Читать книгу Мамонтов бивень. Книга первая. Сайсары – счастье озеро. Книга вторая. Парад веков - Николай Дмитриевич Лукьянченко - Страница 2

Тем майским вечером Дня молодёжи зеркально-мраморные залы Главного здания МГУ им. Ломоносова калейдоскопились тысячами восхищённых лиц студентов разных вузов Москвы. Гигантские чаши люстр пульсировали над хаосом студенческого торжества, как модные в то время таинственные тарелки НЛО, неприминувшие прилететь подсмотреть рождение новых титанов наук земной цивилизации. Подсмотреть как в лабиринтах переходов, аудиторий и залов Высотки искало свои пути и выходило на свои дороги юное племя великой страны. Из-под потолков, где уже навечно застыли священные в научных мирах силуэты и имена великих мужей, сладкоголосыми призрачными сиренами нового века пели – зазывали броситься в объятья поисков и открытий динамики радиоцентра. Голоса певиц и певцов, усиленные электронной мощью, то взрываясь громовым каскадно бегущим эхом, то стихая до магических вздохов и шёпота влюблённых, кружили головы невольников университетского царства. В пляску музыки и света вплетались ослепленья и шелест круговертей галактик, рождение, смешение и смерть миров, холодность и немость вечных пленников их, взиравших с барельефов под потолками: Аристотеля и Авиценны, Леонардо да Винчи и Ньютона, Ломоносова и Менделеева, и…

Неудержимый поток вспышек и звуков танцующим жаром падал слева и справа, сверху и изнутри ракушечных пространств гигантского здания, вихрями вырываясь из гранитных и мраморных разводов и срезов далёких эпох, спрессовавшихся в бело-розовых плитах стен и колоннад… Он – то разбивался о мраморные перила и ступени лестниц на искромётные фейерверки стерео-квадро-амбъянсов, – то волна за волной, полировал мозаические инкрустации паркетных полов, – то бросался под ноги идущим воркующим рокотом невидимого, но ощущаемого в свежем влажном дыхании воздуха водопада, обещая спасенье от зноя и усталости будущих троп и путей. Клубящимися вихрями песенных слов и историй, поднятых грозными колесницами древних времён, будоражил, наполнял сердца богатырской силой и духом, зовя в бои и походы. В громадном котле Высотки слышались: и шуршащие взмахи крыльев Икара; и лязги, и звоны мечей гладиаторов Спартака; и грохоты колёс, и уханья пушек, и рёвы моторов, и клятвы бойцов; и даже атакующее «Ура!» героев отцов и их сыновей-героев войн ушедших веков. С литавров невидимых труб, как с гигантского камертона, стекали серебряно-звонкой медью аккорды, сплетаясь с раскалённым, душным дыханьем полотнищ – свидетелей кровавых битв и сражений. И всё это затем свивалось в миллионоголосую песнь былинно-былому прошлому, невесомому настоящему и неуловимому, подобному жар – птице, – будущему…

Казалось, именно здесь пишутся главные страницы летописи современной истории. Зелёно-курточная слава и доблесть Всесоюзного студенческого строительного отряда, расплескавшись по мраморным площадкам и лестницам храма наук и знаний, вплеталась в знамёнах в золотом тканые оттиски орденов, в имена прославленных полков и дивизий, солдатско-студенческими караулами вставая у дверей – порталов университетских залов, залитых светом бесчисленных люстр.

Обожжённые солнцем уже канувших в лету походов ССО отрядные куртки бойцов оттеняли возбуждённое сияние лиц студентов и студенток запылённой романтикой цвета, броскостью отрядных эмблем, роскошью наспинных картин и рипостов. Лавина за лавиной поднимались зелёные волны бойцов по белым ступеням парадных лестниц к Актовому залу на конференцию актива ВССО вузов Москвы. В глазах их сверкала, рвалась наружу радость исключительности и высокого предназначения, подкрепляющаяся модными песнями тех лет:

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

Внизу, встречая гостей, ломились под тяжестью подносов с бутербродами, напитками, пирожными, тортами накрытые белыми скатертями столы. Горы редких колбас, севрюги и осетрины, нельмы, сига, муксуна горячего и холодного копчения, красной икры, причудливые замки пирожных и тортов, батареи бутылок с лимонадом и (даже!) пивом атаковывались со всех сторон воинственно покрикивающими бойцами и сдавались на милость потребителей.

Потоки входящих в здание и выходящих из него стекались и растекались, бесследно теряясь как внутри, так и вне этого гигантского муравейника. Целая студенческая планета, вокруг которой вращались будто бы стихийно захваченные у других миров тысячи юношей и девушек, неуследимо куда спешащие, неизвестно о чём говорящие, что думающие, что чувствующие…

Возникнув будто ниоткуда, один из этих тысяч, Олег Батурин, студент третьего курса филогического факультета, протиснулся в четырёхлопастную дверь-вертушку, что со стороны спортивного городка университета, и неожиданно для себя оказался в праздничной суете Высотки. Останавливаться в этом потоке было нельзя. В тот момент, когда Олег всё-таки остановился, сильный толчок в спину заставил его идти дальше. Толкнувший его буркнул что-то извиняющееся и скакнул вперёд. Он и сам-то, впервые познакомившись с непривычными дверями, пытался запрятать в ускорении шагов своё полное непонимание происходящего. Застывший взгляд его широко раскрытых глаз на перекошенном подобием улыбки лице говорил, что всё вокруг – это мелочи жизни. В зелёной курточке, похожий на подгоревшего кузнечика, студент исчез впереди. Батурина же подхлестнуло любопытство. Он рванулся следом и уже через мгновение знакомился с содержанием картинной галереи куртки скачущего бойца неведомого отряда. Во всю спину красным фоном играла карта СССР. Лавины самолётов, поездов, машин и кораблей рвались к голубой бездне Ледовитого океана, надо льдами которого змеилась рваная радуга северного сияния, выкристаллизовывая надпись: «Заполярье». В центре Союза, где-то в болотах Сибири, прямо под сердцем юноши кровавила солнце-печень, пронзаемая стальными клювами нефтяных вышек – орлами двадцатого века. От каждого движения юноши брызгами фонтанирующего огня металось слово «Прометей», пунктирно вырисовывая мифического Атланта, подпирающего могучими плечами льдину океана-неба. Гордо и свободно шёл студент, будто он и был Прометей, взваливший себе на плечи весь буро-красный Союз – эту махину огня и ледяной лавы.

Оступившийся на мраморной лестнице очередного подъёма студентик сконфузился. Но тут же выпрямился, чтобы остаться молодцом в глазах одной из встречных студенточек. Поставив твёрже ногу, он – недоступный, таинственный, всем своим видом говорящий, что, что бы ни случилось с ним на этой бренной земле, он – весь там, в отряде, в сказочно-нереальном мире второй половины двадцатого века – своём ССО «Прометей».

Шедший за ним Батурин, ещё разгорячённый игрой в футбол, со скепсисом рассматривал экзотические картины далёких краёв. Его вьющиеся от природы русые волосы закрутились в энергичную спортивную шевелюру. Это придавало его лицу романтическое выражение неподпадавшей ещё ни под какую гребёнку юности.

Сколько было в университете таких молодцев-студентов в ежеминутной готовности способных ловко и точно пронести свои наполненные силой и удалью тела будь-то на стадионе, в спортзале, или же в коридорах и аудиториях альма-матер! Поколение за поколением красавцев-богатырей прилетало – приходило на Ленинские (ныне снова Воробьёвы) горы, и каждый год птицей – фениксом возрождалась здесь молодость, красота и сила!

Олег Батурин с первого дня поступления в МГУ любовался ими. Да и не только любовался. Во всех своих действиях он старался походить на них. Иногда и был похож. Сегодня особенно. Ему всё удавалось на футболе. Всё в нём дышало и жило только что одержанной победой. В эти волшебные минуты ему хотелось любить всех. Праздник жизни, царящий вокруг, был, как казалось ему, и его праздник, который хотелось понять, открыв тайну происходящего вокруг, и с головой окунуться в его волшебный омут. Понять и принять!

А вокруг…

В возбуждённом потоке студентов, в шуме и говоре, как в шторме, SОSом метался голос очередного певца. Казалось, он пытался связать разделённые тысячами вёрст и веков разноликие и неизвестные друг другу миры. И происходило чудо! Призрачная нить паутинки-песни мужественной, чуточку грустной мелодией тоскующих таёжных просторов поднимала под инкрустированные потолки альма-матер, как под небеса, молодые сердца и уносила в неведомые края сопок и болот, в тайны скитаний и романтических приключений. Певец пел для всех, но каждому в отдельности казалось, что всё это о нём и для него:

Где-то багульник на сопках цветёт,

Кедры вонзаются в небо.

Кажется, будто давно меня ждёт

Край, где ни разу я не был.

Тайна происходящего ещё не стала явью и тогда, когда он прошёл в центральную часть корпуса – зону «А». Всё, что увидел и услышал Олег Батурин, взорвалось в нём десятком вопросов: «Что здесь происходит? Сбор? Или уже отъезд студентов в отряды? Как? Уже? А я?!»

Надо было кого-то спросить, узнать… Но он, скрывая свою изолированность от весёлых, оживлённых, со значением на лице и в позах студентов, как впрочем, и всегда в большинстве случаев, решил разобраться во всём сам.

Он поднялся по лестнице вверх на второй этаж зоны «А».

Пройти мимо знамён Всесоюзного строительного отряда, к которым были приставлены неприступно смотревшие вокруг себя студенты, особого труда не составило, хотя Олег, уже можно было твердо сказать, никакого отношения к ССО не имел.

Даже после разговора командира отряда экономистов, пятикурсника Гайсанова Карима, с врачом университетской поликлиники Марией Александровной Соболевской, ему наотрез было отказано в поездке в Якутию: «Вы смеётесь, молодой человек. А мне совсем не смешно!», – говорила Мария Александровна, благонравно подёргивая губами и умилительно топорщащимися ресницами. Её немолодое, но ещё носившее следы былого очарования лицо выражало приговор бесповоротно и окончательно.

– С вашим сердцем, ревмопоражённым миокардом, хотя вы и говорите декомпенсированным, вам нужны Кавминводы, а не Сибирь или какая-то там Якутия. Прошли времена каторжан, – в её категоричности не звучало ни одной нотки сомнения.

– Да не каторга – ССО, Мария Александровна, а здоровая, мужественная жизнь, – противился ей Карим.

– Помолчите, Гайсик. Мне лучше знать. Да и вас я знаю не первый год. И каждый год вы пытаетесь идти против моих заключений, ища на свою и на мою голову за…, зла…, злоключений. Фу, ты! Не сразу и скажешь. Заморочили вы меня, – выговорив, наконец, нужное слово, засмеялась Мария Александровна.

– Но…

– Нет, нет и ещё раз нет! Поздно! Если бы раньше на месяц, я бы ещё посмотрела его, обследовала б… Да и прививки ему не делали… Какой ещё разговор! – говорила она, откладывая карточку Батурина в сторону.

– Так что, молодой человек, – обращаясь уже к Батурину, – путёвку в санаторий, профилакторий, я подпишу, а о Сибири даже и думать не следует.

– Лучше уж в крематорий, – удручённо бросил Олег, уходя.

– Ничего. Я поговорю с Паромчиком. Поедешь, я сделаю, – ещё пытался обнадёжить Олега Карим.

Но и после разговора с комиссаром районного штаба якутских отрядов Паромовым Вячеславом, студентом четвёртого курса юридического факультета, ничего не изменилось.

– Нет у нас мест! – говорил двадцативосьмилетний большеголовый со слабо развитым, но стройным длинным телом студент. – Юристов десять человек Центральный штаб срезал. Без них уже больше семидесяти человек в твоём «Эфиопе». Это же не отряд, а целая дивизия, товарищ командир.

– Мне не дивизия нужна, а каменщик, – доказывал со свойственной ему выработанной годами активной деятельности настойчивостью Карим Гайсанов. – Он сделает там в десять раз больше, чем твои десять юристов. Аргумент, приведённый экономистом юристу, хотя и командиром комиссару, заставил того резко, что было необычно для Вячеслава Паромова, вздёрнуть давно не стриженую голову и снисходительно скривить полногубый рот в прощающую улыбку. Этой улыбкой он показывал, что принимает заявление командира «Эфиопа» за очередную блажь новоявленных Чапаевых и априори прощает ему мелкие прихоти.

– Мы и так тебе позволили многое. Сколько там с твоей Новокузнецкой родины Насреддинов понаехало? Нет! Не могу. Списки уже отправлены с Артюховым в аэропорт. Он уж, наверное, и билеты купил. Раньше надо было, – он перевёл взгляд с командира на Олега Батурина, и, видимо, вид обречённого и удручённого юноши вызвал в нём какую-то каплю сомнения в непреклонной твёрдости своего «Не могу!»

– Ты зайди ко мне в Б-310, правую, числа 16-го, если хочешь. Но и то, я думаю, зря это будет.

Заходил Батурин 16-го. Ничего это не изменило.

Командир улетел с первой группой квартирьеров в двадцатых числах мая. Мартынов Григорий, студент, с которым познакомился Олег в профилактории и который пригласил его поехать в отряд с ним, улетел со второй. Так что рекомендации Григория Олега Кариму – не сработали.

Связи оборвались…

В этот же день, пройдя по дальней от Актового зала лестнице, Батурин всё же осмелился повернуть к нему, сверкающему взорванными кострами ослепительных люстр. Там снующие туда-сюда студенты усаживались в удобные, обитые золотистым бархатом кресла.

Олег удивлялся взбесившемуся сердцу, стучащему в грудь изнурти мощными, когтистыми лапами взбудораженного зверя. И если предзальный хаос постепенно переходил в порядок, то в Олеге, наоборот, усиливалось только первое.

Перед распахнутыми резными дверями зала на инкрустированном ценными породами дерева паркете веером разбегались столики с табличками названий университетов и институтов: МГУ им. М.В.Ломоносова, УДН им. П. Лумумбы, МАИ, МЭИ, МИИТ, МХТИ им. Д. И. Менделеева… Подходивших к столикам студентов магическими взглядами пожирали виртуозно откосметизированные глаза супергёрл – девушек, членов регистрационной комиссии.

– Счастливчики! – сквозь зубы процедил Олег, проходя мимо достойно склонявшихся к ослепительным красавицам всё прибывавших и прибывавших делегатов съезда.

«Да здесь не только сборище бойцов ССО МГУ», – ещё больше раздражаясь, говорил сам себе Олег, продолжая внимательно рассматривать таблички на столах и занятные эмблемы на рукавах бывалых бойцов: «МВТУ им. Баумана», «МЭИ», «МИСИ». Броские, экзотические рисунки, загадочные и молчаливые как древние письмена – свидетели минувших походов – надписи на спинах стройотрядовских костюмов бойцов: «Харабали», «Ахтуба», «Эврика», «Кентавр», «Квазар», – пёстрым калейдоскопом грудились, слипались, а затем вновь рассыпались мозаикой в огромном пенале Актового зала. Глаза Батурина метались, как сорванные ветром листья, не находя ни одного уголка, где им можно было бы остановиться. Освещённое светом люстр и внутренним волнением лицо юноши не скрывало осознаваемого им самим чувства воришки, попавшего на чужое торжество. Страх быть пойманным и выпровоженным боролся в нём с желанием увидеть, узнать, и, может быть, найти здесь что-то и для себя. Об этом говорили его по – детски прикушенные губы, нервно дёргавшиеся подвижным левым уголком. Смещаясь вверх и влево, они словно пытались удержать не слово – крик, готовый вырваться наружу и выдать Олега с головой. И сколько ж было силы и боли в этом глухом невырвавшемся наружу крике!

«Бойцы, я хочу с вами! Я хочу в отряд! Я такой же, как вы!»

За огромными дверями зала на столах у белых мраморных перил лежал «Студенческий меридиан», – кипы праздничного выпуска газеты ЦК ВЛКСМ. В самом Актовом зале они были заботливо развешаны по спинкам кресел, словно показывая каждому бойцу, что именно там, гдё он сидит, проходит это самый – студенческий меридиан.

Зал жужжал таинственно и отчуждённо. Многие, вцепившись, как казалось Олегу, зелёными жуками в золотые бутоны кресел на мгновение умолкали, впитывая сладостный нектар газеты, а потом снова начинали жужжать с соседями под музыку, вливавшую в их разговор счастливое оживление.

Батурин стоял у гладко отполированных беломраморных перил, за которыми размещался пульт управления микрофонами и магнитофонами. В амфитеатре перекатывались, исчезали друг за другом и вновь появлялись, выстраиваясь в сплошные, стройные ряды русые, чёрные, белые головы студентов, становившиеся подобием нераспустившихся бутонов цветов на серо-зелёном ковре отрядных курток. Всё это подвижное колыхание лиц, глаз, улыбок превращалось в негатив, становясь мозаикой панно сцены Актового зала. На нём тяжеловесно и гордо посверкивали полтора десятка кроваво-красных каменных знамён, пронзавших остриями каменных древков на золотом фоне аррьера сцены истекающий кровью света потолок. Мимо Олега всё проходили и проходили озабоченные торжественно собранные, участники конференции.

Олег поражался росту и таящейся под зелёной тканью силе одних, лукавой хитрости и всепониманию, затаившимся в смеющихся взглядах, других.

Несмотря на горькое чувство выброшенности из этого могучего потока уверенных в себе, в своём будущем молодых богатырей, в сердце Олега росло смутительное единенье с их мощными и твёрдыми шагами и превращалось в непонятную, но ощутимую силу причастности к бушевавшей вокруг студенческой стихии.

Вдруг Батурин услышал знакомый голос. Он обернулся и вздрогнул. Это был голос замсекретаря по военно-патриотической работе Вузкома комсомола МГУ Бронислава Розовского. С остатками огненно-рыжых волос голова, точнее лысина над огромным лбом, ныряла в могучих плечах окружавших его ребят. Они шли в зал. Бронислав Розовский разговаривал с идущими с ним членами Вузкомов. Его глухой картавящий голос едва долетал до слуха Олега. В какое – то короткое мгновение из-за раздвинувшихся плеч выскользнул напряжённый обрывок взгляда замсекретаря, в последней искорке которого мелькнуло удивление и приветствие Батурину.

«Он тоже здесь? Он тоже едет! А как же ему не ехать?! Ведь он в Вузкоме! – промелькнули один за другим в голове Олега вопросы и воклицания. Батурин встречался с ним на заседаниях отдела Вузкома на 10-ом этаже Главного здания МГУ и достаточно хорошо знал его. – Подойти к нему. Может быть, он поможет?»

Но группа вузкомовских работников уже прошла мимо. Вдруг один из них, ещё слушая что-то из распоряжений Розовского, отделился от випкомпании и направился в сторону Олега. «Наверное, ко мне… От Бронислава,» – подумал он и приготовился к встрече и разговору так, что даже перестал чувствовать больно сжатые ещё неразношенными кроссовками ноги. Лицо шедшего было изрыто колючими оспинами, но Олегу оно в эту минуту казалось наполненным мужественной красотой и властным значеньем.

«Сейчас он скажет: «Вас зовёт к себе Бронислав. Он хочет поговорить…» – прогнозировал желаемую ситуацию юноша. Но подошедший распорядитель вдруг остановился рядом, отчуждённо и даже презрительно, как показалось в какое-то мгновение Олегу, посмотрел на него, а затем наклонился к лысому оператору радиопульта и сказал:

– Выключай! Сейчас начнём!

Горькое чувство уличённости в мальчишеской наивности, минуту назад ещё не ощущаемое, а теперь переросшее в жгучее сознание откровенного издевательства его самого над собой, вернуло Олега в действительность. Он вдруг увидел как стали глубже и уродливее ямки оспин на лице говорившего. Его отвисшая нижняя губа, влажная и дрожащая на чересчур наклонённой вбок голове, показалась Олегу высунутым языком, которым в детстве ребятишки дразнят друг друга. «Это мне за инфальтильность», – усмехнулся Олег и стал отстранённо наблюдать за происходящим.

Зал был уже полон. На сцену всходили члены президиума, торжественно рассаживаясь за накрытыми красным атласом столами.

Музыка стихла.

В гулких динамиках, развешанных по стенам у огромных зашторенных окон, защёлкало, зашипело и, наконец, сменилось твердым, налитым металлической торжественностью голосом:

– Товарищи! Высшая оценка трудовым делам студенчества неоднократно давалась с трибун съездов КПСС, отмечалось, что студенческие строительные отряды делают огромное дело.

Только за прошедшую пятилетку они выполнили объём работ на сотни миллионов рублей! – председательствующий говорил перед теми самыми микрофонами, перед которыми потом, в годы перестройки, будут говорить мудрые или мудрёные речи президенты великих государств. – Каждый десятый боец ВССО – это москвич. Скоро отправляются в путь, на свои места дислокации бойцы Московского студенческого отряда. Стало традицией перед началом трудового семестра проводить собрание актива наших отрядов, отмечать итоги подготовительного периода. На смотр наших боевых сил пришли наши дорогие гости: секретарь ЦК ВЛКСМ – Тяжлых Сергей Петрович, замминистра тяжёлой промышленности – Побежайло Георгий Савельевич, ректоры вузов, управляющие строительно-монтажными организациями города Москвы.

Товарищи! Командиры, комиссары и бойцы! Разрешите традиционное собрание актива московских вузовских студенческих строительных отрядов считать открытым! – от слова к слову усиливая голос, провозгласил оратор. И зал, то самое притихшее живое многорукоголовое существо взорвалось бурей аплодисментов, возгласов, криков.

– К выносу знамени Московской городской организации ВЛКСМ, – продолжало звучать в динамиках, заглушая грохот стреляющих ладоней, – прошу всех встать!

Батурин услышал как вслед за мягким постукиванием сидений и ног хлопнули где-то за стенами двери, металлически щёлкнули затворы винтовок, и тут же в конце зала над холодными штыками показалось огромное красное полотнище знамени и медленно под стуки чеканных шагов бойцов в армейской форме поплыло между замершими рядами студентов к сцене.

Видя воинственную, чуть ли не конспиративную оформленность собрания, Батурин вдруг ощутил холодок страха оказаться обнаруженным: «Почему меня никто не выгнал из зала? – спрашивал себя Олег, не зная, куда деться, что предпринять. – Лучше уйти. Что мне в этом традиционном собрании? Не для меня всё это. Лучше уйти!»

Но ноги припаялись к полу, и он уже невольно ловил чуть ли не дыхание нового выступавшего с высокой трибуны, комиссара ССО МИФИ:

– Разрешите предложить избрать нашим почётным президиумом Политбюро ЦК КПСС во главе с Генеральным секретарём ЦК КПСС Горбачёвым Михаилом Сергеевичем.

Зал снова встал и зарукоплескал.

Нервное праздничное возбуждение значительности происходящего передавалось каждому, не оставляя ни одного сердца спокойным, стучащим само по себе, даже сердца Олега. Но ощущение выброшенности, а не слитности со всеми, заставляло юношу вместо восторга и хлопанья в ладоши, до боли в пальцах сжимать перила барьера, равнодушно воспринимавшие его судорожное бессилье.

«Странно устроен человек, – продолжал размышлять Батурин, – Ехал бы я в отряд, как было бы здорово видеть мне и слышать всё это. Я был бы един со всеми. А я не един, а один. Всего одна буква, и какая пропасть! И над ней только я один! А они даже не заметят, как я рухну в неё. И что я могу сделать? Ничего! Всё сделано! Всё! Что я им? Обезьяна что ли – хлопать в ладоши?! Нет, я – человек! Но кому я нужен? Они будут, они могут и говорить, и прославлять, и хлопать. Это их жизнь, их кусок хлеба. За них позаботились. Им выстлали дорогу коврами, деньгами. Бесплатный проезд туда и обратно, чтоб загрести кучу денег. А я, что я буду делать этим летом? А на следующий год? Без штанов ходить на занятия?! Нет уж, не буду хлопать вместе с ними». Терзался Батурин, чувствуя, что сердце отстранённо продолжало хлопать в унисон с рукоплесканьем забравших его бойцов, оно стучалось в груди, но было там – на воле, среди всех в биении тысячи рук. А с ним оставались лишь пальцы, всё крепче и крепче сжимавшие перила, да глаза, выливавшие на кипение рук зала холод презрения и злости. Но от этого никому не было ни холодно, ни жарко.

Когда стихли овации, Батурин к удивлению своему увидел на трибуне Бронислава Розовского, представлявшего «Отчётный доклад Центрального штаба студенческих строительных отрядов МГУ им. М. В. Ломоновова».

Бронислав говорил о трудном начале ССО: о первом отряде из 339 студентов – физиков, целинных посланцев МГУ, открывшем в 1959 году эру ССО. Эру патриотического и интернационального движения молодёжи. Он говорил о командирах и комиссарах прославленных отрядов. О новых, сегодня сидящих в этом зале, принимающих эстафету трудового движения студенчества в свои крепкие, верные делу партии и народа руки.

– Вы – командиры, – говорил Бронислав Розовский, обращаясь в зал, а Олег спрашивал себя: «Это я – то командир? Интересно!». Но тут же место горького сарказма занимала тайная, но сладкая мысль: «О, если бы!».

И ему виделась далёкая страна, в таёжном размахе уносящая сине-зелёные сопки к мерцающим всполохами то ли солнца, то ли луны, зыбким разноцветным волнам горизонта. Заросшие бородами с загорелыми изорванными лоскутами кожи лицами бойцы Его отряда по колено, по грудь в болоте пробивались к тем самым горизонтам. Непреодолимые скалы серых холодных сибирских гор, пожираемые слизистой хлябью болот, вставали на пути бойцов его отряда…

Розовский говорил о трудностях подготовительного периода, о высоком уровне подготовки руководящего состава, а бойцы Батуринского отряда ежеминутно хлестали руками себя по лицам, кровавя ладони и щёки раздавленными комарами, пытаясь вырваться из плена болотной тины.

Карабкаясь на скалы и камни таёжных гор, они снова и снова падали в болото, в грязь, в бешенство бессилья и безысходности. Бойцы падали, а ропот поднимался.

Бронислав говорил, что менее чем через месяц начнётся новый штурм Сибири, Дальнего Востока, БАМа, Нечерноземья, и это будет великая, славная битва. И выиграет её тот, кто понимает, что погоня за максимально высокими заработками лишает руководителей силы, способности вести бойцов за собой.

А Батурин видел, как из изодранных защитно-зелёных курток бойцов-не-бойцов высовывались, набухшие кровью от напряжения руки и тянули, словно корни неведомых деревьев, длинные грязные рубли из мрачного болота, а те как лианы опутывали, закручивались как пружины вокруг тел его бойцов и волокли их обратно в болото.

Розовский говорил об освоении ста миллионов рублей капиталовложений, а грязные пальцы и зубы бойцов хватали за одежду Олега и требовали вытащить и отдать им заработанные деньги.

Двое на пульте о чём-то злорадно переговаривались друг с другом и одновременно с Розовским и с бойцами отряда Батурина. Их глаза по-паучьи круглились в огромных линзах очков и бросали колючие фразы, паутиной оплетавшие попавших в их сети бойцов отряда Батурина…

– Это для радио диоды японские, – слышалось из-за скалы-пульта, а болото вздыхало эхом: – Эльдорадо идиотское… Эльдорадо идиотское…

Смешение смыслов и слов в голове Олега разбивалось эхом о мрачные, мокрые выступы скал и с каплями нудно моросящего дождя вползало в болото сотнями ног, рук и тел бойцов отряда.

«Эльдорадо идиотское», – цедили сквозь зубы в злобе бойцы, позабывшие о спасительном соцсоревновании и технике безопасности, о которых говорил Розовский.

– Студенты из 90 стран мира будут работать в этом году во всех уголках нашей Родины, проходя трудовую школу бойца ВССО, – вплетались слова Бронислава в сознание Олега, смешивая в нём его отряд с отрядами ИнтерССО, должного стать примером доблести, бескорыстия и исполнения долга. Заканчивая свой отчёт, докладчик чётко определил главную задачу командиров и комиссаров: неустанное совершенствование их деятельности по коммунистическому воспитанию каждого бойца, каждого коллектива ССО.

– Вы наши Данко! Вы надежда партии и народов Союза! – заканчивал сою речь Розовский. – Вы творцы нашего великого будущего!

И вот монолитом стоял у подножия гранитных скал, вырвавшийся из болота свободный и снова готовый к бою отряд Олега, и рушились скалы от биения их сердец, эхом врываясь в белоколонный зал, рукоплещущий Брониславу.

Командиры и комиссары будущих отрядов выходили один за другим на трибуну, рассказывали об успехах и преодолеваемых ими трудностях в подготовке отрядов к третьему трудовому и заверяли ЦК КПСС, ЦК ВЛКСМ в своей верности духу и принципам партии, народу, Родине.

Звоном богатырских лат и мечей древних воителей наполняли голоса выступавших Актовый зал МГУ. Воскрешались времена героев, сказочных воителей земли русской, вот так же собиравшихся в трудный поход и собиравших оратаев.

Легко и тяжело было на сердце Олега. Легко от того, что видел и слышал, тяжело от того, что знал, что не поедет в отряд. И чем ближе к концу собрания, тем острей и невыносимей было ему сознавать горечь и безнадёжность своего положения. Наконец, наступил такой момент, когда поблекли и слова выступавших и значения лиц окружавших. И, как казалось Олегу, ему, чуть ли не богатырю, открылась голая, ничем не прикрытая бездарная сущность действительности.

Брезгливость и смятенье обожгли сердце студента, когда над трибуной появилась маленькая головка карлицы.

– Слово имеет комиссар ССО МЭИ, студентка четвёртого курса, Наталья Смирнова! – вколачивал слова, словно гвозди, в стучащие кровью виски Олега голос председателя президиума. – Наталья Смирнова за активную работу в ССО награждена Родиной Орденом Трудового Красного Знамени! – последние слова председательствующего потонули в вулкане аплодисментов.

Едва возвышавшееся над трибуной по-лисьи тонконосое личико девчушки, уже удостоенной правительственной награды, казалось Батурину самоуверенно – влюблённым.

Смирнова заговорила с огромным залом по-семейному просто. Рассказывая о своём отряде, как о чём-то обыденном, привычном, даже уже надоевшем, вскользь коснулась программы, подготовленной ею и активом отряда к наступающему лету, о бригаде, уже готовящей фронт работ к приезду главных сил отряда. И когда уже казалось что всё, что она говорила – пустое: можно спать. Вдруг!

Вдруг она начала говорить о еде, называемой многими, по её словам «кормёжкой». Сразу забылись налитые металлом голоса выступавших до нее, и дохнуло едва уловимой вкусностью, кухней романтики, ради которой одной многие-многие едут в отряды.

Олег понимал, что где-нибудь там, в глухомани, среди топких болот и дремучей тайги именно ей будут благодарны десятки бойцов за мгновения жизни, наполненной и делом и радостным дыханием сказки. Он понимал кухню ВССО, но безжалостно терзался горькими словами: «Запланированные герои, комиссары. Оптимистическая трагедия продолжается», – словами, в которых хотел бы найти оправданье своему положению.

Обида не проходила, а только крепла. Ему, как никому другому из присутствующих в зале сильных и мужественных парней, виделась в лице этой девушки несправедливость жизни, стихийность и необоснованность решений людей и обстоятельств судьбы.

Какой бы талантливой, умной проницательной, боевой ни была эта девушка, Батурин в своём положении не мог воспринимать её беспристрастно и потому ни на мгновенье не сомневался, что это рекламный трюк, рассчитанный на дураков. Ему – сильному, тренированному, умеющему работать, готовому трудиться и день и ночь, даже не улыбалась поездка в отряд простым бойцом, мечтающим работать только за то, что ему дали возможность увидеть другие места. А она… Она уже ездила, работала и снова едет, да и не просто бойцом, а комиссаром. И не простым комиссаром, каких тысячи по стране, а с орденом на хрупкой, но отмеченной из миллионов груди…

Зал, словно сговорившись против Олега, рукоплескал, вставая и славя эту чудо-девушку, избранницу счастья и счастливую, видимо, избранницу. Могучий хор могучих ладоней, сливаясь с песней, в которой «романтика исполненная света», как нежная, ласковая и будоражащая юные сердца девушка, увлекала души новых молодых героев на труд и подвиг, на такую жизнь, где не оставалось места думам, песням о себе, где всё отдавалось другим, без зла и сожаленья:

Пускай другим достанутся награды,

Пусть наши позабудут имена.

Но вновь нас под знамёнами отрядов

На подвиги зовёт любимая страна!

Чувства и мысли Батурина раздвоились, раздвоились не на чувства и мысли, а на чувства и мысли, мысли и чувства, в которых клокотал праздник и бушевала беда: с одной стороны, он ощущал и силы и радость окружающих, с другой, – бессилье и злобу из-за своего отсутствия в их рядах. Это состояние было странным и отстраняющим. Он не понимал кипящей возмущением и горечью головой, что ничего несправедливого в происходящем нет, и не может быть. И хотя он не был приговорённым, он не чувствовал себя вырванным из-под контроля головы телом, распластанным, как казалось ему, на четвертование, обречённым на гибель. Хотя видел, что мир жил, живёт и будет жить без него. Но, тем не менее, всё в нём противилось неприемлемому положению: почему именно он в хляби кювета, в болоте, в стороне от рытвинистой, но славной и славящей юных дороги? Дороги, по которой, не замечая его, не видя его корчащегося, протягивающего беспомощные руки, проходят отряд за отрядом в пламенную, кипящую музыкой света и слов романтику юности.

Отряд уходил за отрядом, отряд за отрядом.

Конференция кончалась, и в её конец вновь вплетался злой пронзающий остротой звучания невообразимую высоту нот голос. Этот голос стремительно уносился ввысь, зависал на неощутимом пределе срыва, становился птицей, замахнувшейся на беспредельность высот вокального Эвереста. Поднявшись куда-то в недостижимую бездну космического пространства, он вдруг срывался оттуда лавиной, пробуждающей щемящий сердце страх, страх невесомости в душе, в поддушье, волненье, тоску и обеспокоенность. И было чудом, что, хрустальной хрупкостью, этой, едва ощутимой паутинкой, он связывал рожденье далёких миров с рождением новых властелинов мира, прилаживающихся, примеряющихся к головокружительным высотам ещё не покорённых вершин. Этот голос, не прерываясь, тянулся в поднебесье – на пики копий – звуков. Ввысь и ввысь! И, наконец, взлетев на них, он вдруг бесстрашно бросался вниз и бросал вызов всему от имени юных, от их ещё неизвестных имён всему тому, неведомому и недоступному, что уже стояло и, непременно, должно было встать на их пути:

Радостный строй гитар,

Яростный строй отряд,

Словно степной пожар

Песен костры горят.