Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый - Нелли Шульман - Страница 4

Охранник резиденции британского посла при дворе его величества короля Густава Пятого, откровенно скучал.

Роскошную виллу построили через год после начала первой войны, в тишайшем районе Остермальм, по соседству с Нобелевским парком. Рядом стоял особняк американского посла. Дома разделяла высокая, кованая ограда. В открытое окно будки охраны доносился запах жареного мяса. По пятницам американцы выносили на лужайку решетку, и разжигали угли. Персонал посольства США устраивал, как говорил посол его величества, сэр Виктор Маллет, варварские развлечения.

Сэр Виктор, крестник покойной королевы Виктории, разумеется, никогда бы не позволил себе есть сосиски, с картонных тарелок, или играть в бейсбол, чем тоже занимался персонал американской резиденции.

День выдался теплым. Охранник, с удовольствием, думал, что завтра, в субботу, можно посидеть с удочкой. Его перевели в Стокгольм из Праги, семь лет назад. Британское посольство в Чехии закрылось после аннексии, не дожидаясь начала войны. Охраннику в Стокгольме нравилось, хотя зимы здесь были холоднее континентальных:

– И пива, такого, как в Праге, от шведов не дождешься… – он слушал радио, – и женщины местные, откровенно говоря, больше похожи на лошадей. Но зато в стране спокойно, безопасно… – в конце лета сэр Виктор уезжал в Мадрид, представлять интересы его величества при правительстве диктатора Франко. Посол забирал в Испанию персонал резиденции. Охранник ожидал средиземноморского солнца, хорошего вина и загорелых испанок:

– Но и на Стокгольм нельзя жаловаться, – зевнул он, – весна выдалась отличная… – во дворе шофер посла мыл черный, закрытый, длинный лимузин. Сэр Виктор ехал проводить выходные в загородную резиденцию наследника престола, принца Густава Адольфа, дворец Хага. Посла сопровождал коллега охранника, а ему предстоял выходной.

За семь лет в Стокгольме он всего несколько раз навещал здание консульства, неподалеку от резиденции. Охранник был доволен постом в личном особняке посла. У консульства всегда толпилась очередь из беженцев, евреев. Пока шла война, просители не заговаривали о переезде в Британию, но, все равно, записывались на прием, в надежде, что консульство поможет им найти родственников в стране.

– И получить визы на въезд… – хмыкнул охранник, подкрутив рычажок громкости на радио, – как будто нам своих евреев не хватает… – он устал от еврейской настойчивости еще в Праге:

– Те, кто в Европе выжил, тоже сюда явились, – недовольно подумал британец, – то есть Красный Крест их привез… – краем уха охранник слышал, что в белых автобусах, вернувшихся с заключенными из немецких концлагерей, скандинавов оказалась едва ли половина:

– Евреи везде пролезут… – он отпил цейлонского чая, – наверняка, незаконно места получили. Красный Крест доставил их сюда, и умыл руки. Но кто их кормить будет? Сядут на пособия, то есть на шею шведам… – на шею британцам посольство никого сажать не собиралось. Въезд в Палестину наглухо закрыли. Ни о каких сертификатах для евреев, на довоенный манер, речь не шла:

– Что касается поисков родственников… – сухо сообщали посетителям в консульстве, – такое в обязанности дипломатических служб не входит. Война закончилась, почта работает, пишите своей семье… – консул поправлял очки, в золотой оправе, – при получении доказательства родства и необходимых гарантий мы примем дело к рассмотрению… – консул, разумеется, разговаривал на английском языке. Он считал ниже своего достоинства повторять что-то, через маленькое окошечко, в стекле.

Очередь к воротам консульства занимали каждый день, и даже устраивали перекличку. Охранник понятия не имел, как выживают беженцы и где они вообще живут:

– Они получают выплаты, от Красного Креста, работают нелегально… – передавали концерт для войск, сражающихся на Тихом океане. Японцы продолжали сопротивляться, но дело, судя по всему, шло к концу.

Легкий ветер шелестел листами журнала, для записи посетителей, на столе охранника. Люди с улицы в резиденции не появлялись. На обеды сэра Виктора приезжали дипломаты, люди, приближенные к шведскому двору, литераторы и художники. Посол гордился происхождением от французского роялиста, месье Малле дю Пана, бежавшего в Британию от якобинского террора. Месье Малле был известным журналистом, сэр Виктор держал в кабинете первые издания его памфлетов. Посол никогда не забывал упомянуть, что именно месье Малле пустил в ход фразу о революции, пожирающей, как Сатурн, своих детей.

В журнал охранника заносились визиты почтальона, трубочиста и рабочих, для мелкого ремонта. В резиденции стояли газовые плиты и котел, для отопления, но сэр Виктор любил живой огонь камина:

– Мисс Дорис Дэй… – весело сказал диктор, – с новым хитом, как говорят в Америке: «Сентиментальное путешествие». Песня посвящается солдатам и офицерам, возвращающимся домой… – охранник заслушался:

Он вздохнул:

– Все равно, как покойная мисс Фогель пела, больше никто не споет. Жаль ее, такой молодой погибла… – после аплодисментов раздались знакомые позывные:

– Передаем полуденные новости… – уверенно начал другой диктор, – сегодня, первого июня, британские войска взяли под контроль Сирию и Ливан… – с уничтожением правительства Виши закончилось действие французских мандатов на Ближнем Востоке:

– Они будут независимости добиваться, – хмыкнул охранник, – как евреи. Но евреи никогда не получат Палестины… – чай заканчивался:

– Если индийцы возьмут свое, цены на чай взлетят… – охранник читал газеты и слушал разговоры дипломатов:

– Если бы не британцы, Индия бы в грязи сидела. Мы построили железные дороги, открыли воздушное сообщение, основали университеты, а теперь индийцы воспользуются всем готовым… – охраннику стало немного обидно:

– Новости из Берлина. Через пять дней пройдет первое заседание Союзнического Контрольного Совета, по управлению оккупированными территориями. Рядом со мной мистер Питер Кроу, кавалер креста Виктории, член экономического отделения совета и участник будущей конференции в Потсдаме… – даже по радио было слышно, как устал мистер Кроу:

– Он в посольство приходил, в Праге… – охранник едва не хлопнул себя по лбу, – точно, в тридцать восьмом году. Тогда рыжий еврей нас осаждал, молодежь хотел в Палестину вывезти, правда, легально… – охранник решил, что еврей, наверное, давно погиб, или сидит в тюрьме:

– Мистер Кроу крест Виктории заработал. Воевал, должно быть. Хотя он владелец «К и К», богатейший человек… – мистер Кроу говорил о репарациях, карточной системе и реформе денежного оборота. Охранник нашел на столе сигареты:

– Бухгалтер бухгалтером. Но я еще в Праге понял, что он непростой человек… – щелкнув зажигалкой, охранник замер. Из окна будки были отлично видны ворота резиденции, с британским гербом. Между прутьями просунули пакет, в коричневой, оберточной бумаге.

Не дослушав мистера Кроу, охранник выбежал во двор. Шофер ушел в гараж, лимузин сверкал вымытыми крыльями. Из окон резиденции доносился стук приборов. Накрывали на стол, посол уезжал к принцу после обеда. Высунувшись на пустынную улицу, охранник увидел только спину какого-то крепкого мужчины. Широкие плечи скрылись за поворотом. Охранник взглянул на толстый конверт: «Послу его величества короля Георга, сэру Виктору Маллету, в собственные руки». Ощупав пакет, охранник обнаружил внутри что-то квадратное. Делать было нечего. Вернувшись в будку, он связался с особняком.

Сэр Виктор вышел вниз в домашнем, твидовом пиджаке:

– Что такое, мистер Стивенс… – посол ко всем обращался согласно дипломатическому этикету. Почерк на пакете был твердым, решительным. Охранник, довольно виновато, сказал:

– Я, к сожалению, не застал посетителя у ворот, сэр Виктор… – он подозревал, что неизвестный визитер и не собирался навещать посольство. Сэр Виктор повертел конверт:

– Давайте вскрывать… – по протоколу, требовалось заниматься пакетом в отдельной комнате. Третий атташе, представлявший Секретную Службу, находился в очередном отпуске. Сэр Виктор поднял бровь:

– Придется нам рисковать жизнью, мистер Стивенс… – посол улыбался:

– Впрочем, я думаю, что перед нами очередное прошение… – таких конвертов, авторства евреев, в резиденцию приходило много. Посол выбрасывал письма, даже их не просматривая. В пакете оказалась обтянутая бархатом коробочка, по виду из ювелирного магазина, и еще одно письмо, в запечатанном конверте. Тот же почерк сообщал: «Полковнику Стивену Кроу, лично, строго секретно». В скобках значилось: «Ворону».

Сэр Виктор отложил письмо:

– Это мы читать права не имеем. Что с коробкой, мистер Стивенс… – охранник откинул крышку. Летнее солнце заиграло на старинном, тусклом золоте, на арабской вязи букв:

– Медальон, – растерянно сказал охранник, – антикварный, судя по всему… – раздался щелчок. В ладонь охранника легла мягкая прядь волос, цвета осенних, палых листьев.

Степану надо было сесть на тринадцатый трамвай, идущий через центр города, Гамла Стан, на юг, в Содермальм. Вместо того, чтобы идти к остановке, у Королевского сада, он повернул на север, объяснив себе, что ему надо выпить кофе и собраться с мыслями:

– Выпить кофе можно было бы и по дороге, – буркнул он, раскуривая трубку, – и в Содермальме заведений достаточно. Не обманывай себя, дорогой Равн… – вдали прозвенел синий вагон, с дверями, темного дерева. Степан прищурился:

– Тринадцатый. Суеверия, Констанца бы меня на смех подняла… – ему, все равно, не хотелось сейчас садиться на трамвай:

– Я иду в кафе… – Степан засунул руки в карманы твидового пиджака, – а что кафе на той улице, где советское посольство, где Рауль покойный жил, совпадение… – никаким совпадением это, конечно, не было и быть не могло. Пальцы нащупали в кармане два конверта:

– Ладно, у литовца письма перечитаю… – утром Степан побывал на городском почтамте, где держал ящик. Он ходил туда, как на работу, каждый день.

Господин Равенсон, как звался Степан в новом, шведском паспорте, жил в Содермальме, по соседству с отделением Красного Креста, где помогали беженцам. Бедный, рабочий район кишел людьми без денег и документов. По улицам слонялись оборванные малыши, в перешитой одежде. На главной площади Содермальма желтело кирпичом здание функциональной, довоенной постройки, с библиотекой, и даже крытым бассейном. Потребовалось вмешательство графа Бернадотта, чтобы детям беженцев разрешили посещать спортивные занятия:

– Иоганн с ними возится, но у Иоганна совсем маленький зал. И он после матча в Германию едет… – Степан уговорил заведующую районной библиотекой, на первый взгляд, неприветливую даму, устроить бесплатные занятия шведским языком, для ребятишек:

– Лето на дворе, – улыбнулся он, – школы скоро распустят. Малыши и не записаны пока в школы, но к сентябрю все определится, они заниматься пойдут. С языком им легче будет… – дама немного покраснела:

– Если вы просите, господин Равенсон… – просил не Степан, а Красный Крест, однако Равн махнул рукой: «Ладно». Пока оставалось непонятным, что случится с немецкими и польскими евреями, добравшимися до Швеции:

– Те, кого из Дании вывезли, домой возвращаются… – дымя трубкой, Степан шел по пустынной, тенистой улице, – а у остальных пока документов нет. Им предоставят гражданство, граф Фольке своего добьется, но надо ждать… – полиция Содермальма закрывала глаза на ежедневную, предрассветную, нелегальную биржу труда, на площади. Под часами с гирляндой колоколов, на фасаде библиотеки, собирались мужчины, из семей беженцев. Грузовички прорабов развозили их по городским стройкам. Женщины перебивались поденной работой, шили, стирали, убирали дорогие квартиры:

– И сюда, на Виллагатан, они ходят… – вздохнул Степан, – трамваем не пользуются, из-за экономии… – он издалека увидел красный флаг СССР, над подъездом элегантного, белокаменного особняка, с кованой решеткой.

Граф Фольке, приватным образом, встретился с послом его величества, короля Георга. Заехав в контору Красного Креста, после свидания, Бернадотт, устало, сказал:

– Бесполезно, Стефан. Никого из наших подопечных, легально, в Палестину не пустят. Сэр Маллет, как говорят британцы, карьерный мандарин… – граф помолчал, – он не рискнет постом ради евреев. В отличие от графа Наримуне, о котором мне рассказывал покойный Рауль… – о гибели Валленберга, в Будапеште, напечатали во всех шведских газетах. Степан не хотел верить в смерть друга:

– Я Пете сказал, в Нойенгамме, что мой долг, спасать евреев. Рауль так делал, и Наримуне, в Каунасе. Я тогда и не знал, как его звали, Наримуне… – Степан замедлил шаг, – и на Халхин-Голе не знал. Но теперь знаю, и никогда не забуду. Надеюсь, мы встретимся, после войны… – только после возвращения из Германии Степану пришло в голову, что Валленберг, как и его собственный брат, мог быть сотрудником советской разведки:

– Рано хоронить Рауля, – сказал он себе, – Петя о нем ничего не упомянул, но он и не имел права, из соображений безопасности… – Степан не пошел по той стороне Виллагатан, где располагалось советское посольство:

– Здесь Рауль жил, на четвертом этаже… – он покосился на классический особняк семьи Валленберг, – а здесь кузен графа Фольке живет… – Степан, сам того не ожидая, усмехнулся:

– Хорошо, что кафе переезжает. Последние выходные на старом месте. Вряд ли здешние богачи потерпят толпу, что на боксерский матч явится… – хозяин не жалел, что срок аренды закончился:

– В Содермальме мы большое помещение нашли, по соседству с кинотеатром… – Степан сам захаживал в «Göta Lejon», на голливудские фильмы, – будем концерты устраивать, боксерские матчи, танцы… – литовец загибал пальцы, – и вообще, Содермальм еще расцветет. У меня чутье хорошее, всегда таким было… – пока в старых, полузаброшенных доходных домах начала века, люди ютились у друг друга на головах. Степан навещал квартиры, куда Красный Крест селил беженцев:

– Летом легче, – подумал он, – мальчишки рыбу ловят, девчонки за ягодами и грибами ездят, на архипелаг. А зимой? Во многих домах печи углем топят, и за водой к колонке бегают. Впрочем, в Москве люди и вовсе в бараках живут… – подумав о Москве, он сомкнул пальцы на шведском паспорте, в кармане пиджака:

– Я могу легально поехать в СССР. Получу визу, как работник Красного Креста. В посольстве не разберутся, кто я такой. Швед и швед, язык у меня хороший… – с беженцами Степан говорил на немецком языке. Он даже, немного, стал разбирать идиш, от польских евреев:

– Констанца удивится… – он отогнал внезапную, острую тоску, – когда мы встретились, я еле по-английски объяснялся. Но теперь стал, как Петя… – утром, на почтамте, Степан вынул из ящика письмо, со швейцарскими марками. Едва пробежав глазами написанные знакомым, его собственным почерком, строки, Степан встал в маленькую очередь, к прилавку почтового служащего. Он купил оберточной бумаги и бечевку:

– Правильно я решил, что медальон надо с собой носить… – он вынул из портфеля обтянутую бархатом коробочку, – нельзя откладывать, мне пора домой… – брат сообщал, что в Германии Констанцы не оказалось:

– Думаю, твоя жена в Москве, или где-то рядом… – читал Степан аккуратный почерк, – тебе надо поехать в СССР, а об остальном позабочусь я. Не волнуйся, Степа, я все сделаю, ради твоего счастья. Ты мой единственный брат… – Петя просил Степана, как только он найдет Констанцу, немедленно написать в Швейцарию:

– Сообщи мне, что вы вместе, а остальное я устрою, – брат рисковал карьерой, но, по словам Пети, Степан и его семья были дороже:

– Предоставь все мне. Я вас вывезу за границу, в безопасное место. Оттуда вы доберетесь до Британии… – Степан и сам не знал, зачем хотел вернуть Ворону семейный медальон:

– Просто для спокойствия, – решил он, – ничего со мной в СССР не сделают. Война закончилась, мы с Британией союзники. Я не дезертир, я честно сражался, с партизанами. Норвежцы все подтвердят. У меня на руке номер, из Штутгофа. Констанца моя жена, я имею право ее увидеть… – прежде чем положить медальон в коробку, Степан, незаметно, прижался губами к пряди рыжих волос. Ему показалось, что локон еще пахнет крепким кофе и табаком:

– Она любила, когда я ее в шею целовал, сзади. Там косточки, круглые. Сладкие, такие сладкие… – сердце заболело:

– Она любила спать на боку, прижавшись ко мне. Просыпалась, тянулась за папиросой, не вставая с постели. Тихо, но я, все равно, ее слышал… – шуршало одеяло, стучало ее сердце, она мимолетно, быстро шептала: «Не вставай, не надо…»

– Я все равно вставал, варил ей кофе. Без сахара, как она любит… – огонек папиросы освещал еще сонные глаза, цвета патоки. Ресницы дрожали, она потягивалась, Степан забирал грубую, фаянсовую чашку:

– Если мы с тобой поднялись… – она слегка улыбалась:

– Я не хотела тебя будить, милый… – он целовал уголок тонких губ:

– Но разбудила, и я не упущу такой возможности… – на почтамте было шумно. Краем глаза, Степан заметил в очередях несколько знакомых по Содермальму беженцев:

– Люди письма посылают, телеграммы. Ищут семьи, после войны. Иоганн собирается всю Германию объехать, но жену найти. Бедняга, он каждую колонну автобусов встречал, у всех спрашивал, не видели ли они Грету Кампе… – Степан, и сам наизусть выучил приметы жены Иоганна:

– Высокая, стройная блондинка, голубоглазая. Таких женщин половина Германии… – Иоганн очень надеялся на женщин из лагеря Равенсбрюк, но и те о Грете ничего не знали:

– Она не могла выйти замуж, – угрюмо говорил приятель, – она всем рисковала, чтобы меня спасти. Грета меня любит, она меня найдет. Или я ее первым отыщу… – Иоганн копил деньги, на поездку: – И на матч он ради денег согласился… – Степан напомнил себе:

– Ты тоже обязан оказаться в СССР, и чем быстрее, тем лучше. Констанца там, а твой долг, быть рядом с ней… – о том, что полковник Кроу жив, Степан узнал из списка награжденных летчиков, в «The Times». Он часто покупал газету, в поисках имени друга. Увидев черные, четкие буквы в подвале, Степан, облегченно, сказал себе:

– Наконец-то. Ворон молодец, четвертый орден получил, если не считать моих орденов и звания Героя. Хотя звание Героя ему принадлежит, по праву… – в письме Ворону Степан не упомянул про обещание брата. Он, вообще, не распространялся о Пете. По понятным соображениям, брат просил Степана быть осторожным. Степан написал, что едет в СССР, искать Констанцу, и надеется добраться с ней до Британии:

– Я очень рад, что ты жив, Стивен. Передавай привет Густи. Скоро она увидит свою тетю, а ты обнимешь сестру… – Степан вспомнил, что в Норвегии хотел поговорить с женой о сиротах:

– Констанца любит детей. По ней и не скажешь, но она к Инге привязалась, для Густи коляску выбирала, с инженерной точки зрения. Она согласится взять сироту. Сейчас сиротами вся Европа полна… – о втором письме, пришедшем вчера в Красный Крест из Германии, из бывшего лагеря Нойенгамме, Степан думать совершенно не хотел:

– Но нельзя такое от ребят скрывать… – вздохнул он, – Ханс и Харальд еще здесь. Они обязаны знать, что произошло с детьми. Они собирались на процессе выступить, как и Констанца. Она обязательно поедет на суд… – пообещал себе Степан. У кафе «Барнштерн» висели яркие афиши:

– С понедельника, четвертого июня, приглашаем патронов в новое помещение, Содермальм, Годгатан, 50. В честь открытия пройдет боксерский матч, между призером Олимпийских игр в Лос-Анжелесе, Иоганном Кампе и восходящей звездой, Гуннаром Нильсоном… – Нильсону едва исполнилось двадцать.

– Иоганну почти тридцать девять лет, и он давно на ринг не выходил… – литовец назвал кафе «Янтарь», в честь своей родины. На маленькой террасе, развевались сине-желтые, шведские флаги:

– Праздник на следующей неделе, – вспомнил Степан, – день национального знамени. Но я к тому времени на своей родине окажусь… – оглянувшись, он зажмурился. Яркое, полуденное солнце било в глаза, флаг СССР затрепетал под порывом ветра, с моря. Помахав хозяину, расставляющему на террасе плетеные стулья, Степан пошел к двери кафе.

В кассы кинотеатра, под покрытой зеленой патиной старой меди, фигуркой льва, стояла небольшая очередь. Крутили «Долину решимости», с Грир Гарсон и Грегори Пеком. Оглянувшись, Степан хмыкнул:

– В кино, пожалуй, я здесь не попаду. Сходим в Москве, с Констанцей. Она, кажется, ни разу в кино не была… – жена, рассеянно, говорила:

– Я не отрицаю роли искусства в развитии человека и цивилизации в целом, однако я сама никогда не испытывала тяги к музыке, или театру. Впрочем… – глаза цвета жженого сахара становились внимательными, пристальными, – картины старых мастеров могут нести интересную информацию… – Степан слышал от жены об эскизе ван Эйка:

– Можно было с Петей поговорить о рисунке… – в пятиэтажный дом, рядом с кинотеатром, и переезжало кафе господина Витольда, как звался здесь литовец, – но нет, – Степан помотал головой, – не стоило рисковать. Петя упоминал, что фон Рабе ему не доверяет. У фон Рабе младший брат погиб, а где он сам, неизвестно… – о смерти штандартенфюрера Отто фон Рабе Красный Крест известили в ответе на письмо, отправленное Степаном, в адрес союзной оккупационной администрации, в Гамбурге. По словам англичан, информация была совершенно точной. Останки врача СС опознали, по рентгеновским снимкам:

– Как мне ребятам сказать о том, что произошло… – Степан прислонился к стене дома, рядом с деревянными щитами, загораживающими окна будущего кафе, – они в Нойенгамме говорили, что детям сделали операцию, на лимфоузлах… – он ненавидел себя за то, что не попытался увезти малышей из лагеря:

– Я знаю, что Харальд с Хансом будут себя винить… – норвежцы жили вдвоем, деля комнату в скромной квартирке Красного Креста, где обретался и Степан. Ребята могли уехать домой, в освобожденную Норвегию, по временным удостоверениям беженцев, однако для фельдшеров в Стокгольме сейчас работы хватало. Ханс и Харальд писали длинные простыни показаний, о пребывании в Бухенвальде, Штутгофе и Нойенгамме, для будущего суда над нацистскими преступниками. Степан тоже заверил показания, у адвоката, занимающегося делами Красного Креста.

Харальд успел познакомиться с девушкой, из семьи польских евреев, добравшихся до Швеции после начала войны. Отец Итты умер в Стокгольме, девушка осталась одна, с больной матерью:

– Еврейская община помогает беженцам, – вздохнул Степан, – но здесь раньше мало евреев жило. Зато теперь много… – Итта и Харальд не могли пожениться, норвежское посольство в Стокгольме пока не открыли. Польша, судя по всему, после войны должна была стать социалистической. Довоенные паспорта поляков давно потеряли силу. Харальд не хотел везти в Норвегию нелегально, через леса, почти парализованную, старую женщину:

– Значит, я останусь в Стокгольме, – упрямо замечал фельдшер, – нельзя бросать будущую тещу… – когда Итта приходила в квартиру, Степан и Ханс, деликатно, отправлялись в ближайший парк:

– Иоганн тоже мальчишек в парк водит, кроссами заниматься… – деревянные щиты пестрели афишами о будущем боксерском матче. Нильсен, надежда шведского бокса, как о нем писали в газетах, выступал в тяжелом весе. Иоганн, в последний раз выходил на ринг десять лет назад:

– Последний мой матч в конце тридцать пятого года прошел, – услышал Степан хмурый голос приятеля, – я тогда на двадцать килограмм меньше весил… – Иоганн усмехнулся, – теперь я категорию поменял… – господин Кампе появился на приеме в Красном Кресте в начале мая, после возвращения Степана из Германии.

– Он и раньше в контору приходил… – из будущего кафе до Степана донесся звук электрической дрели, и голос, на неловком шведском языке, с заметным акцентом. У господина Витольда работали одни беженцы. Степан выбил трубку в уличную урну:

– Приходил, просто меня в Стокгольме еще не было… – они с Иоганном сразу подружились. Спортивный зал господина Кампе размещался в подвальчике, за два дома от переулка, где жил Степан. Дальше лежал парк, с церковью святой Софии. Степан навещал храм по воскресеньям. Констанца была неверующей, но Степан, все равно, молился за жену:

Сунув портфель под мышку, он пробирался в полуденной толпе, по узкой улице Сканегатан:

– Я всегда о ней думаю. Что бы я ни делал, она всегда со мной. Ничего, теперь Ворон будет спокоен… – как обычно, перед выходными днями, в сквере поставили лотки. Женщины Содермальма торговали мелочевкой, вязаными вещами, вышитыми платками, домашними джемами. Степан часто прикидывал, что из вещей пришлось бы по душе Констанце:

– Констанца говорит, что ей все равно. Она утверждает, что не обращает внимания на одежду, но я ей из Осло шарф привез, и она обрадовалась… – шарф он выбирал придирчиво, прикидывая, какой цвет пойдет жене:

– Зеленый, к ее глазам хорошо. И синий тоже, и коричневый. Ей все цвета идут… – у Степана не осталось никаких фотографий, но он помнил, каждую черточку, в лице жены:

– Иоганн тоже ничего из Германии не увез, кроме олимпийской медали, в подкладке куртки. Грета награду туда зашила… – приятель так много говорил о жене, что Степану казалось, будто он знает госпожу Кампе лично:

– А я ничего не говорю… – обойдя сквер, он свернул на крохотную улочку Нуторгет, – но мне нельзя. Не надо, чтобы кто-то знал, о Констанце… – Степан надеялся, в Москве, поводить жену по музеям и магазинам:

– Она, наверное, и города не видела. Ее в какой-то закрытый институт отправили… – он отгонял от себя мысли о том, что советские солдаты убили Олафа и Кристину, что мог погибнуть Инге, ребенок:

– До войны говорили, что лес рубят, щепки летят. На войне разные вещи случаются. Наверняка, кто-то перестарался, в выполнении приказа. Их наказали, но Инге родителей не вернешь… – Степан уговаривал себя не думать плохо об СССР:

– Моя страна победила фашизм, спасла Европу. Я не должен чернить Красную Армию. И вообще, СССР вырастил нас с Петей, сирот, дал нам образование… – Степан решил, что семья Пети вернулась в Москву:

– Они, на Фрунзенской, наверное, живут. Может быть, удастся увидеться, хотя бы ненадолго. Потом мы с Констанцей исчезнем… – Степан доверял брату, с его опытом, и знал, что все пройдет, как надо:

– Петя нас перевезет через границу. Например, финскую. Мы сразу пойдем в британское посольство, попросим убежища, нас на самолете отправят в Лондон… – на углу, рядом со сквером возвышался мрачный, грязно-желтый доходный дом, с башенкой. Степан жил немного дальше. Над входом в арку красовалась вывеска:

– Спортивный зал «Грета». Занятия боксом для детей и взрослых… – заглянув в простую кондитерскую, по соседству, Степан купил лакричных леденцов:

– Пусть мальчишки порадуются… – он вспомнил, как привозил конфеты еврейским малышам, в Дании, – хотя Иоганн их за каждый леденец будет гонять. Он строгий, но ребята его любят… – в подвал из арки вела железная дверь. На Степана пахнуло ароматом пота и талька. Спускаясь по стертым ступеням, он услышал звуки ударов, о грушу, и веселый голос господина Кампе:

– Отлично, тезка, у тебя есть задатки… – в маленьком зале, на правом ринге, отрабатывал удары светловолосый парень. Кампе, прислонившись к канатам, внимательно следил за его движениями. Черные, с легкой проседью волосы Иоганна, поблескивали в свете раскачивающейся лампы, под жестяным абажуром:

– Еще раз, удары с правой, тезка… – парень, обернувшись, зарделся: «Господин Равенсон…»

Степан удивился:

– Янек что здесь делает… – сын литовца заканчивал университет. Степан не слышал, чтобы юноша увлекался боксом. Господин Кампе посмотрел на большие часы, над рингом:

– У тебя еще десять минут. Потом устроим спарринг, с нашими норвежскими друзьями, – подмигнув Степану, Кампе пообещал:

– Я кофе сварю, пока ребята не подошли. И тебя на спарринг поставлю… – Степан теперь неплохо двигался по рингу и работал с грушей, – лично со мной… – хохотнув, Иоганн открыл дверь крохотного кабинета, увешанного вырезками из старых, спортивных журналов.

Они пили кофе под пожелтевшей, обрамленной страницей, почти двадцатилетней давности. Господин Кампе, на фотографии, действительно, на двадцать килограмм легче, обнимал за плечи приятеля по команде. Ребята стояли на ринге, под немецким флагом:

– Чемпионат Германии, 1928 год… – прочел Степан. Он заметил:

– Вы с ним похожи, Иоганн… – Степан указал на фото. Господин Кампе помолчал:

– Он тоже цыган, мой тезка, как Янек… – Кампе кивнул в сторону зала, – тоже Иоганн. Иоганн Тролльман, мы дружили… – Кампе редко курил, но сейчас передал Степану стальной портсигар:

– После тридцать третьего года у него тоже медали отобрали. Публика возмутилась, федерация назначила матч-реванш, за чемпионский титул. Разумеется, ариец должен был победить… – презрительно сказал Кампе, – а Иоганн пришел на матч, покрасив волосы и выбелив лицо мукой. Он молодец, мой тезка… – Кампе ничего не знал о судьбе приятеля:

– Скорее всего… – боксер дернул щекой, – его в концлагерь отправили, как весь мой народ… – Кампе много рассказывал Степану о кочевом детстве:

– Зимой мы в деревне обосновывались, рядом с Дрезденом, … – он закидывал руки за голову, – а после Пасхи родители фургон запрягали. Не могли они на одном месте долго сидеть… – Иоганн улыбался, – я ребенком и в Австрии побывал, и в Венгрии, и до Румынии мы добирались… – он говорил о ярмарках, о смотрах невест, о кузнице отца:

– Папаша подковы руками гнул, – смешливо замечал Кампе, – я в него таким вырос… – в двенадцать лет Иоганн нашел в Дрездене боксерский клуб:

– В восемнадцать я первую медаль получил… – он пыхнул сигаретой, – мой тренер, кстати, не похвалил бы меня за курение. Мальчишек я гоняю… – из зала доносились удары по груше, – надо и самому пример подавать… – Степан, осторожно, сказал:

– Может быть, не стоит на ринг выходить, Иоганн? Нильсен тебя на двадцать лет моложе… – Кампе поднял бровь:

– В Лос-Анджелесе, на Олимпиаде, я проиграл по очкам. У меня никогда нокаутов не было, и сейчас не случится… – по договору с импресарио, проигравший боксер не получал выплаты только в случае нокаута:

– Даже если Нильсен останется победителем, – подытожил Кампе, – я уеду в Германию не с пустыми карманами. Зал много денег не приносит… – Степан подозревал, что Иоганн занимается с детьми беженцев бесплатно:

– Бокс мальчишкам пригодится, – довольно мрачно замечал Кампе, – после тридцать третьего года к нам в клуб много еврейских ребят записалось. Хотя, конечно, никого бокс не спас. Но знаешь, – он рассматривал кулак, – приятно было посылать в нокаут штурмовиков… – по словам Иоганна, именно так он и познакомился с Гретой.

– Осенью тридцать второго года, когда я с Олимпиады вернулся… – он подлил Степану кофе, – мы товарищеский матч устроили, в Киле, с еврейским спортивным клубом… – кроме болельщиков, на узкую улицу, в портовом квартале, приехали машины штурмовиков, в коричневых рубашках. Иоганн, довольно добродушно, сказал:

– Не знаю, какой дурак их отправил в клуб. В зале сидело полтысячи докеров, голосовавших за социалистов. На ринг вышел десяток не самых плохих боксеров, включая меня. Когда появилась полиция, в общем, было немного поздно… – Кампе добавил:

– Ходили слухи, что мы восстание устроили, но мы только пару машин штурмовиков перевернули и подожгли. Случайно, разумеется… – Иоганн развел руками, – неловкое движение, кто-то бросил окурок на пролитый бензин… – Степан не мог не улыбнуться. Несмотря на тяжелую весовую категорию, и кулаки размером с детскую голову, лицо у Кампе было доброе. Иоганн и в Стокгольме не потерял загара:

– Нет, у него не загар, – поправил себя Степан, – он смуглый. Цыганская кровь. Цыган стерилизовали, отправляли в лагеря, убивали. Он хотел с женой развестись, чтобы ее обезопасить, но Грета отказалась… – после принятия Нюрнбергских законов, Кампе, призер Олимпиады, ушел из национальной команды:

– Стало ясно, что на олимпийский ринг в Берлине меня никто не пустит, – боксер вздохнул, – плевали они на мои звания чемпиона Германии и трехкратную золотую медаль, с европейского первенства… – Кампе не предлагали звания почетного арийца:

– Какой из меня ариец, – сочно заметил приятель, – я в фургоне родился, по дороге из Венгрии в Румынию. Мой отец еле подписываться умел, а мать и вовсе неграмотной жила и умерла. Хорошо, что они Гитлера не увидели… – Кампе помнил цыганские песни своего детства. Боксер часто мурлыкал под нос протяжные мелодии, на тренировках:

– После драки, в Киле, у меня шрам появился… – он коснулся старой отметины, на рассеченной брови, – и тогда же меня в нокаут отправили… – в нокаут Иоганна послала фрейлейн Грета, старшая медсестра кильского городского госпиталя:

– Я через неделю предложение сделал, – смешливо сказал приятель, – медлить было нельзя… – Степан вспомнил о Констанце:

– И мне все стало понятно, сразу, когда я ее увидел. Иоганн не знает, что с его женой, но верит, что Грета жива. И я верю, что мы с Констанцей встретимся. Пока мы вместе, смерти нет… – после тридцать шестого года, как говорил Кампе, он вернулся к кочевой жизни.

– То есть гестапо так считало, – Иоганн, невесело, вздохнул, – Грета всем рассказала, что я ее бросил. Я цыган, ненадежный человек, сбежал от жены без развода… – бежал Иоганн не дальше неприметного заведения в портовом квартале:

– Я не хотел сразу в Данию или Швецию отправляться… – он потушил папиросу, – мы с Гретой надеялись, что безумие придет к концу. Вот и пришло… – Кампе смотрел на свою олимпийскую медаль, над столом, – только я пять лет жену не видел. Но скоро увижу. Я ее найду, Стефан… – арийские, поддельные документы, в рейхе стоили дорого. Грета продала все семейные драгоценности, чтобы обеспечить мужа надежным паспортом. Иоганн пересек датскую границу, а дальше, по его словам, все оказалось просто:

– Я работал грузчиком, в Мальме, на стройке, и здесь, в Стокгольме… – он взглянул на часы, – в Швеции тоже цыгане живут. Нашел ребят, мне денег дали, чтобы я зал открыл… – цыгане помогали друг другу безвозмездно, но Кампе, все равно, отдавал долг:

– Ему средства в Германии понадобятся, – подумал Степан, – всю страну объехать, все лагеря навестить. Грета могла погибнуть в бомбежке, а могла и… – Кампе не слушал разговоров о том, что его жена нашла кого-то еще:

– Чушь, – зло отзывался приятель, – вы мою Грету не знаете. Но я ее отыщу, обязательно… – после матча Иоганн ехал в Мальме, где садился на паром до Копенгагена:

– Я начну с Киля, ее родного города, – объяснял Кампе, – а потом посмотрим… – если судить по фотографиям в газетах, от Киля почти ничего не осталось:

– Нойенгамме рядом с Килем, Гамбургом… – Степан опять подумал о письме, в кармане, – Грета могла там сидеть. Хотя ребята ее не видели. Но женщин отдельно держали… – часы пробили четыре. В раскрытую дверь, из зала, донеслись голоса норвежцев.

– Я их сюда пошлю, – пообещал Кампе, – я вижу, что вам поговорить надо… – несмотря на рост и вес, боксер, к удивлению Степана, оказался понимающим человеком. Кампе весело говорил:

– Я в матушку пошел. Она гадала, по руке, по картам. На лице человека все написано, просто надо уметь читать. На ринге такое тоже пригодится… – Иоганн воткнул вилку электрической плитки обратно в розетку:

– Сварите еще кофе, и спаррингом займемся. Я пока с тезкой поработаю… – Степан хмыкнул: «Когда Янек успел боксом увлечься?»

Кампе пожал плечами:

– Он на каникулы уезжает. Сказал, что хочет заранее спортом позаниматься. Он и в тир ходит, с твоими норвежцами… – дверь скрипнула. Степан достал конверт от британской военной администрации, в Гамбурге:

– Надо составить список детей. В Гамбурге не могут опознать тела… – он сжал руку в кулак, – эсэсовцы все папки заключенных сожгли. Но лучше пусть Ханс и Харальд туда поедут, посмотрят на малышей. То есть на трупы малышей… – выбив трубку, Степан насыпал кофе в старый, медный кофейник:

– Отто фон Рабе мертв. Он сделал операцию Констанце, в Дахау, по приказу Максимилиана. Старший фон Рабе пропал, никто не знает, где он… – вода шипела, закипая. Он услышал недоуменный голос Харальда:

– Что случилось, Равн? Господин Кампе нас к тебе послал… – Степан снял кофейник с плиты: «Есть разговор, ребята».

В ушах у Степана еще стоял детский гомон. Мальчишки наполнили оба ринга. Старшие работали с грушами, младшим Иоганн велел отжиматься и делать приседания. Выходя из зала, пропустив вперед норвежцев, Степан посмотрел на темноволосые, рыжие, светлые головы малышей:

– Ребята помнят имена всех детей. Они разделили список на мальчиков и девочек… – теперь Степан тоже помнил:

– Жорж-Андре Кон, двенадцать лет, Париж. Серджио ди Симоне, семь лет, Неаполь. Маня Альтман, пять лет, Радом, Польша… – британские солдаты обнаружили тела малышей в подвале бывшей школы, в пригороде Гамбурга. Здесь размещался один из лагерей, сателлитов Нойенгамме. В школьных классах держали заключенных, используя рабочую силу для расчистки завалов, после бомбардировок союзников:

– Эдуард и Александр Хорнманы, двенадцать и девять лет, Эйндховен, Нидерланды. Роман и Элеонора Витонские, шесть и пять лет, Радом, Польша… – британцы арестовали эсэсовцев, ответственных за охрану лагерного подразделения. Степан больше не мог перечитывать письмо из Гамбурга. Он просто отдал конверт норвежским ребятам. Малышей нашли повешенными на железных крюках, вбитых в стены подвала:

– Группу привез в школу врач, из лагеря Нойенгамме, доктор Трзебинский… – Степан, невольно, глотнул, – детей раздели, сделали инъекции морфия и повесили… – вместе с детьми казнили и остальных санитаров барака. Глядя на ребят, Степан даже испугался. Ханс Майер прошептал, побелевшими губами:

– Равн, мы с Харальдом поедем в Гамбург. Мы помним ребятишек и санитаров. Мы всех опознаем… – пока тела хранились в военном морге союзников. Детей убили двадцатого апреля, за несколько дней до освобождения города.

Кофе остывал в чашках. Харальд, фельдшер из партизанского отряда покойного Олафа, потер глаза:

– Дым попал, Равн… – юноша смотрел куда-то в сторону, – они пишут, что Отто фон Рабе, Циклоп, погиб, но в Нойенгамме работали и другие врачи. То есть не врачи, а преступники, и не работали, а убивали… – ни Трзебинского, ни Хессмайера, его коллегу, союзники пока не нашли. Харальд, внезапно, опустил кулак на стол. Чашки подпрыгнули:

– Равн, мы с Хансом не успокоимся, пока все… – юноша прервался, – все кто… – к вечеру пошел мелкий, надоедливый дождь, с моря задул прохладный ветер. Зеленая трава сквера мокла под косыми каплями. Они медленно шли вдоль ограды к своему дому. Степан засунул руки в карманы пиджака:

– Мальчишки едва ни плакали… – он, привычно, думал о норвежцах, как о юношах, – хотя какие они мальчишки? Им едва семнадцать исполнилось, когда Гитлер страну оккупировал. Они в партизанах воевали, Ханс работал на «Шетландском автобусе» … – Степан подумал, что, может быть, стоило вывезти Констанцу из Норвегии именно так:

– Но я не имел права рисковать ее жизнью, и она отказывалась… – Степан пообещал себе:

– Я ее найду, обязательно. Петя поможет, ради меня он все сделает. Констанца выступит на суде, над нацистскими преступниками. Ребята дадут показания, глядя на уцелевших мерзавцев… – по радио сообщили о самоубийстве Гиммлера, в британском плену. Степан помнил холодные, голубые глаза Максимилиана фон Рабе:

– Он не покончит с собой, можно не сомневаться. Значит, он пойдет на эшафот, в петлю. Или я его убью, лично, не дожидаясь казни… – Констанца, правда, хотела открытого суда:

– Незачем утаивать правду, – спокойно говорила жена, – операцию, которую мне провели, делали тысячам женщин. Стерилизации подвергались еврейки, цыганки, несчастные люди, которых безумцы записали в неполноценные создания… – Констанца вскидывала острый подбородок:

– Евгеника преступна. Ни один ученый, имеющий представление о чести и совести, не станет работать в таком направлении. Мы не имеем права заниматься селекцией людей, делением на лучших и худших представителей человеческой расы… – Констанца добавляла:

– Такие исследования должны быть поставлены вне закона, как использование энергии распада ядер, для создания оружия… – Степан был уверен, что жена не согласилась участвовать в военных проектах СССР:

– Констанца против таких разработок… – конструкция, как жена называла экспериментальный самолет, построенный в Пенемюнде, была сугубо гражданским проектом:

– Нацистские инженеры… – жена морщилась, – разумеется, не преминули оснастить конструкцию ракетами. В будущем, на таких самолетах, вылетев из Лондона, мы сможем за два-три часа достигнуть Северной Америки… – Констанца, весело, добавляла: «С тобой за штурвалом, милый мой».

Степан понимал, что вряд ли ему разрешат покинуть Британию:

– Я и сам никуда не уеду, мое место рядом с Констанцей. Но даже в Шотландии есть местная авиация… – он нагнал ребят:

– После матча они в Гамбург вернутся, на опознание, а я отправлюсь на Виллагатан, в советское посольство. Надо сказать им о Рауле, он подтвердит, кто я такой. Если Рауль работает на Москву, мы с ним встретимся в СССР… – Степан сунул в карман пиджака потухшую трубку:

– Выходные впереди, впрочем нашей работы выходные не отменяют. Займетесь благотворительным приемом, а мы пройдемся по квартирам, где мужчин нет… – Красный Крест помогал вдовам с мелким ремонтом, чинил плиты и старые, дровяные колонки:

– На следующей неделе в Гамбурге окажетесь… – Степан помолчал, – я знаю, о чем вы думаете… – по мрачным лицам ребят, он видел, что норвежцы корят себя, за бездействие.

– И я буду корить… – вслух сказал Степан, – пока я жив. Но, хотя бы, имена детей остались. Мы найдем их родственников, расскажем, что с малышами случилось… – Харальд буркнул:

– Если родственники сами живы… – Степан вздохнул:

– Вы мне лучше скажите, зачем Янек с вами в тир ходит… – сын владельца кафе подружился с норвежцами, ребята были ровесниками.

– Не знаю, – развел руками Ханс, – он хотел стрелять научиться. Янек меткий, он быстро схватывает. Он и боксом занялся… – Степан подумал:

– Стрельба, бокс, и на каникулы он куда-то едет. Может быть, поговорить с господином Витольдом… – Степан, иногда, немного краснел, вспоминая дебош, в кафе «Ягайло».

– Хотя господина Витольда тогда в городе не было. Он успел уехать, на побережье, с рыбаками сюда перебрался… – Степан, смутно, помнил белокурого, высокого мужчину, с красным бантом на лацкане отменно сшитого пиджака:

– Он мне, кажется, водку подливал. Зачем, если он коммунист? То есть я думал, что он коммунист. По-русски он, без акцента объяснялся… – Степан решил:

– Янеку двадцать три, он взрослый человек. Хочет стрельбой заниматься, пусть занимается… – дождь усилился. Стоя в арке двора, он порылся в кармане:

– Сейчас заварим чаю, радио послушаем… – возясь с ключами, Степан обернулся. Высокая женщина, в потрепанном плаще, со старым зонтиком, медленно шла по дорожке пустынного сквера. Ветер трепал листья деревьев, ветки мотались над ее головой:

– Грета светловолосая была… – вспомнил Степан рассказы господина Кампе, – но Грете сорока нет, а ей, по походке, шестой десяток… – дверь подъезда захлопнулась. Неизвестная женщина исчезла в дождливой, вечерней дымке.

Плащом, зонтиком, и даже сумочкой, Грету снабдили в отделении Красного Креста, в Киле.

В захламленном, темном подвале собралась длинная очередь женщин. Переминались с ноги на ногу товарки Греты, бывшие узницы, с исхудавшими лицами и морщинами, некоторые еще в полосатых платьях. Женщины держали на руках хныкающих детей. В очереди говорили о бомбежках. Грета и сама видела, что родной город лежит в развалинах. От дома, где они жили с Иоганном, как и от всего квартала, остались только груды камней.

Грета пробралась между завалами, чихая от пыли:

– Здесь клены росли… – она стояла у входа в бывший двор, бывшего дома, – осенью палые листья к нам на балкон залетали. Пахло морем, чайки над крышей кружились… – оглянувшись, она присела на камень:

– Ничего не осталось, ничего… – в развалинах копошились люди, в форме вермахта, со споротыми нашивками. По расчищенной дорожке прохаживались охранники, в британском хаки.

В военной администрации Киля Грета узнала, что пленных, немецких солдат и офицеров содержат в бывшем концентрационном лагере Нойенгамме, неподалеку от Гамбурга. Офицер внимательно прочел ее справку об освобождении из Равенсбрюка, и вторую бумагу, выданную Грете в Нойхаузе, после ареста Гиммлера. Тамошние британцы задержали Грету на два дня, подробно расспрашивая ее о знакомстве с рейхсфюрером СС.

– Я не была с ним знакома… – услышав военного переводчика, Грета закатила глаза, – я его в лагере видела, издалека. Заключенных выстраивали на плаце, глава СС инспектировал работу охранников. Он шел со свитой, и к нам не приближался, но я его запомнила… – не желая терять времени, Грета отказалась от положенной награды:

– У меня есть дела, в родном городе, – сухо объяснила она офицеру британцев, тоже через переводчика, – да и не хочу я брать деньги за то, что должно быть обязанностью каждого порядочного человека… – в пригороде Киля, остановившись в дешевом пансионе, Грета узнала по союзному радио, вещающему на немецком языке, новости о самоубийстве Гиммлера, в плену:

– Он ушел от наказания… – она пила несладкий эрзац, за так называемым завтраком, – но ничего, пусть горит в аду вечно. Я неверующая, но готова согласиться с адом и раем, чтобы нацисты мучились, после смерти. Праведники же в рай отправятся… – религиозницы, в Равенсбрюке, устраивали тайные проповеди, но Грета никогда не ходила на собрания. Она не думала о себе, как о праведнице:

– Монахини, они настоящими святыми были. Я просто человек, и надо себя вести, по-людски… – Грета, мимолетно вспомнила о шварце:

– Она счастлива будет, детей родит, своему летчику. Как в сказке, все случилось. Я и сама тогда плакала… – незаметно отерев глаза, она принялась за тонкий ломтик ржаного хлеба, намазанный знакомым, немецким эрзацем. Радио трещало о будущем, первом заседании союзнического контрольного совета, по управлению оккупированной Германией.

За пансион с завтраком брали втридорога. Хозяйка, пожилая женщина, пользовалась тем, что в самом Киле гостиниц не существовало, как не существовало и всего города. До окраины Киля, отмеченной руинами сгоревших домов, никакие автобусы, или поезда не ходили. Каждое утро Грета проделывала пять километров пешком. По дороге тянулись стайки оборванных женщин, с детьми, грохотали телеги с камнями, мчались военные грузовики.

Никаких карточек, никому, пока не выдавали, но лавки открылись. Хозяева, по завышенной цене, торговали пайковыми продуктами, распределявшимися населению в рейхе. В очереди в Красный Крест Грета услышала, что в магазинах есть и ветчина, и натуральный кофе, и сливочное масло:

– Продукты из пайка партийных крыс, – презрительно сказала женщина, с маленьким, покрытым какой-то коростой ребенком, – моего мужа убили зимой, в Польше. Ганс заболел… – она покачала вялого мальчика, – я кровью кашляла, мы в подвале жили… – голос женщины задрожал, она выкрикнула:

– Партийные мерзавцы жрали масло и мясо! Ты жрала… – она уперла палец в женщину средних лет, в неожиданно хорошем, шелковом платье, и даже при чулках, – жрала, а теперь имеешь наглость появляться в очереди за пособием! Твой муж сбежал, но его найдут и повесят… – женщина, что-то пробормотав, выскочила из очереди. Утихомирив плачущего ребенка, мать Ганса повернулась к Грете:

– Ее муж здешним концлагерем заведовал, на окраине, для русских военнопленных. Сучка на машине ездила. Надеюсь, что она подхватит сифилис, и сгниет в лечебнице… – Грета видела на остатках улиц спешно напечатанные плакаты, на немецком языке, об опасности венерических заболеваний.

– Вообще заработать легко, – поделилась с ней мать Ганса, – союзники только что в очередь не выстраиваются. Четверть часа, и пачка сигарет у тебя в кармане… – за пачку американских сигарет, можно было купить молока, для ребенка:

– Сигареты, кофе… – вдова загибала пальцы, – тушенка в банках, у британцев в пайках чай выдают. В некоторых подвалах все женщины таким занимаются, от мала до велика. Союзники, не русские варвары… – мать ребенка поежилась, – те просто насилуют, и грабят, на прощанье… – она окинула Грету внимательным взглядом:

– Ты еще ничего, тебе только подкормиться надо. Или найди русского парня. Они сейчас все с немками сходятся, к Сталину никто возвращаться не хочет… – по Килю болтались и бывшие военнопленные, и союзные солдаты. Они свистели вслед девушкам и женщинам, заигрывали с теми, кто ждал открытия магазинов, в длинных очередях.

Офицер оккупационной администрации, услышав, что Грете надо поехать в Нойенгамме, покачал головой:

– Так не делается, фрау Кампе… – он говорил на неплохом немецком языке, – если вы считаете, что ваш муж может оказаться в числе военнопленных, то надо внести в форму следующие сведения… – он подтолкнул Грете отпечатанный на машинке лист. Бывшая капо отправила бумагу обратно:

– Вы меня не поняли. Мой муж мог сидеть в Нойенгамме, как заключенный. Он был цыган… – Грета помолчала, – в рейхе цыган, как и евреев, арестовывали, считая неполноценной расой… – офицер раскрыл перед ней портсигар:

– Угощайтесь, пожалуйста. Простите меня, за ошибку… – британец помялся, – но, к сожалению, новости из лагеря неутешительные… – перед сдачей Гамбурга союзникам, СС уничтожило всю документацию. Грета, настойчиво, сказала:

– Вы арестовали тамошних охранников. Они могут что-то знать, о моем муже… – офицер открыл рот. Грета подняла руку:

– Я понимаю, что меня не пустят в военную тюрьму, и не разрешат присутствовать на допросе. Но запишите его имя, пожалуйста, передайте вашим коллегам… – она не отпустила офицера, пока британец не пообещал разослать запрос о Иоганне Кампе, предполагаемом заключенном, по союзным тюрьмам, где держали персонал бывших лагерей.

Грета сходила и в портовый квартал. От заведения, где до войны, скрывался муж, ничего не осталось. Она окинула взглядом фигуры женщин и девушек, на углу:

– Старых знакомых нет. Впрочем, с началом войны с Россией почти всех проституток в лагеря отправили… – Грета встречала, в Равенсбрюке, пациенток благотворительной клиники, – а остальные погибли, в бомбежках… – она заметила в череде проституток и совсем молоденьких девочек:

– Им лет шестнадцать, семнадцать… – вздохнула Грета, – они есть хотят. Видят, как матери зарабатывают, и сами таким начинают промышлять. Только бы Гертруда по кривой дорожке не пошла. Однако она католичка, верующая… – больше в Киле ей было делать нечего.

Красный Крест выдал Грете очередное, небольшое пособие, и адреса отделений, в Мальме и Стокгольме:

– Скандинавы сюда приезжали, в апреле – сказал ей усталый, пожилой человек, в американской военной форме, без нашивок, – вывозили заключенных из лагерей. Может быть, и ваш муж с миссией уехал… – на такое надежды было мало, но Грета собиралась проверить самые малые, даже невероятные возможности.

В Мальме о Иоганне ничего не знали. В Стокгольме отделение, в воскресный день, разумеется, было закрыто. Грете надо было найти пансион, взять комнату на ночь, но она все бродила по Содермальму, под мелким дождем:

– Я знаю, что Иоганн жив. Но вдруг он в Германию поехал, после капитуляции… – стоя в сквере, женщина замерла, – вдруг мы разминемся? Он обязательно должен был пойти в Красный Крест. Они занимаются помощью беженцам… – ветер трепал зонтик, вырывая его из рук Греты:

– Завтра мне все скажут… – Грета сверилась с маленькой картой, полученной на стокгольмском вокзале:

– Город богатый, нейтралы хорошо жили. Но я в недорогом районе, найду, где перекусить… – по дороге с вокзала, из окна трамвая, она видела блестящие витрины магазинов, женщин, в дорогих, элегантных платьях, толкающих детские коляски. Стокгольмцы, в воскресенье, отправлялись на променад, в городские сады и на набережные. Тело Греты скрутила тоскливая, смутная боль:

– Мне тридцать семь осенью. А если я Иоганна не найду? Если он женился, думая, что я мертва? Женился, у него дети появились. Кому я нужна, старуха, после лагеря? Увидеть бы его, пожалуйста… – Грета стерла с лица капли холодного дождя: «Увижу».

Она увидела лицо мужа, выйдя на главную площадь Содермальма.

Грета даже вздрогнула:

– Откуда здесь Иоганн, на афишах кино… – афиши были на шведском языке, но женщина разобрала имя американского актера:

– Грегори Пек. Как он на Иоганна похож… – Грета вспомнила:

– Тогда, в тридцать втором году, в приемном покое, у меня пальцы дрожали, когда я ему бровь обрабатывала. Он признался, что боится уколов, и ему, обязательно, надо держать кого-то за руку…

– Лучше бы вас, сестра… – услышала она смешливый голос, – с вами рядом мне не страшно… – Грета улыбнулась:

– Я еще не знала, что он боксер, олимпийский медалист, чемпион Германии. Думала, что он просто портовый дебошир. Но спиртным от него не пахло… – муж не пил, даже когда ушел из спорта:

– Не привык я к такому, – весело объяснял Иоганн, – и вообще, я еще не отец семейства. Я, можно сказать, молодой человек. Мне у старших надо разрешения спрашивать, прежде чем выпить… – Грета смотрела на афишу:

– Я ничего в кино не пойму. Но, хотя бы, посмотрю на Иоганна… – Грегори Пек обнимал красивую, светловолосую девушку:

– Григ Гарсон… – по складам прочла Грета, – она на меня смахивает. То есть не сейчас, конечно… – бывшая капо давно нашла седые волосы, на висках. Грета, невольно, провела рукой по влажным, немного отросшим локонам:

– В кино тепло, можно покурить… – она, сначала, подумала, что очередь стоит в кассы:

– Даже странно, почему одни мужчины, девушек нет… – приглядевшись, Грета поняла, что люди заходят в вестибюль ярко освещенного кафе, в доме на углу, рядом с кинотеатром. Она не двигалась с места, читая афиши, по обе стороны от входа:

– Только сегодня, в честь открытия кафе и танцевального зала «Барнштерн»! Поединок призера Олимпиады в Лос-Анжелесе, Иоганна Кампе и восходящей звезды шведского бокса, Гуннара Нильсена… – скромный кошелек Греты шлепнулся в лужу, зонтик прогнулся под ветром. Плащ хлопал промокшей тканью подола по грубым чулкам. Она не замечала воды в туфлях, не сообразила поблагодарить прохожего, поднявшего кошелек.

– Я никогда не ходила на его бои, никогда… – зажав в ладони деньги, Грета, решительно, встала в конец очереди.

Углы подвального зала кафе «Барнштерн», наскоро, отгородили бархатными занавесками. Место в центре обозначали канаты. В будущем отец Янека хотел устроить в зале стену, для бильярдной комнаты:

– Здесь поставим эстраду… – отец указал направо, – здесь танцевать начнут. Рядом кинотеатр, площадь бойкая. Без публики не останемся… – шумели патроны, сгрудившиеся вокруг ринга. Янек не сомневался, что новое помещение ждет успех:

– У папы чутье хорошее. Сколько лет мы в Каунасе кафе держали… – он высунулся за портьеры, – еще от дедушки моего дело пошло… – Кампе разминался, в тесном закутке:

– Стефан пришел… – Янек, во время матча, вызвался подносить воду боксерам, – и норвежцы здесь… – темные глаза господина Кампе, внимательно, взглянули на ученика:

– Ты с Пасхи боксом увлекся, – утвердительно сказал Иоганн, – тебя что, в университете задирают… – Янек приехал в Швецию пять лет назад. Он закончил здесь гимназию, и четыре года отучился на факультете экономики. Никто его, никогда не задирал. Юноша пробурчал себе под нос:

– Бокс, это для себя, господин Кампе. Вы говорили, что у меня хорошие задатки… – Иоганн хмыкнул:

– Неплохие способности, правда. Но для себя можно яхтенным спортом заниматься… – боксер улыбался, – или шахматами. Сидишь, переставляешь фигуры, кофе пьешь. Никто тебе нос не ломает, и в скулу не бьет… – норвежским ребятам Янек тоже объяснил свой интерес к стрельбе желанием заняться спортом.

Он разливал воду по бутылкам:

– Ханс и Харальд младше меня были, когда немцы Норвегию оккупировали. Они сражались, и я пойду воевать. Хватит и того, что я всю войну в безопасном Стокгольме просидел… – родители считали, что Янек, летом, едет с университетской компанией на Готланд. Отец вздохнул:

– Ладно, погуляй последний год, перед выпуском. Потом работа начнется, хотя ты и сейчас работать собираешься… – на Готланде было много отдыхающих. Янек сделал вид, что наймется официантом, в летнее кафе:

– Равн на острове долго жил… – он нашел глазами каштановую, с легкой сединой голову отцовского приятеля, – это очень удачно… – Янек, ненароком, выспросил у Равна о тамошних рыбаках. На Готланд Янек ехал с двумя юношами, тоже из литовских семей. По словам беженцев, добравшихся до Швеции за последний год, в Прибалтике люди уходили в леса, в партизанские отряды:

– Наша страна была независимой, – зло думал Янек, – я вырос в свободе, но русские ввели войска в Литву, и аннексировали Прибалтику, как Гитлер делал с Судетами и Чехией. Союзники ни слова ни сказали. Никто нам не поможет, кроме нас самих… – отец поддерживал деньгами недавних беженцев из Литвы, и ходил на собрания соотечественников. Янек считал, что такого мало.

– С русскими, как с немцами, надо бороться с оружием в руках… – именно это он и собирался сделать, достигнув Литвы:

– Мы быстро найдем партизан. Под ногами русских загорится земля, обещаю… – юноша не знал, сколько времени займет борьба. На всякий случай, Янек взял в университете академический отпуск, сославшись на то, что отец нуждается в помощи:

– Русские скоро покинут Прибалтику, – решил он, – люди нас поддержат, а союзники не захотят, чтобы наши страны остались социалистическими… – помахав норвежцам, он заметил в толпе светловолосую голову:

– Странно, обычно женщины на бокс не ходят… – в зале завыл гонг. Поднявшись, Кампе поинтересовался:

– Сколько лет этому Нильсену… – зал взревел. Янек, одним глазом, увидел отца и мать, на лестнице, ведущей в главный зал кафе. Официанты спускались к рингу с подносами. Между посетителями пробирались ловкие людишки, с блокнотами наготове. Янек не ставил деньги, он не был азартным человеком, но выдачу знал:

– Пять к одному, на победу Нильсена… – шведский боксер раскланивался, – конечно, он намного младше Кампе… – Иоганн вытер лицо:

– Я знаю, он твой ровесник. Ладно, – он кинул юноше полотенце, – пойдем, тезка… – в зале пахло дешевым табаком и потом.

Рядом с Гретой болельщик курил вонючую папиросу. Едва увидев мужа, она, невольно, закрыла глаза:

– У Иоганна седина появилась. Не могу на такое смотреть. Я никогда на его матчи не ходила. Вдруг его жена здесь, с детьми… – Грета заставила себя оглядеть посетителей:

– Кажется, я здесь единственная женщина… – спины патронов загораживали ринг. Рефери объявлял что-то, на шведском языке. Она сжала руки в кулаки, в карманах влажного от дождя плаща:

– Его жена тоже может не ходить на поединки. Ни одна любящая женщина не пойдет… – пока муж не покинул национальную команду, Грета ездила на чемпионаты, в составе бригады медиков. Она хорошо знала правила бокса, но не хотела прислушиваться, или открывать глаза:

– Нильсен моложе Иоганна… – пока муж был за портьерой, Грета успела рассмотреть шведского боксера, – намного моложе… – судя по всему, боксеры пока не обменялись ударами:

– Иоганн в другую категорию перешел… – подумала Грета, – хотя он еще до войны вес набрал, с возрастом. Он теперь свыше восьмидесяти килограмм… – она слышала топот ног, на ринге, тяжелое дыхание боксеров. По соседству засвистели, патроны щелкали пальцами, заказывая пиво. Грета кусала губы:

– Но если Иоганн женат, если он решил, что я мертва, или его бросила… – до нее донесся звук удара, канаты заколебались. Люди подпрыгивая, кричали:

– Гуннар! Нильсен, Нильсен… – Грета узнала счет рефери даже на шведском языке. Женщина открыла глаза.

Никто не понял, как все случилось.

Расталкивая патронов локтями, ругаясь, Грета рванулась в центр зала. Муж приподнимался, кровь текла по лицу, рефери выбрасывал пальцы:

– Fem, sex, sju… – высокая, светловолосая женщина, в потрепанном плаще, проскользнув между канатами, выскочила на ринг:

– Иоганн… – пронзительно закричала она, – Иоганн, милый… – Грета оказалась у него в руках, она целовала подбитый глаз, ссадину на губах:

– Иоганн, я здесь, я с тобой… – от нее пахло папиросным дымом и дождем. Кампе слышал, как бьется ее сердце, а больше он ничего не слышал, и не хотел:

– Грета, Грета… – кровь на щеке смешалась со слезами, – Грета, любовь моя, ты жива… – она пробормотала:

– Иоганн, ты можешь встать, еще есть время… – улыбаться было больно, но Кампе, все равно, улыбнулся:

– Могу, – смешливо шепнул он на ухо жене, – могу, но не хочу, Грета… – она всхлипнула:

– У тебя никогда не было нокаутов… – Кампе помотал головой:

– Был. Тринадцать лет назад, Грета, в приемном покое больницы. Теперь случился второй… – она обнимала его, сильными, уверенными руками:

– Все закончилось, Иоганн… – они сидели, не отпуская друг друга, привалившись к канатам:

– Tio! – рефери опустил руку, в зале настало молчание. Люди затаили дыхание, кто-то крикнул:

– Кампе! Кампе! Это его жена, она жива! Ее Гретой зовут… – люди аплодировали, Грета вытерла глаза:

– Иоганн, откуда они знают… – Кампе, ласково, отозвался:

– Я своему залу дал твое имя, милая… – Степан, тоже закричал:

– Грета, Грета… – патроны хлопали, он сглотнул:

– Грета его нашла, приехала в Швецию. Она верила, что муж выжил, так и оказалось… – Степан вспомнил большие глаза, цвета патоки, тихий, почти неслышный шепот:

– Я люблю тебя, милый… – на каменном полу хижины лежал отсвет лунной дорожки. Она засыпала, уткнувшись носом ему в плечо, смешно посапывая. Он целовал кольцо, тусклого металла, на хрупком пальце:

– Пока мы вместе, смерти нет… – Кампе помог жене подняться. Грета, прижавшись к нему, плакала. Слезы капали на плащ, Иоганн не выпускал ее из объятий.

– Смерти нет, – Степан видел счастливое лицо друга, – я отыщу Констанцу, где бы она ни была. Завтра… – он нащупал паспорт, в кармане пиджака, – завтра пойду в посольство. Констанца верит, что я жив. Она ждет меня, как ждали Иоганн и Грета… – вытерев окровавленное лицо, держа жену за руку, Кампе весело велел: «Всем выпивки, за мой счет!». Опрокинув рюмку аквавита, помахав приятелю, Степан пробрался к выходу.

Охранник посольства СССР, на Виллагатан, позевывая, шуршал «Красной Звездой».

Газеты в Стокгольм доставлялись с опозданием, несмотря на близость города к Москве. Передачи советского радио здесь не транслировали. Каждый день третий атташе посольства, ответственный за связь с родиной, составлял сводку, по данным, полученным из столицы.

Кроме сегодняшнего, первого заседания Союзнического Контрольного Совета, в Берлине, в новостях больше ничего интересного не было. В «Красной Звезде» тоже писали о столице оккупированной Германии. Корреспондент, по телефону, взял интервью у глав гарнизонов советских войск, размещенных в Берлине, Вене и Будапеште:

– В выходные дни, бойцы посещают театры и музеи, осматривают город… – при штурме советских войск, Вена почти не пострадала:

– Но там еще не скоро посольства откроют… – со знанием дела подумал охранник, – Илья Семенович работал в берлинском посольстве, до войны, третьим атташе… – посол Александра Михайловна Коллонтай, пока официально числилась на должности, но после победы улетела в Москву. Место Коллонтай занимал Илья Семенович Чернышев, ставленник заместителя наркома иностранных дел, и бывшего посла в Берлине, Деканозова. Чернышев трудился в Германии атташе, а в Стокгольме стал советником посольства:

– Илья Семенович самым молодым послом будет, – хмыкнул охранник, – он двенадцатого года рождения… – Чернышев приехал в Швецию в прошлом году. Всю войну он просидел в Москве, в наркомате.

Задача обеспечения безопасности посольств лежала на комиссариате внутренних дел. Охранник имел звание лейтенанта внутренних войск, хотя, конечно, на смену выходил в гражданском костюме. Он тоже не участвовал в войне, но ходили слухи, что в честь великой победы, и за выслугу лет, персонал посольств ждут ордена и очередные звания.

Чернышев, официально, не считался сотрудником Лубянки. Посольские охранники и третий атташе, знали, что советник, через Деканозова, приближен к наркому Берия.

Больше в газете ничего интересного не нашлось. Советские бойцы и офицеры, в оккупированных столицах Европы, посещали партийную и комсомольскую учебу, и устраивали вечера самодеятельности. Охранник полюбовался портретом Героя Советского Союза, гвардии лейтенанта Филатова. Авиатора сняли в летном шлеме.

Рядом опубликовали поздравление маршала Маннергейма товарищу Сталину, по случаю окончания войны, и ответ Иосифа Виссарионовича:

– Финляндия вышла сухой из воды, – хмыкнул охранник, – вовремя от Гитлера сбежала, в прошлом году. Маннергейм держит нос по ветру, ничего не скажешь. Но финны помнят, какой мы урок им преподнесли… – Япония пока не капитулировала, однако император еле держался на своих островах, в Корее и Маньчжурии. На политических занятиях, в посольстве, говорили, что долг СССР, помочь героической борьбе китайского и корейского народа против захватчиков:

– Дальний Восток тоже станет социалистическим… – удовлетворенно улыбнувшись, охранник отпил кофе со сливками. Посольский повар был мастером выпечки, на фарфоровой тарелке лежали слоеные пирожные, с кремом. В сезон ягод, на кухне делали пышные торты, и даже варили джем.

Охранник приоткрыл окошечко будки. День был не приемный, впрочем, и в открытые для посещения дни народа приходило мало. Кроме официальных визитеров, посольство никто не навещал:

– Сначала война шла, теперь страну восстанавливать придется… – охранник покуривал, – не до туризма, как говорится. Хотя интуристы приносят деньги. Но пока даже регулярные рейсы на Москву не восстановили… – на родину отправляли только особые самолеты.

В будку провели звонок. У входа в посольство, на улице, тоже в будке, сидел шведский полицейский. В случае появления гостя швед забирал у него паспорт. Он уведомлял о визите территорию СССР, вызывая охранника. Так случилось и на этот раз. Охранник языков не знал, но шведские полицейские выучили фамилию посла Коллонтай.

Оставив гостя, высокого, ухоженного мужчину, в хорошем костюме, при каштановой бороде, за воротами, охранник полистал шведский паспорт. Господин Стефан Равенсон оказался ровесником будущего посла Чернышева:

– Нейтрал… – лейтенант рассматривал фотографию, – он всю войну здесь провел, в сытости и безопасности. Швеция с гитлеровцами флиртовала, у них свои нацисты имелись. Шрам у него, наверное, от несчастного случая… – на правой щеке визитера красовалась старая отметина.

Стоя рядом с ним, охранник вдохнул теплый, пряный запах сандала. Свежий паспорт выдали в мае месяце. На коммуниста господин Равенсон не походил:

– Он обеспеченный человек, – решил охранник, – может быть, прочел в газете о восстановлении СССР, после войны, и захотел помочь. Шведы миссии в Германию посылали, в лагеря. Правда, они только своих граждан вывозили… – охранник снял трубку внутреннего телефона.

Идя по голому коридору, Степан понял, что четыре года не ступал на территорию СССР:

– Последний раз в Мурманске, на аэродроме… – его вели ходом для посетителей. На стенах не висели лозунги, в коридоре не стоял бюст товарища Сталина. Заведя его в комнатку, с простым столом и двумя стульями, охранник указал на большие часы:

– Пять минут… – медленно, раздельно, сказал он, по-русски, для верности выкинув пять пальцев. Степан кивнул, дверь закрылась.

Он рассматривал пустынный, залитый солнцем двор:

– По-русски я последний раз в Нойенгамме говорил, с Петей. Тихо, правда, чтобы никто не услышал… – за кованой решеткой посольства шелестела зеленая листва деревьев, на Виллагатан: – Иоганн, наверное, на лето зал закроет. Уедет с Гретой в шхеры, в рыбацкую деревню. Они пять лет друг друга не видели. А я Констанцу почти три года… – сердце, опять, тоскливо заныло:

– Скоро я ее увижу… – твердо сказал себе Степан, обернувшись, на скрип двери. Советский дипломат, в скромных очках, с железной оправой, в сером костюме, держал его шведский паспорт.

Илья Семенович Чернышев смотрел на своего бывшего соученика, по Московскому университету. Чернышев учился на историко-филологическом факультете, Петр Воронов, на юридическом. Юноши заседали в одном комитете комсомола, и участвовали в одном наборе, в наркоматы:

– Петр на Лубянку пошел… – последний раз Чернышев видел Воронова в начале июня сорок первого года, в Берлине, – а я в наркомат иностранных дел… – в середине мая, в Стокгольме получили радиограмму из Москвы.

Генерала Власова, предателя дела Ленина-Сталина, гитлеровского прихвостня, арестовали в Чехии, с его штабом. Почти все высокопоставленные власовцы сидели в закрытой, внутренней тюрьме, на Лубянке. По данным от союзников, и по допросам самого генерала, выходило, что оберштурмбанфюрер Воронцов-Вельяминов, бывший Воронов, антисемит и мерзавец, лично расстреливавший евреев и партизан, пропал без вести. Последний раз его видели в тоннелях берлинского метро, в начале мая. В радиограмме нарком Берия лично предупредил работников посольств, ответственных за обеспечение безопасности, о возможном визите Воронова.

– Он притворится своим братом, близнецом… – Илья Семенович, радушно, улыбался, – Степан пропал без вести, на войне… – Берия запретил упоминать в радиограмме об истории с так называемым полковником Вороновым. Эйтингон с ним согласился:

– Сделаем вид, что Воронов, после ранений, вернулся в авиацию и… – Наум Исаакович повел рукой, – как говорится, во многих знаниях, многие печали… – об истинном лице полковника Воронова знали только несколько человек. О ребенке Паука вообще имели представление трое:

– Я, Лаврентий Павлович и Иосиф Виссарионович… – Эйтингон, еще раз, перечитал радиограмму, – пусть так и остается. Но Петр может вернуться, за своим ублюдком. Он любил мальчишку, всегда с ним носился… – в Караганду ушло распоряжение держать воспитанника Иванова под строгим контролем. Мальчишку пока не забили до смерти. Впрочем, Наум Исаакович распорядился не делать из него инвалида:

– Напал с заточкой на учащихся старших классов, матерится, курит… – Наум Исаакович буркнул:

– Он точно не в Петра такой. Потомок герцогов Экзетеров… – Эйтингон понятия не имел, знает ли нынешний герцог Экзетер, где находится его племянник. Поручать Стэнли выяснить такие сведения, было подозрительно. Паука Наум Исаакович вмешивать в дело не хотел:

– Это тоже опасно, не надо рисковать мальчиком… – Эйтингон не сомневался, что покойная Антонина Ивановна, мистер Френч, связалась с братом из Куйбышева, через английских дипломатов:

– Учитывая, что отец ее под Воронова и подложил… – Эйтингон, едва сдержал ругательство, – конечно, брат все знает. Неизвестно, какую подметную книжонку она об СССР написала… – он был уверен, что мистер Френч, одной рукой строча материалы для сборников НКВД, другой рукой выстукивал на машинке грязный пасквиль:

– Сейчас на западе ничего не напечатают, война только закончилась… – он рассматривал хмурое лицо бритого наголо воспитанника Иванова. Парень не вылезал из синяков и ссадин:

– Сейчас не напечатают, а потом издадут ее писания… – Эйтингон ткнул окурком сигары в пепельницу:

– Черт бы подрал Антонину Ивановну, с ее отродьем… – Иванов был нужен, как приманка, для Воронова и собственного дяди:

– Он на Петра не похож, – подумал Эйтингон, – на мать, немного, но больше еще на кого-то. Ладно… – он убрал фото, – пусть визитеры появятся, а с Ивановым мы разберемся… – по возвращении комиссара госбезопасности Журавлева из Берлина его должны были предупредить о будущем визите герцога. Эйтингон считал, что коллега, как он, смешливо, называл Экзетера, не воспользуется официальными каналами:

– Он перейдет границу нелегально, захочет вывезти ребенка из СССР. Володя, все-таки, английский гражданин, наследник титула… – Эйтингону тоже предстояла поездка за детьми, только на запад, в католическую обитель в Требнице, под освобожденным Бреслау:

– Но Петр может воспользоваться своим близнецом… – он почесал седоватый висок, – явиться в посольство, выдать себя за Степана… – Илья Семенович, на хорошем, шведском языке, сказал:

– Рад визиту, господин Равенсон… – присев к столу, он вернул гостю паспорт: «Чем могу служить?».

Теплый ветер шевелил развешанные по стенам, довоенные плакаты Аэрофлота. Бывший соученик, власовский прихвостень, заочно приговоренный к смертной казни, за измену родине, молчал. Лазоревые глаза, пристально, внимательно, смотрели на Чернышева:

– Меня зовут полковник Степан Семенович Воронов, – наконец, ответил он, по-русски: «Я бы хотел вернуться на родину».