? – на бледных щеках заиграл румянец, попутчица отвела глаза: «Да». С верхней полки раздался встревоженный голос:

– Чуть не проспал, – Плюснин ловко спрыгнул вниз, – девушки, бросьте багаж. Покорители неба не позволят вам таскать тяжести, – Мишель поддразнила парня:

– А как же первым делом самолеты? – Серега рассмеялся:

– Я вертолетчик, Майка. Для меня девушки важнее, – Плюснин потащил поклажу в тамбур.

Начальник колонии строгого режима номер три с неудовольствием рассматривал сидящего перед ним зэка. Заключенный Лопатин носил аккуратную синюю куртку. Полковнику Сидорову подумалось, что, не находись они за Полярным кругом, наряд можно было бы назвать даже щегольским. По особому распоряжению ГУИНа, хранящемуся в папке Лопатина, зэка разрешалась неуставная прическа. В светлых волосах заключенного сверкала седина, хотя он едва перевалил за тридцать лет.

– Ему тридцать два, если быть точным, – Сидоров помешал чай, – не хочется настраивать против себя топливное министерство. Речь идет о государственных интересах, а я здесь человек новый…

Прибыв в колонию, он обнаружил, что Лопатин развел, как в сердцах думал полковник, целую империю. Начальник колонии, тем не менее, признавал, что зэка работает на совесть. Хлебопекарня, швейная мастерская, гранитно-мраморный цех и подсобное хозяйство трудились как часы.

Из Харпа на большую землю отправлялись вагоны с мраморными плитами для новых станций московского метро. Из ворот колонии выезжали грузовики со новой военной формой.

В Харпе шили песцовые шапки и котиковые ушанки. Подразделение каменного цеха занималось резьбой по моржовой кости. В колонии выращивали свиней и птицу. В теплицах Сидорова встретили зреющие помидоры и заполярная клубника. Природного газа в окрестностях Харпа разведали столько, что их скважина могла бы обеспечить энергией небольшую европейскую страну.

По мнению полковника, Лопатин тоже выглядел европейцем.

– Если не американцем, – начальник колонии видел американцев только по телевизору, – хотя у них все безработные и ходят в обносках, – так утверждала «Международная панорама», передающая репортажи из бедных кварталов Нью-Йорка.

Неслыханным для колонии образом Лопатин носил не только белую рубашку, но и галстук. Еще одним послаблением для зэка стали наручные часы. Сидоров ожидал увидеть импортный товар, однако Лопатин ограничился «Полетом».

– Очки он надел здесь, – в папке зэка имелся рецепт, выписанный медсанчастью, – их привезли из Салехарда…

Очки были скромными, без оправы, но зэка казался в них по меньшей мере кандидатом наук. В пухлом деле Лопатина полковник нашел машинописный лист с перечнем его статей в экономических журналах. За шесть лет зэка опубликовал дюжину трудов с почти непонятными Сидорову названиями.

– «Применение факторного анализа для моделирования производительности труда», – он вспомнил заголовок свежей статьи, – что такое факторный анализ?

Молчание в кабинете становилось гнетущим. Сидоров опустил глаза к жалобе, поданной зэка Лопатиным третьего дня. Зэка устроил себе кабинет в рабочем крыле колонии. В лавочке, как о ней думал Сидоров, подвизались и другие заключенные, осужденные за экономические преступления.

– У него настоящий счетный отдел, – полковник покрутил головой, – пять бухгалтеров и два секретаря, – по распоряжению ГУИНа Лопатину позволялась беспрепятственная переписка.

– Только по рабочим вопросам, – удовлетворенно хмыкнул полковник, – ему и не от кого получать письма, у него нет близкой родни.

Он собирался познакомить Лопатина с новой инструкцией ГУИНа, согласно которой передачи теперь тоже разрешались только от семьи.

Сидоров злорадно думал о конце вольной жизни лопатинской лавочки, где зэка курили «Союз-Аполлон» и распивали натуральный кофе. В отделе, как называли комнаты заключенные, стояла разрешенная особым письмом из Москвы электроплитка.

– Теперь ему придется покупать «Беломор» в ларьке, – довольно подумал Сидоров, – хотя он устроится. Здесь достаточно получающих хорошие передачи, он купит себе и кофе и сигареты.

И не только себе, но и остальным зэка, – об одном из лопатинских бухгалтеров и шла речь в жалобе.

Заключенный, наконец, нарушил молчание.

– Надеюсь, что вы рассмотрели мою жалобу, гражданин начальник, – сухо сказал зэка, – мой отдел планирует строительство будущего газопровода от Ямбургского месторождения. Мне необходимо не пять бухгалтеров, а двадцать пять, а вы посадили одного из моих сотрудников, – Сидоров хотел съязвить, но смолчал, – в БУР по абсолютно необоснованному обвинению, – полковник не менее сухо отозвался:

– Зэка Максимов отказался от работы в воскресенье, – лицо Лопатина оставалось невозмутимым, – в то время, как… – заключенный прервал его:

– Труд заключенных в выходные дни является добровольным и за него выписывается сверхурочная оплата, – зэка поправил очки ученым, как подумал Сидоров, жестом, – работа в воскресенье противоречит религиозным убеждениям гражданина Максимова, а конституция СССР охраняет свободу исповедования религии.

Лопатин поиграл автоматической, тоже неуставной ручкой.

– Гражданину Максимову полагается свидание с женой, ожидающей ребенка. Она проедет полторы тысячи километров, чтобы узнать, что ее муж сидит в БУРе?

Максимов, на воле бухгалтер в Курске, получил пятерку за незаконную религиозную пропаганду. Согласно делу заключенного, он подвизался так называемым баптистским пресвитером. В своей бывшей колонии зэка тоже не вылезал из БУРа, куда его отправляли за проповеди и пение гимнов.

– Он поет вторые сутки, – вспомнил Сидоров, – и отказывается от еды. Черт с ним, пусть идет на свидание, иначе Лопатин напишет в Верховный Совет, – полковник допил чай.

– Я удовлетворю вашу жалобу, – он взялся за красную ручку, – однако имейте в виду, что с первого числа заключенным разрешаются передачи только от близких родственников, а таковых у вас, кажется, не имеется, – Лопатин едва заметно дернул безукоризненно выбритой щекой.

На столе полковника зазвонил внутренний телефон, он махнул рукой. Сидоров не понял, как зэка выскользнул из кабинета.

– Проклятый теневой миллионер, – полковник расстегнул верхнюю пуговицу кителя, – он ходит бесшумно, словно зверь, – звонили с проходной. Выслушав дежурного, Сидоров растерялся.

– Пропустите ее, – распорядился начальник колонии, – откуда он взял невесту? Ему запрещена личная переписка. Хотя в Забайкалье он вроде отправлял кому-то весточки…

На проходной ожидала невеста зэка Лопатина, некая гражданка Гольдберг Майя Наумовна.

Цепкая рука вохровца схватила сунутую в громыхающий лоток пачку экспортного «Союз-Аполлона». Красная лампочка над железной дверью замигала.

– Проходите, гражданин заключенный, – неприязненно сказал охранник, – и в следующий раз помните, что здесь все курящие…

Вохра получила распоряжение о досрочном освобождении зэка Максимова из БУРа, но алчным псам, как думал о них Лопатин, закон был не писан.

– Здесь один закон, – он ждал, пока вохровец шмонал его карманы, – кто сильнее, тот и прав. Не сунь я им пачку сигарет, они протянули бы волынку до отбоя и Василий Иванович вместо трех суток свидания получил бы только двое. Сейчас выйдет двое с половиной, но лучше больше, чем меньше…

Ради визита в БУР Витя решил обойтись без обеда. По дороге через чистый лагерный двор он наткнулся на кухонных зэка с тележкой. Парни тащили пайку по тому же адресу. Завидев Витю, ребята остановились.

– Щи и каша пшенная с мясной подливой, Виктор Алексеевич, – отрапортовал старший зэка, – ваш отдел обедает, а как же вы? – Витя отмахнулся:

– Я в отделе поем, – его группу в колонии все называли отделом, – щи тоже мясные? – второй парень ухмыльнулся:

– Кости плавают, но в остальном ни крошечки мяса нет. Хотя зэка все съедят и попросят добавки…

По мнению Вити, Сидоров не воровал. Его отдел не допускали к внутренней бухгалтерии колонии, однако полковник, новый человек в Харпе, не стал бы зарываться.

– Его пример другим наука, – пробормотал Витя, – я полковника Петренко имею в виду. Теперь начальники колоний ведут себя скромнее.

Лопатин обнаружил в Харпе неожиданно хорошую библиотеку. В забайкальской колонии полки заставили сочинениями Ленина, писаниями Ленечки и бесконечными томами с одинаковыми названиями.

– Иду на грозу, – вспомнил Лопатин, – отдаю сердце людям.

В Забайкалье он много занимался языками. Смотрящий передал в колонию учебники английского и старые издания французских романов. Витя коротал время за Флобером и Мопассаном. В Харпе он нашел шкафы с русской классикой.

В отделе они проводили семинары, как называл их Витя. Среди его сотрудников оказался недоучившийся студент филфака, посаженный за спекуляцию валютой. Парень отвечал за секретарскую работу. Они обсуждали Пушкина и Достоевского, занимались математикой и английским языком.

– Я велел Василию Ивановичу учить английский, – не обнаружив в Витиных карманах ничего запрещенного, вохровец пропустил его вперед, – они получили вызов и рано или поздно уедут.

Витя обрадовался, когда в Харп привезли сына Катерины Петровны. Пресвитер отсидел два года в Мордовии. Он и рассказал Вите о бумаге, полученной от братьев по вере, как выразился баптист, в Англии. Витя решил, что о вызове позаботился кто-то из семьи.

– Тетя Марта или дядя Джон, – хмыкнул Лопатин, – у них был адрес Катерины Петровны…

Два старших брата Василия Ивановича тоже мотали сроки.

– Мы от первого брака мамы, – невесело сказал бухгалтер, – наш отец и отчим умерли в лагерях, из пяти детей отчима двое сидят, а что касается вызова, то нас тоже никто не выпустит из СССР, – Витя утешал пресвитера скорой московской олимпиадой.

– Ленечка захочет поддержать свое реноме на западе, – сказал он Василию Ивановичу, – вас отпустят всей семьей, – Максимовы не сходили со страниц самиздатовских сборников о преследованиях мучеников за веру.

Витя шел по холодному беленому коридору. Вохровец впереди лениво позванивал ключами. Час выноса параш еще не настал.

– Здесь никого не водят на допрос, – Витя прислушался, – у него инстинкт, как у собаки Павлова.

Из-за решетчатого окошечка в стальной двери камеры доносился красивый голос Василия Ивановича. Занимаясь в подпольной семинарии в Подмосковье, нынешний пресвитер подрабатывал в хорах московских театров.

– Я пел даже в Большом, – улыбнулся бухгалтер, – мой приятель запил и отправил меня занять его место на сцене. Охраннники на пропуски хора не смотрели, а я постоял на знаменитых подмостках, – мягкий баритон разносился по БУРу.

– Страшно бушует житейское море, сильные волны качают ладью. В ужасе смертном, в отчаянном горе, Боже мой, Боже, к тебе вопию… – отомкнув камеру, вохровец недовольно сказал:

– Заканчивайте концерт, гражданин. Двое суток поете, у нас уши завяли от вашего поповства. Выходите, вам сократили срок, – Василий Иванович сидел на железной лавке в компании эмалированной кружки с водой. БУР топили кое-как, Витя поежился.

– Я отпросил вас, – сказал Лопатин одними губами, – вы пойдете на свидание, Василий Иванович. Ваша жена, наверное, уже в поселке, – еще одна пачка сигарет перекочевала из его кармана в ладонь охранника.

– Пусть допоет, – попросил Лопатин, – вам ничего не стоит, – некрасивое лицо пресвитера озарилось светом, он поднялся с лавки. Василий Иванович быстро вытер глаза.

– К пристани тихой Твоих повелений дух мой направь и меня успокой, – голос плыл над камерой, вырываясь к слабой лазури северного неба, – и из пучины житейских волнений к берегу выведи, Боже благой, – Витя взял руки пресвитера в свои.

– Все так и случится, – шепнул Лопатин, – и последние станут первыми.

Появившись в Харпе месяц назад, полковник Сидоров не успел досконально разобраться с личными делами двух тысяч зэка, обитающих в колонии строгого режима. Папку Лопатина он просмотрел по диагонали. Полковник помнил, что теневому миллионеру, как он называл Лопатина, запретили личную переписку. Распоряжение ГУИНа появилось в папке после перевода заключенного из Забайкалья в Харп.

– Там было еще что-то, – Сидоров незаметно нахмурился, – надо сообщать в Москву о его свиданиях, но ему запрещены свидания.

Сидоров решил не обращать внимания на это обстоятельство. Москва славилась любовью к аккуратно отпечатанным бюрократическим бумажкам, часто противоречащим друг другу. Полковник рассудил, что за полторы тысячи километров от столицы он может позволить себе небольшую вольность. В его бывшей мордовской колонии браки заключала неприятная тетка из местного ЗАГСа. В Харпе отдела регистрации гражданского состояния не завели. Местные жители расписывались в Салехарде, однако для тамошних дамочек Харп оказался слишком дальним светом.

Сидорову разрешили заключать браки самому. Полковнику хотелось оказаться на месте регистратора, но еще больше на месте самого Лопатина.

Гражданка Гольдберг, которую не хотелось называть гражданкой, напоминала аппетитную булочку. Кудряшки цвета темной карамели падали на вязаную кофточку, облегающую нужные места. Сидоров старался не смотреть в ее сторону слишком откровенно. От Майи Наумовны умиротворяюще пахло сладкой выпечкой. Полковник радушно подлил ей чая.

– Очень вкусно, товарищ полковник, – прощебетала девушка, – большое спасибо, – Сидоров шутливо погрозил ей пальцем.

– Андрей Степанович, – велел начальник колонии, – я, можно сказать, ваш посаженый отец. Знаете, кто это такой? – Майя Наумовна потупилась.

– Нет, – призналась девушка, – у меня только восемь классов и ПТУ. Мама болела, мне пришлось рано пойти работать, – Сидоров деликатно решил не интересоваться отцом девушки, – мне нравится читать, но истории я совсем не знаю. Это что-то из старых времен?

Полковник любил исторические романы и с удовольствием листал милицейские детективы, сожалея, что писатель Левин больше не печатается.

– Его книги лучше повестей Семенова, – вздохнул полковник, – вроде бы он сидит за убийство из ревности. Наверное, его скоро выпустят и он вернется к творчеству, – отдав должное клюквенному варенью Майи Наумовны, он добродушно сказал:

– Именно. Посаженый отец и посаженая мать заменяли невесте или жениху родителей. Значит, вы с гражданином Лопатиным познакомились заочно? – Майя Наумовна разрумянилась еще больше. Девушка подергала кисти на платке.

– Ей идет такой цвет, – на бордовой шерсти цвели пышные розы, – хватит ее рассматривать, – одернул себя Сидоров.

Его взгляд уперся в круглую коленку, обтянутую скромной юбкой. Девушка оделила начальника домашними сладостями. Майя Наумовна привезла в Заполярье медовый кекс с имбирем и подсолнечную халву.

Сидоров на досуге любил постоять у плиты. Его жена, врач в поселковой поликлинике, готовила однообразно, а полковник ценил хорошие застолья. Он охотился, рыбачил и устроил на балконе маленькую коптильню.

– Надо развести дома помидоры дома, – он пробежал заявление Майи Наумовны о регистрации брака, – она цветовод, но, наверное, разбирается и в овощах.

Профессия гражданки Гольдберг казалась полковнику подходящей для девушки. Заведя разговор о помидорах, он удовлетворенно понял, что не ошибся. Мило картавя, Майя Наумовна дала ему здравые советы, заметив, что дома можно выращивать и клубнику.

– Насчет Виктора Алексеевича, – она опять смутилась, – я ездила в гости к тете Фане в Сыктывкар. Виктор Алексеевич им писал, когда ему еще позволяли. Он знает тетю Фаню и дядю Лазаря по Москве…

Полковника даже не раздражали, как обычно, еврейские имена. Он считал, что евреи совсем зарвались.

– В телевизоре и на радио только они, – хмыкнул Сидоров, – Ивановых и Петровых зажимают, а Хазановы и Жванецкие слышны из каждого утюга. Говорят, что Высоцкий тоже еврей.

– Однако евреечки бывают очень сладкие, – глаза вернулись к груди Майи Наумовны, – повезло сухарю Лопатину… – девушка оживилась:

– Я увидела карточку Виктора Алексеевича и написала ему, – она вздохнула, – мы хотели зарегистрироваться в Забайкалье, но его перевели сюда и я решила приехать…

Сидоров не сомневался, что зэка рассчитывает на амнистию. Лопатин сидел уже шесть лет.

– Лет через шесть его могут выпустить, – полковник завизировал заявление Майи Наумовны, – а дальше, как говорится, еврейская жена не роскошь, а средство передвижения, – он решил, что Лопатин нацелился на запад.

– Скатертью дорога, – он расправился с вареньем, – нечего тянуть, рабочий день заканчивается, – взявшись за телефонную трубку, Сидоров по-отчески сказал:

– Зачем бродить по поселку в поисках ночлега? Получите штамп в паспорт и пойдете в комнаты для семейного свидания, – в комнатах пребывал свихнувшийся, как считал Сидоров, зэка Максимов.

– Кто еще будет распевать гимны целыми днями, – Майя Наумовна благодарно кивнула, – ничего, она будет сюда приезжать, мы поддержим знакомство, – полковник незаметно облизал губы. Набрав дежурку, он распорядился вызвать Лопатина.

– По личному делу, – тонко улыбнулся начальник колонии.

Витя никогда не бывал в комнатах для семейных свиданий.

– Или для обычных свиданий, – он пока не опомнился от изумления, – у меня было всего одно свидание, и то тайное.

Его супруга, как полчаса назад напыщенно сказал полковник Сидоров, хлопотала над шатким кухонным столом. Тесное помещение напоминало обычный гостиничный номер или комнатку в общежитии. Витя немало пожил в таких, разъезжая по делам Картеля в Казахстане и Сибири. На раскаленной спирали электрической плитки уютно пыхтел эмалированный чайник.

Единственную узкую кровать аккуратно застелили свежим бельем. В комнатке нашлась и невиданная по лагерным меркам роскошь. В ванной, отделанной дешевой голубой плиткой, из кранов хлестала горячая вода.

– С отоплением у нас проблем нет, – Витя зачем-то повертел очки, – вокруг много природного газа, – надев очки полгода назад, он еще к ним не привык.

– У папы хорошее зрение, – вспомнил он, – вернее, в Казахстане было хорошее. Может быть, у него тоже сейчас появились очки…

Его новая жена пока молчала, отделываясь ничего не значащими репликами. Витя никогда в жизни не видел девушки, заключившей с ним брак в кабинете полковника Сидорова. Услышав ее фамилию, он велел себе думать, что это совпадение.

– Полная ерунда, – твердо сказал себе Витя, – никто в здравом уме и твердой памяти не поедет с Запада в СССР, – он решил последовать примеру отца и не пороть горячку.

Девушка вряд ли могла оказаться сотрудницей Лубянки. Захоти Комитет подсадить к Вите осведомителя, он, по мнению Лопатина, повел бы себя более прямо.

Витя считал, что следить за ним незачем. Экономическая шарашка, как он горько называл свой отдел, трудилась на благо страны победившего социализма. Сотрудники шарашки занимались расчетами для топливного ведомства и для старого работодателя Вити, министерства среднего машиностроения.

На Полярном Урале добывали строго нормированные ниобий и тантал. Металлы использовали для строительства космических кораблей. Товарищ Матвеев не посмел бы вмешаться в работу засекреченных министерств, но понимая, что завтра он может снова спуститься в шахту, Витя вел себя скромно и требовал того же от сотрудников.

– Товарищ Сталин сказал, что незаменимых у нас нет, – кисло заметил он на очередном совещании, – не стоит, выражаясь уголовным языком, зарываться. По экономическим статьям сидят еще тысячи заключенных. ГУИН может послать нас куда макар телят не гонял, – кто-то заметил:

– Мы и так здесь, – Витя покачал головой.

– Мы, можно сказать, почти в Европе. Не забывайте, что есть еще Таймыр, Якутия и Магадан.

Бывший бухгалтер из Хабаровска, получивший срок за подлоги, хмыкнул:

– С Чукотки можно бежать в США, а отсюда побег удастся только к белым медведям. Один парень на Курилах на моторке добрался до острова Хоккайдо, – зэка любили рассуждать о побегах.

– О побегах, а не приездах сюда, – на столе появился целый банкет, – но Майя Наумовна не может быть сестрой Ани и Нади. Доктор Гольдберг живет в Бельгии. Он не отпустил бы сюда дочь. Да и зачем ей ехать в СССР? Не для того ведь, чтобы выйти за меня замуж…

Витя поймал себя на том, что в других обстоятельствах он обратил бы внимание на Майю Наумовну.

– Обычно я о таком не думаю, – ему стало неловко, – то есть иногда, оставаясь один…

Вите нравилась ее ловкая, обтянутая свитерком фигурка, скромная юбка, скрывающая коленки, и маленькие руки. Майя Наумовна раскраснелась от жара чайника. Вите показался знакомым упрямый подбородок девушки и карие, с золотистыми искорками глаза. Ему казалось, что он где-то видел так называемую гражданку Гольдберг.

– Мне все привиделось, – девушка заварила чай, – надо спросить у нее, кто она такая, – в голове промелькнула шальная мысль о Бергерах. Витя никогда не видел их девочек.

– Я не еврей, – одернул себя Лопатин, – рав Лейзер не разрешил бы дочери выйти за меня замуж, пусть и фиктивно.

Майя Наумовна достала из тряпичной кошелки школьный блокнот.

– Садись, Витя, – он вздрогнул от забытого обращения, – здесь варенье, халва, домашний пирог. Приятного аппетита, милый…

Устроившись напротив, она деловито заполняла бумагу аккуратными строчками. Медовый кекс пах имбирем и корицей, золотистый чай благоухал травами. Девушка оторвалась от блокнота.

– Дары приволжских лесов, – со значением сказала Майя Наумовна, – я привезла чай из Ярославля…

Витя облегченно выдохнул.

– Василий Иванович говорил, что его сводные сестры подростки, – Витя прислушался, – они с Валентиной Михайловной поют на два голоса, – жена пресвитера раньше преподавала в музыкальной школе.

– Ее уволили, узнав, что она уверовала, – мрачно вспомнил Витя, – и выяснив, что она жена зэка.

Максимовы пели гимн, который пресвитер часто мурлыкал себе под нос, занимаясь расчетами. Витя понимал, что Василий Иванович думает о семье. Ему тоже нравились слова:

– Дай, Боже, им счастье

На многие дни,

От бурь и ненастья

Их в мире храни…

Майя Наумовна с треском вырвала листки из блокнота. Девушка писала каллиграфическим почерком, но Витя понял, что она не ходила в советскую школу. Несмотря на очки, он славился зорким взглядом. Лопатин мгновенно замечал ошибки в расчетах и опечатки в документах.

– Она училась по другим прописям, – с первой же строчки у Вити похолодели губы, – она с ума сошла, она очень рискует, – Майя, как он велел себе звать девушку, написала и о возможном аресте смотрящего и о том, кто она такая на самом деле.

– Исаака арестовали, – Витя сложил бумагу, – а Пьер поехал на север спасать мальчика Павла. С папой и Татой все в порядке, – он велел себе немедленно забыть о Майе.

– Нельзя так думать о ней, – одернул себя Лопатин, – она жена Исаака. Она здесь из сострадания ко мне и я должен быть ей благодарен…

Девушка указала глазами на ванный закуток, Витя поднялся. Бумага полетела в унитаз. Чиркнув спичкой, он привалился к прохладной стене. Пылали языки пламени, он услышал в вентиляционной отдушине ласковый голос:

– Васенька, я ела персики, – по лицу Вити покатились слезы, – тебе тоже нужны витамины. Бери, пожалуйста. Меня попутчик в поезде оделил, добрый человек, – Витя вернулся в комнату.

– Она тоже привезла персики, – понял Лопатин, – наверное, они ехали в одном вагоне. Майя здесь не ради меня, она никогда мне такого не скажет и никто не скажет…

Витя ничего не мог поделать. Сдавленно всхлипнув, он рухнул на стул, закрыв лицо руками. Мишель тяжело вздохнула: «Нельзя его трогать, ему будет только хуже».

На нее повеяло ароматом табака, у девушки закружилась голова. Выскочив из-за стола, Мишель ринулась в ванную комнату.

– Все из-за волнения, – она выпила ледяной воды из-под крана, – я не могу ждать ребенка. С первого раза ничего не случается, что бы ни говорила Фаина Яковлевна…

Велев себе собраться, девушка умылась. Вернувшись в комнату, она обнаружила Лопатина успокоившимся.

– Как пирог, милый? – поинтересовалась Мишель, садясь за стол. Лопатин протер очки полой куртки. Месье Марсель, недавно обзаведшийся парой окуляров для чтения, как их называл Механик, делал точно так же.

– Они похожи, – поняла Мишель, – только месье Виктор светловолосый. Он вырвется из СССР и встретит любимую девушку. Нельзя терять надежду, фараон отпустил евреев на свободу…

Лопатин широко улыбнулся: «Отличный. Налей мне еще чаю, Майечка».