Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том первый - Нелли Шульман - Страница 6

У мраморного саркофага святой Ядвиги Силезской, основательницы обители, трепетали огоньки свечей. Церковь украсили гирляндами и венками из полевых цветов. Совсем недавно отмечали Троицу и праздник Тела и Крови Христовых.

Аббатство стояло на холме, к северу от городка. С колокольни храма виднелись охряные, черепичные крыши, мелкая, блестящая под солнцем речка, на окраине, аккуратные квадратики огородов. Сонный Требниц не бомбили, через него не отступали немецкие войска. Даже Красная Армия ограничилась только колонной грузовиков, с солдатами. Бюргеры Требница, заранее, вывесили из окон белые простыни и сняли с фасада городской ратуши нацистские флаги.

До войны город считался польским. После тридцать девятого года сюда, в очищенные от славян рейхсгау, приехали граждане рейха. Немцы, обосновавшиеся в Требнице, тоже были католиками. Они исправно посещали мессы в аббатстве, и жертвовали деньги на сиротский приют, где работали монахини.

Русские подняли над ратушей свой красный флаг. Рядом забилось под ветром польское, двухцветное знамя. На площади расклеили плакаты, на немецком языке. Бывшие члены НСДАП, солдаты и офицеры вермахта, и все, кто до капитуляции Германии владел недвижимостью или своим делом, подлежали обязательной регистрации. Регистрировать, в общем, оказалось некого. Почти все жители Требница, снявшись с места, бросив квартиры, дома и фермы, ушли на запад, следуя проторенной дороге, где двигались беженцы.

В город начали возвращаться выселенные поляки. Они занимали немецкие дома, где хорошо потрудились трофейные команды Красной Армии. Из нетронутого войной Требница, в Бреслау, вывезли мебель, картины и даже содержимое бюргерских гардеробов.

Из немцев в Требнице остались только почти неходячие старики и старухи. Аббатство Красная Армия не трогала. Священник сам навестил военного коменданта города. Объясняясь через переводчика, святой отец попросил разрешения собрать больных, престарелых людей в монастыре.

– У нас живут сироты… – священник мягко улыбался, – сестры заботятся о страждущих людях. Для детей такое хорошо, пан офицер… – как и все местные немцы, священник отлично говорил на польском языке. Он показал русскому коменданту письмо, от краковского архиепископа:

– К нам едет будущий слуга церкви, послушник. Он готовится к посвящению в сан. Его посылают в Требниц, моим помощником… – святому отцу шел седьмой десяток. Он занял пост, выйдя из отставки, когда присланный из рейха настоятель вернулся в Германию, с отступающими войсками.

Русский офицер вертел написанное на латыни письмо. Священник вздохнул:

– Помощника, каким отец Виллем был. Он хорошо с сиротами управлялся, но где его искать? Он пропал, не доехал до Требница… – увидев имя предполагаемого помощника, священник обрадовался:

– Дети его помнят. Он сюда группу привез, три года назад, когда их из Аушвица освободили. Может быть, он что-то знает, о Виллеме… – появившись в Требнице, Кароль Войтыла развел руками:

– Я отца Виллема в последний раз три года назад видел. Он оставил детей в архиепископском дворце, а сам ушел… – архиепископ о Виллеме тоже ничего не знал. Священник почесал седой затылок:

– Ладно, сын мой. Может быть, Виллем найдется, а пока займемся нашими делами… – дел в обители было много. С войной приют разросся. Под опекой сестер жили и польские дети, и немецкие малыши, из Бреслау, потерявшие отцов на фронте, а матерей под бомбежками. Настоятель знал, что требницкие немцы, снявшись с места, ушли на запад, в Германию. В разговоре с Каролем он заметил:

– Люди боялись, что русские их арестуют, пошлют в лагеря. Но я не мог отправлять детей в неизвестность. Русские не тронут малышей. Какая разница, немцы они, поляки, или… – по старой привычке, настоятель себя оборвал. Война закончилась, однако о группе отца Виллема он предпочитал, как и раньше, говорить уклончиво.

Почта пока не восстановила работу, но священник хотел написать в Брюссель, отцу Яннсенсу, главе иезуитов Бельгии. Надо было посоветоваться, и обсудить судьбу детей.

– Ребятишки могут домой поехать… – довольно неуверенно, сказал брат Войтыла, – но найдут ли они родителей, святой отец? Здешние евреи пока в Требниц не вернулись… – до войны в городке стояла маленькая синагога, и еврейское кладбище. В Требнице жило едва ли две сотни евреев. Синагогу разорили и сожгли части СС. Камни с кладбища выворотили, использовав надгробные плиты для ремонта улиц. Могилы распахали, на месте кладбища жители Требница развели огороды.

С началом войны оставшихся в городе евреев отвезли в Бреслау. Их квартиры заняли немцы. На фундаменте синагоги возвели новое здание городской гимназии, имени фюрера Адольфа Гитлера. Польских детей в рейхе запрещали обучать вместе с немецкими ребятами. В приюте устроили свои классы, где преподавали сестры. С отступлением вермахта гимназию закрыли. Поинтересовавшись судьбой школы, в военной администрации, священник узнал, что с осени в Польше начнут преподавать по польским программам:

– Видимо, они решили ни одного немца в Силезии не оставить, – озабоченно подумал священник, – а ведь у нас и немецкие дети живут, и сестры, немки. Но русские не тронут служителей Божьих. В конце концов, они разрешили перевезти в приют стариков… – комендант выделил два грузовика. С машинами приехали молчаливые солдаты. Взвод прошелся по церкви. Лейтенант, возглавлявший конвой, внимательно рассматривал статуи и картины, делая пометки в блокноте.

Стариков поселили в отдельном флигеле. За ними ухаживали сестры и старшие девочки, из приюта. На окнах, в деревянных ящиках, развели герань, у входа поставили кресла. Флигель выходил на детскую площадку. Священник, сначала, беспокоился, что шум ребятишек помешает пожилым людям:

– Что вы, святой отец… – отозвался кто-то из стариков, – мы без внуков остались, в одиночестве. Хоть сейчас с малышами побудем… – сидя на солнышке, старики даже хлопали, когда кто-то из мальчишек забивал гол. На площадке возвышались деревянные ворота, для футбола.

В церковь и сейчас доносились крики, и стук мяча. Занятия в классах шли до конца июня, потом сирот распускали на каникулы. Кароль Войтыла обещал ребятам поход на лодках, по реке:

– Поеду в Краков, привезу байдарки, – весело сказал послушник, – мы с вами здешние холмы исследуем… – Требницкие холмы были невысокими, но на юге, за Бреслау, лежали Судетские горы:

– Или подождем, пока кто-то из Израиля здесь появится… – сказал старший священник послушнику, – до войны тамошние посланцы евреев из Польши вывозили. Но вот сколько ждать придется… – они решили, что, по дороге в Краков, Кароль заглянет в Бреслау:

– Может быть, в синагоге что-то знают, – добавил настоятель, – Бреслау большой город, туда евреи должны вернуться… – в обители понимали, что в Требнице евреев ждать не стоит. Появившиеся в городе поляки, бывшие местные жители, и переселенцы, приходили на службы в аббатство. До войны в Требнице жило польское большинство. Настоятель вздыхал, глядя на паству:

– Конечно, они хотят в своих домах обосноваться. Но немцы тоже всегда в Силезии жили. Теперь и не останется из нас никого… – в приюте малыши не говорили, кто из них поляк, а кто немец:

– Многие не знают родителей, – объяснил настоятель брату Войтыле, – они сюда без документов попали. Хорошо, что о нас забыли, не присылали сюда работников из ведомства расовой чистоты… – в оккупированной Польше местных детей, подпадающих под арийские стандарты, отправляли в рейх, на усыновление.

Прислонившись к косяку дверей храма, Кароль Войтыла стер пот со лба:

– Два-ноль. Жозеф молодец, отличный нападающий. Даже странно, они близнецы, а Себастьян футбол не любит… – младший или старший близнец Мерсье предпочитал возиться в огороде, помогать на кухне и прислуживать в храме:

– Непонятно только, что с ними в лагере случилось… – Кароль издалека увидел светловолосую голову близнеца на деревянной скамье, – Анри, то есть Генрик, утверждает, что раньше они говорили… – то же самое рассказывали и другие дети. По их словам, близнецы Мерсье замолчали после осмотра в госпитале Аушвица:

– Анри, то есть Генрик… – Войтыла, невольно, улыбнулся, – он им не брат, но все равно, они словно одна семья. Так оно и есть, конечно… – он прислушался:

– Тупица играет. Сразу видно, что у него большой талант… – старое пианино стояло на церковных хорах:

– Может быть, он отца дождется… – Кароль, тихо пошел к статуе богоматери, где сидел Себастьян Мерсье, – может быть, жив пан Авербах… – Генрик всем рассказывал об отце, знаменитом музыканте. Кароль тоже слышал о Самуиле Авербахе:

– Но где его искать? Он в тридцать девятом году на войну ушел… – до него донеслись знакомые звуки «Страстей по Матфею». Тупица играл арию апостола Петра: «Erbame Dich, Mein Gott».

– Сжалься, над нами, Господи… – Кароль, осторожно, присел рядом с близнецом Мерсье. Мальчик, не отрываясь, смотрел в строгое, красивое лицо Мадонны, с высоким лбом, твердым подбородком, изящным, немного длинным носом. Дети в группе утверждали, что до немоты близнецы умели писать и читать:

– Однако они три года в школу не ходят. Себастьян, на мессе, перелистывает молитвенник, но никто не знает, молится он, или нет… – Жозеф, в отличие от близнеца, в церкви почти не появлялся. Покосившись на мальчика, Кароль увидел, как блестят его большие, голубые глаза:

– Он молится, как Иисус, сердцем… – на следующей неделе отмечали праздник святейшего сердца Иисуса. Девочки, под руководством сестер, шили из красного атласа маленькие сердца. После освящения на мессе, подарки раздавали прихожанам. Себастьян, почти незаметно, двигал губами. Кароль нашел руку мальчика:

– Давай помолимся, милый. Наступил мир, давай попросим Иисуса и деву Марию, чтобы вы родителей увидели… – глаза ребенка распахнулись совсем широко. Он замер, стуча зубами. Маленькая ладонь, в руке Войтылы, похолодела. Кароль почувствовал, как двигается палец мальчика. Себастьян выписывал буквы:

– Нет… – мальчик выдернул руку, – нельзя… – соскочив со скамейки, близнец Мерсье выбежал в распахнутые двери церкви.

В единственной пивной Требница тоже повесили двухцветный, польский флаг. Бежав на запад, хозяин кабачка оставил в зале крепкую стойку, полки с бутылками и даже старомодные счеты, с дубовыми костяшками. Маленькое знамя висело на месте, где раньше красовалась фотография фюрера, в золоченой рамке.

Поляк, до тридцать девятого года владевший пивной, выбросил портрет Гитлера на задний двор, как следует, пройдясь по стеклу сапогами. Название кабачка поменялось. Вывеску, на немецком языке, «Милая Силезия», сняли. Рукописный плакат сообщал, что кабачок теперь именуется: «Под Белым Орлом».

Вернувшиеся поляки рассчитывались советскими рублями. Русские деньги ходили по всей территории Польши, однако говорили, что к осени новое правительство напечатает злотые. Никто не сомневался, что лондонские министры, сидящие в изгнании, в Варшаве не появятся:

– Русские сюда коммунистов привезли… – хозяин указывал на хрипящий радиоприемник, – к осени они партизан из гор выкурят, а оставшиеся на запад убегут… – военный комендант Требница уверил хозяина пивной, что советская администрация заинтересована, в восстановлении торговли:

– Из Бреслау пришло распоряжение, – заметил капитан, – гражданам Польши разрешено открывать магазины, заниматься довоенными делами… – поляки надеялись, что на будущей, июльской, конференции в Потсдаме, СССР защитит их интересы:

– Мы получим не только Силезию, – заявлял владелец кабачка, – но и наши восточные районы. Русские вернут нам Белосток. Польшу наградят, за поддержку советской армии, в борьбе с Гитлером… – кроме бумаги, из Бреслау приехала новая, польская милиция, в свежей, наскоро пошитой форме. В Требнице патрулировать было нечего, но ребята прогуливались по площади, перед ратушей, поскрипывая сапогами.

На двери милицейского отделения повесили плакат, о награде за выдачу бывших командиров нелегальной Армии Крайовой. В милицию набирали служивших в Первой Армии Войска Польского, организованной прошлым летом в СССР. По вечерам, в пивной, ребята убеждали жителей Требница, что советская власть разрешит полякам вернуться на родину:

– Даже тем, кто в тридцать девятом году сражался против русских, – со значением заметил начальник городской милиции, – Польша станет новой, социалистической страной… – начальник милиции при оккупации командовал партизанским отрядом Гвардии Людовой. Левые силы воевали с немцами при поддержке СССР:

– Предателей Польши, продавшихся капиталистам, мы найдем и повесим… – он опрокидывал стаканчик водки. Над стойкой наигрывал радиоприемник. Варшава передавала записи Шопена, концерты народных песен, и бесконечные речи коммунистов. Судя по всему, будущее правительство, не собиралось ограничивать свободу торговли:

– И вообще, – пожимал плечами хозяин, – в тридцать девятом году запад бросил нас на произвол судьбы, оставив на растерзание Гитлеру. Русские нам помогли, поддержали нашу борьбу… – кто-то из посетителей хмыкнул:

– Летом сорок четвертого войска Рокоссовского палец о палец не ударили. Варшава пылала, СС сравняло с землей нашу столицу, а русские стояли за Вислой, ожидая, пока все закончится… – посетители зашумели, раздался крик:

– Варшавяне сами виноваты! Они польстились на обещания англичан! Нельзя верить тем, кто предал Польшу, в тридцать девятом году… – крепкий, коренастый, темноволосый парень, в лихо заломленной кепке, слушал разговоры вполуха. Пан Конрад навестил пивную больше для порядка:

– В Бреслау то же самое болтают… – фыркнул Блау себе под нос, – быстро они легли под новую власть… – на улице, в тихом, летнем вечере, пищали комары. От реки доносился детский смех, звонили к мессе. Костелы в Силезии пока не закрыли, но Блау предполагал, что все еще впереди:

– Церкви запечатают, и оставшиеся синагоги заколотят. Волк рассказывал, что так в Советском Союзе делали. Где он сейчас, Волк… – взяв кружку пива, оказавшегося советским, пан Конрад почесал подбородок, с отросшей щетиной:

– Седьмое июня, четверг. Хватит здесь болтаться, все понятно… – утром, на пути в Требниц, Копыто нарвался на проверку документов. Поляки, в новой милицейской форме, перегородили северную дорогу шлагбаумом. Рядом стоял военный грузовик Красной Армии. Лицо Блау на плакатах не печатали, документы у него были самые надежные, купленные за золото. Пан Конрад, на польском языке, объяснил, что идет помолиться, к саркофагу святой Ядвиги Силезской. Ребенком родители возили его в Требниц:

– Только мы тогда не пешком шли… – Конрад чихнул, от пыли, – а на папашином автомобиле ехали… – старший Блау приобрел машину до первой войны. Тогда в Бреслау прохожие еще показывали пальцами на диковинную новинку. Переминаясь с ноги на ногу, Блау ждал, пока милиционеры, внимательно, прочтут его оккупационный паспорт, с немецкими штампами:

– Я бы поменял бумаги, паны, но пока негде… – заискивающим тоном сказал Копыто:

– Я на утреннюю мессу спешу, в аббатство… – паспорт ему вернули, с обещанием, что скоро во Вроцлаве, как называли город поляки, начнется выдача новых документов.

– Польские документы у меня были… – Блау потягивал светлое, кисловатое пиво, – а теперь появятся новые… – Авраам с зимы учил его ивриту. С Ционой пан Конрад старался говорить на родном языке:

– Когда приедем в Израиль, надо сразу в полицию пойти, – решил он, – Авраам говорил, что британцы заинтересованы, в местных работниках… – Копыто усмехнулся:

– Стану кротом, для подпольщиков… – доктор Судаков ожидал скорого создания еврейского государства:

– Израиль появится через два, три года, – пообещал он Конраду, – однако нам придется еще бороться с британцами, как мы делали до войны. Будем устраивать взрывы, убийства офицеров и солдат… – серые глаза холодно заблестели:

– Как сказано, в крови и огне пала Иудея, в крови и огне она воспрянет… – Блау, открыв рот, выслушал рассказ о самоубийстве защитников Масады:

– Но тебе в акциях участвовать не придется, – заметил Авраам, – твоя задача поставлять информацию. Когда мы обретем независимость… – он подтолкнул Конрада в плечо, – станешь главой полиции Иерусалима… – доктор Судаков отдавал племяннице и ее мужу семейный дом, в Еврейском Квартале.

– Оттуда, из подвала, подземный ход к Стене ведет, – хмыкнул Блау, – Авраам подростком даже обнаружил действующий колодец. В случае войны все пригодится… – Авраам, с карандашом в руках, объяснил Блау, как выразился доктор Судаков, расстановку сил:

– Советский Союз нас поддержит… – пыхнув папиросой, Авраам вытянул ноги, – но у Сталина, мой дорогой, имеются свои планы, на Ближнем Востоке… – база отряда располагалась в глубине Судетских гор, на границе Польши и Чехии. Они сидели в заброшенной, довоенной гостинице. Раньше, в глухое ущелье, зимой, ездили кататься на лыжах. Место было безопасным, однако командир велела не торчать в горах дольше положенного:

– Мы дождемся возвращения пана Конрада из Бреслау… – сказала Эстер, на общем собрании отряда, – и небольшими группами пойдем в Требниц… – в отряде остались только евреи. Многие хотели найти в Польше семьи:

– Заберем детей в обители, – подытожила Эстер, – и все, кто хочет отправиться в Израиль, двинутся дальше… – двум сотням человек предстояло, на пути в Стамбул, пересечь почти весь восток Европы.

– Золото у нас имеется… – пан Конрад покуривал, слизывая пену с губ, – и я с хорошими новостями вернусь… – командир описала ему мальчиков. На мессе Копыто заметил высокого, крепкого, светловолосого парня:

– Очень хорошо… – облегченно выдохнул Конрад, – что они на пани Штерну похожи. Внешность у ребятишек арийская, они не обрезаны. Они, наверное, не знают, что отец их погиб. Но ничего, скоро командир и Авраам здесь окажутся… – о сестре близнецов, или отродье нациста, как называл Блау ребенка, он думать избегал.

Второй близнец в церковь не пришел. Блау наткнулся на него, стоя на паперти. Мальчишка лупил мячом по футбольным воротом. Теплое солнце золотило коротко стриженые волосы:

– Не поймешь, кто из них Иосиф, а кто Шмуэль… – улыбнулся Блау, – хотя пани Эстер, конечно, детей различает… – новый ребенок командира, по мнению Эстер и ее мужа, напоминал доктора Судакова:

– Потому, что тварь рыжая, – брезгливо думал Блау, – но я вижу, на кого она смахивает, на самом деле… – глаза девочки напоминали пани Штерну:

– Хотя у нациста тоже голубые глаза… – Блау не любил рассматривать ребенка:

– Хорошо, что мы в Иерусалиме обоснуемся. Хотя Циона и не говорит о ней… – жена не просила помочь пани Эстер. Эстер тоже ничего не предлагала племяннице. Блау и Циона редко видели Фриду, как назвали девочку:

– И хорошо, что так… – подытожил пан Конрад, – а весной у нас свое дитя появится… – ночами он шептал Ционе:

– Посидишь с малышом, и возвращайся к учебе, любовь моя. Не волнуйся, я все сделаю, чтобы вы были счастливы. Дом в порядок приведу, с ребенком побуду, пока ты выступаешь… – Блау только один раз слышал, как играет жена. На одной из брошенных, немецких баз, в Судетах, они обнаружили расстроенное фортепьяно:

– У нее лицо изменилось, когда она к инструменту села… – восторженно вспомнил пан Конрад, – правильно Авраам говорит, она большой талант. И она меня любит, кто бы мог подумать… – нащупав в кармане кошелек, он вздохнул:

– Две недели меня не было. Надо Ционе подарок привезти, но на базарах только вещи мертвецов продают… – Блау не хотел покупать жене драгоценности, принадлежавшие убитым женщинам:

– Какого-нибудь русского обчистить? – он задумался:

– Нет, рисковать нельзя. У меня Циона на руках, я за нее отвечаю. И командир ждет вестей, чтобы отряд с места снять… – расплачиваясь у стойки, Конрад услышал веселый голос кого-то из поляков:

– В поход собрались, пан Войтыла… – невысокий, совсем молодой юноша, в грубых ботинках, и старой куртке, смущенно отозвался:

– Я в Краков еду, ненадолго. Хочу детям футбольные мячи привезти, байдарки, шахматы… – пан Конрад видел юношу на мессе, в аббатстве святой Ядвиги:

– Он рясу носил. Наверное, послушник… – юноша стоял рядом с Жозефом или Себастьяном Мерсье:

– То есть Иосифом или Шмуэлем… – поправил себя Блау, – скоро они, и остальные сироты, свои настоящие имена обретут… – сам пан Копыто имя менять не собирался:

– Конрадом родился, Конрадом и умру, – уверенно сказал он Ционе, – на сто двадцатом году жизни, как говорится. Но в ктубу пусть меня Ицхаком запишут, как предка моего… – Авраам и Эстер рассказали Блау о табличке, в синагоге Ножика, в Варшаве. Блау берег справку от столичного раввина:

– Его убили, беднягу. И вообще, из гостей на хупе Авраама и командира никто не выжил. Но ктубу они хранят, как положено… – Блау собирался пригласить на свою свадьбу весь кибуц:

– Проведем у вас праздники, – сказал он Аврааму, – поженимся, и начнем в Иерусалиме обустраиваться. Циона меня домашней стряпней побалует. Который год я на пайке вермахта сижу… – Блау ласково обнял девушку, Циона кивнула: «Непременно, милый».

– В Стамбуле ей что-нибудь куплю… – решил Копыто, – порядочным образом, у ювелира. И вообще, я завязал. Перешел на другую сторону баррикад, так сказать… – будущий священник, потягивал домашний лимонад, в компании поляков.

Блау предстояло сделать двадцать километров, до Бреслау. В городе его ждала заправленная машина, но сюда на автомобиле ехать было не след:

– И так милиционеры моими документами интересовались. Права была командир, запретив мне оружие в Бреслау брать… – рассовав по карманам кошелек и папиросы, Блау взбежал из подвальчика наверх, в теплый, белесый июньский вечер:

– Доберемся до Стамбула, и командир с семьей свяжется. Она только знает, что ее старший брат погиб. Что с младшим случилось, пока неизвестно… – Блау едва ни столкнулся с высоким, худым человеком, длинноносым, в грязном, запыленном гражданском костюме. Извинившись, по-польски, Блау посмотрел ему вслед:

– Сразу видно, что еврей. Должно быть, он в лагере выжил, вернулся домой… – еврей спустился в пивную. Зажав зубами папиросу, пан Конрад, незаметно отсалютовал советскому флагу:

– Скоро мы под другим знаменем окажемся. Увидим пальмы, о которых в песне поется… – Циона научила его словам партизанского гимна:

– В монастыре кто-то играл на фортепьяно, – вспомнил пан Блау, – после мессы. У них на хорах инструмент стоит. Хорошо играл, но не так, как Циона. Надо ей цветов нарвать, в горах… – обрадовался Блау, – не с пустыми же руками возвращаться… – скучая по жене, Копыто тайком, в отлучках, зачеркивал дни в блокноте.

– Так и сделаю, принесу на базу букет… – немелодично насвистывая, пан Конрад пошел к дороге, на Бреслау.

Большая спальня мальчиков, тремя окнами, выходила на юг. За темно-зеленой, покрытой патиной, медью колокольни, в золотом закате, лежали черепичные крыши городка.

В умывальной комнате, выстроившись к старомодным, фаянсовым раковинам, мальчики говорили о будущем, летнем походе. Пан Войтыла пришелся по душе всему приюту. Юноша отлично играл в футбол, и обещал научить ребят управляться с байдарками:

– Он шахматы привезет… – заметил один из старших подростков, – очень хорошо… – парень потрепал Тупицу по темным кудрям:

– Научим вас играть, малявки. Меня папа учил, до войны… – о родителях, вернее, об отце, говорил только Тупица. Остальные дети избегали упоминать отцов, или матерей. Генрик бросил взгляд на ногу старшего мальчика:

– Отец его из вагона вытолкнул, когда евреев с запада в Польшу везли. Он ногу сломал, но все срослось, он давно не хромает… – Тупица берег руки, и, особенно, пальцы. Авербах ловко шарил по карманам покупателей, на рынке, но в приютской мастерской, где мальчиков обучали ремеслам, Тупица не появлялся. Генрик ходил в соседнюю комнату, к девочкам:

– Пусть смеются, – Тупица вздергивал нос, – мне мои руки дороги… – мальчик научился отлично шить, и вышивать:

– Фортепьяно я по слуху настраивал… – он чистил зубы, фыркая порошком, – надо папу попросить со мной позаниматься. Он покажет, как все правильно делать. Я бы еще и скрипки чинить научился. Тоже тонкая работа… – ложась в постель, Тупица разыгрывал пальцами гаммы. Руки бегали по краю серого одеяла, в голове звучала музыка.

На уроках сестры, иногда, выговаривали мальчику. Тупица, в общем, был внимателен и быстро схватывал, но часто барабанил пальцами по парте:

– С другой стороны, – хмыкнул Генрик, – я не грызу ногти, не бьюсь головой об стену, и кошмаров у меня не случается… – дети в приютских спальнях привыкли к товарищам, монотонно раскачивающимся, на койках. Просыпаясь среди ночи, судорожно дергаясь, они отбивались от кого-то, невидимого, с плачем, или громкими криками. Не желая беспокоить сестер, дети разбирались со шумом сами. Тихих ребят не трогали, оставляя их качаться из стороны в сторону, или расхаживать по комнате:

– Некоторые всю ночь бродят, как маятники… – Генрик вытер мокрое лицо грубым полотенцем, – они боятся глаза закрыть. Потом спят, на уроках, за партами сзади…

Буйным, как их звали, ребята, зажимали рты подушками. Старшие мальчики удерживали малышей, пытающихся разбить голову о стену, или ударить кого-то:

– У них видения случаются… – Тупица шел в спальню, напевая «Сурка», размахивая полотенцем, – кошмары. Ничего удивительного, они бомбежки помнят… – с осени прошлого года в приют начали привозить осиротевших немецких детей, из Силезии. Кое-кого забрали родственники, в рейх. Остальные жили здесь, по соседству с поляками и якобы бельгийцами. Еврейский угол, как себе называла группа отца Виллема, против немцев ничего не имел:

– Какая разница… – Генрик нашарил в кармане холщовых, летних штанов, окурок, – дети ни в чем не виноваты. Войну взрослые затеяли, то есть Гитлер. Хорошо, что он сдох… – в аббатстве работало радио. Они слышали о самоубийстве фюрера, и о капитуляции Германии.

Небрежно миновав открытые двери спальни, Тупица, невзначай, оглянулся. В пустом коридоре слышался плеск воды, из умывальной. Летом воспитанникам разрешали ложиться в девять часов вечера. Ночи стояли белые, тихие. За окном свистели крылья ласточек. Птицы вили гнезда на крыше монастыря и на старой колокольне. Тупица легко научился звонить в колокола. Мальчик повисал телом на канате, раскачиваясь, в такт низким звукам. В лицо било вечернее солнце, теплый ветер, Генрик улыбался:

– Папа скоро приедет, я знаю… – каждый день, на переменах, он бегал к воротам, внимательно вглядываясь в дорогу, из Требница. Обитель святой Ядвиги стояла на холме, мощные стены, серого камня, возвышались над городком. Тупица рассматривал пустынную, пыльную тропу:

– Надо подождать. Папа вернется, найдет меня, и мы поедем в Израиль. Я стану музыкантом… – зимой детей отправляли спать после ужина и молитвы, в восемь вечера. Сестры поднимали ребятишек рано, в шесть, но в спальне и мальчики, и девочки, все равно, болтали. Бельгийские дети не упоминали о своем еврейском происхождении:

– Так безопасней, – подумал Тупица, – война закончилась, но все равно, лучше молчать, как близнецы молчат… – иногда, между собой, они обсуждали, что делать дальше. Старшие ребята хотели попробовать отыскать родителей:

– Но где их найти? Хотя, может быть, кто-то в Бельгию вернулся. В Бреслау евреи приехали… – в синагоге Белого Аиста, в очереди, за благотворительным пайком, Тупица встретил знакомую по базару, девочку, подростка. Она поддерживала под руку седую женщину, на костыле, с одной ногой. У приятелей Генрик узнал, что Эмилия наткнулась на мать прямо на улице Бреслау:

– Они до войны богато жили, – сказал ему хромой парень, – машину имели, особняк. Потом их в Краков отвезли, в гетто, отец ее умер… – Эмилия спаслась, оказавшись в числе работниц, на фабриках Шиндлера:

– Ее мать в Аушвиц депортировали, – подросток затягивался папиросой, – на ней опыты ставили. Видел, у нее нога отрезана… – Тупица поежился:

– В общем, они теперь в подвале обретаются, – подытожил парень, – мать ее пьет, круглые сутки. Все, что Эмилия зарабатывает, пропивает, да еще и бьет ее, костылем… – мальчишка усмехнулся:

– Желает ей от мужчин сифилисом заразиться, и сгнить, как она сама гнила, в Аушвице, в госпитале… – парень помолчал:

– Эмилия хочет маму в Израиль отвезти. Она ее не бросит, никогда. Это ведь мать… – Тупица вспомнил:

– На его глазах родителей убили. Тоже в Кракове, в гетто, – приятель, отвернувшись, выбросил окурок:

– Все в Израиль хотят. Может быть, как ты говоришь, Штерна за нами прилетит… – он взял костыль:

– Мне в партизанском отряде хотя бы ногу сохранили, в двенадцать лет… – прихрамывая, парень заковылял к остановившейся на площади эмке русских офицеров:

– Милостыню просить тоже опасно, – озабоченно подумал Тупица, – отправят в русский приют, в Сибири. Такое ничем не лучше лагеря… – в бельгийской группе Авербах был самым младшим:

– Мне семь лет… – он остановился у поворота коридора, – никто меня одного не отпустит, папу искать. Старшим проще. На западе союзники, Бельгию давно освободили. Но папа за мной приедет, а Штерна заберет близнецов. В Израиле они оправятся. И вообще, им надо просто мать увидеть… – наверху, рядом с дверью на чердак, куда вела деревянная лестница, дети устроили укромное местечко. Здесь можно было покурить, высунувшись в полукруглое окошечко. Тупица прислушался, сверху не доносилось ни звука:

– Или в кладовую сходить, на котят посмотреть… – заколебался Авербах:

– Им две недели, они смешные… – мальчик ласково улыбался:

– Два черных и один полосатый. Как тигр, в зоопарке. Близнецы, в Амстердаме, видели и тигров, и слонов, а я ничего не видел, – грустно подумал Генрик, – только гетто, лагерь и приют. Зато я стрелять умею… – стрелять Тупица научился от приятелей, в Бреслау. Подростки, все, как один, расхаживали с трофейными, или ворованными пистолетами.

Авербах, впрочем, не любил оружие:

– От выстрела сразу глохнешь, а мне слух надо беречь. Папе можно воевать, он взрослый… – Генрик не сомневался, что отец где-то в армии или с партизанами:

– Он, наверное, ранен, выздоравливает в госпитале. Мать Эмилии была в госпитале, куда близнецов забирали, в Аушвице. На ней опыты ставили… – Тупица, смутно, понимал, что речь идет о медицине, – может быть, и на них тоже. Но у них руки и ноги в порядке, только с головой плохо. Их отец был врач, его арестовали… – легко взбежав вверх по лестнице, Тупица замер.

В белесом сумраке мерцали большие глаза близнецов. Братья сидели, взявшись за руки.

– Они часто так сидят, не отпускают друг друга… – Тупица, мгновенно, забыл об отце Иосифа и Шмуэля. Авербах попятился по ступенькам:

– Ухожу, ухожу. Считайте, что меня здесь нет… – в три прыжка миновав лестницу, он перевел дух:

– Лучше с котятами повожусь. Себастьян тоже любит с ними играть. Или Жозеф. Никто их различить не может, а они молчат. Один в церковь ходит, а второй нет. Один футбол любит, а второй со мной в мастерской шитьем занимается. У него тоже ловкие руки, и готовит он хорошо. Один чихает, когда сирень цветет, а второй нет. Или это все один и тот же… – у Тупицы даже заломило в затылке:

– Да какая разница, – вздохнул Авербах, – главное, чтобы они выздоровели. Не люблю, когда они так смотрят, мурашки по коже бегают… – стих звук его шагов, по серой плитке пола.

Палец Шмуэля бегал по ладони старшего брата:

– Я ему написал, что нам нельзя видеть родителей. То есть отца… – рука мальчика замедлила движение:

– Правильно… – разбирал буквы Шмуэль, – как я тебе и велел… – Иосиф всегда им верховодил. Шмуэль прижался щекой к плечу брата:

– Не волнуйся… – палец двинулся дальше, – я больше не буду так делать. Я смотрел на маму, и мне стало грустно… – мальчик всхлипнул:

– Но если мама не вернется, Иосиф? Если она погибла… – на мессе Себастьян не отрывал взгляда от строгого лица Богоматери. Они с братом хорошо помнили мать, хотя прошло четыре года:

– Она на маму похожа. Мы знаем, что мамочка жива. И Маргарита жива, и Гамен… – о другом Шмуэль думать не хотел. Он вдыхал запах хорошего табака и лекарств, шуршал накрахмаленный халат, во рту появлялся противный привкус мяты. После возвращения из Аушвица мальчиков рвало, целый год, почти каждый день, когда они вспоминали госпиталь:

– Теперь все прошло, и Иосиф больше по ночам не качается… – брат не только качался. За таким делом мальчики ходили в умывальную, где запирались в кабинках. Шмуэль тоже попробовал, и признался в этом на исповеди:

– Иосиф не исповедуется, ему легче. Мне святой отец велел молитвы читать. Он сказал, что такие вещи греховны… – брат отозвался, тоже водя пальцем:

– Помни, что я тебе объяснял. Если мамы больше нет, то он сюда приедет, заберет нас и запрет в госпитале. Нас в Аушвице к нему на опыты привели, как крыс, или собак… – к горлу Шмуэля, опять, подступила тошнота. Он двинул палец дальше: «Надолго?».

– Навсегда… – Шмуэль следил за пальцем брата, – и будет отрезать от нас куски, как Тупица рассказывал… – мальчик затрясся, кашляя, сдерживая рвоту. Иосиф обнял его:

– Поэтому надо молчать… – старший брат выписывал буквы, – до конца наших дней. Иначе нас отдадут ему, он наш отец… – он до боли сжал руку Шмуэля: «Помни, не забывай». Брат закивал, не вытирая слез с лица.