Читать книгу Каникулы в барском особняке. Роман - Николай Фёдорович Серый - Страница 4

Свет в высокую подвальную комнату проникал через круглое окно возле самого потолка. Окно было с решётками и очень толстым стеклом. Штукатурка всюду была серой. Наружный воздух в комнату попадал только через узкую щель под железной дверью. Но струи воздуха были сильными и холодными, и озябли ступни Осокина.

Убранство подвальной комнаты было скудным: очень низкая лавка из брёвен и досок, железная раковина с водопроводным краном и керамический унитаз со сливным бачком.

Осокин на лавке лежал ничком и очень сожалел об отнятом бауле, который можно было для удобства положить под голову. Лавочные доски оказались плохо струганными, занозистыми… Осокин заворочался и подумал:

«Необходимо мне хотя бы малость покемарить на этих полатях. О, Господи… зачем меня замуровали?.. Какая кручина!.. И что же норовят со мною сделать?.. И жратву сулят постную. Нет, мне почивать рано. И хватит безалаберности. Ещё никогда я так не влипал. Похоже, что себя мне надо спасать. И очень важно теперь понять: кто они?.. Кто эти люди, что меня запихали сюда?.. Вычурно они обряжены, но речи у них грамотные. И даже у Кузьмы очень правильная речь: точная и лаконичная. И хотя ретиво Кузьма и демонстрирует свою почтительность, но в этом доме он весьма влиятелен. Чересчур у этого слуги учтивость подчёркнутая, она – показная, нарочитая… Он подхалимничает, лебезит и кланяется, но в его нутре стержень качественный и упругий, как булатная сталь. Над своими господами имеет он власть, которую они сами не осознают. Их обмишурила его раболепная покорность…»

И Осокин мысленно одёрнул себя:

«Только не надо теперь умственной суеты, суматохи…»

И вскочил он с лавки и, снуя по комнате, размышлял:

«А если мне избрать тактику этого Кузьмы? Личину на себя напустить абсолютной покорности!.. Нет, одной только личиной их не обмануть. Не дураки ведь они и распознают актёрство. Халтуре не пособит и театральная система Станиславского… И хозяин с козлиной бородкой не прост. Не объегорить его, не облапошить. Надо не играть, как на сцене, а на самом деле стать их рабом, одержимым беспредельной и искренней любовью к барам и полной покорностью им… Ведь и Кузьма поначалу не играл, но всей душою был им предан… И поверили ему, и перестали с ним быть настороже. И когда исчезла его вера в них, и он, разочарованный, стал актёрствовать, то они были уже не способны различить его притворство… И мне нужно не уподобляться рабу, но доподлинно стать им. Полюбить своих господ и разделить всей душою их цели и чаянья…»

Осокин плечом притулился к двери и подумал:

«Но какие у них могут быть цели? Если собрались они меня, походя, убить, то, значит, они уверены в своей безнаказанности. Ведь меня, действительно, никто искать не станет. Меня облыжно обвинили в шпионстве, и цель сакрального убийства меня в том, чтобы сообщников кровью вязать в капище… Наверняка у них есть иерархия. И для спасения надо мне в эту иерархию пролезть. Но как мне сделать себя абсолютно покорным?..»

Он усмехнулся краешком рта, и мысли нахлынули:

«Учили меня, что бытие определяет сознание. Следовательно, коли я буду вести образ жизни верного и покорного раба, то я действительно им стану… Как в семинариях крепят веру в Бога?.. Читал я где-то, как юный первокурсник был наивно убеждён, что в семинарии докажут ему неопровержимыми резонами бытие Божие, рассеяв сомнения. И тогда вера станет живой, осознанной… Тщетные упованья!.. Семинаристов просто принудили к образу жизни, оправданием и смыслом которой был только Бог. Их муштровали, как матросов, под дудку и колокол. Коленопреклонения, ночные бденья, посты, молитвы и исповеди крепят веру сильнее, нежели аргументы. Чтобы из ярого безбожника сделать религиозного фанатика, надо его заставить вести образ жизни этого фанатика. И тогда плоть его, страдая от вериг и самобичеваний, принудит его сознанье принять идеи, которые такую жизнь поощряют и оправдывают… Значит, нужна мне рабская покорность… Я раб, раб, – начал он себе мысленно внушать, – жалкий и ничтожный, но беспредельно верный своим господам…»

Он усмехнулся, скалясь во все зубы, и подумал:

«Странно, что я кумекаю во всём этом. Какие интересные идеи у меня вылезли из подсознания!.. А ведь я даже не подозревал, что я помню что-то из философии. А как приспичило, так и вспомнил я психологические выверты».

Он стал на колени и вздыбил руки. И размышлял он:

«Мне нужно изнурить плоть. Пожалуй, хорошо, что досель меня здесь не покормили. На сытый желудок всегда выглядишь менее жалким, чем с икотой от голода…»

И вздрогнул он от страха перед смертью, и вдруг почувствовал, как страх этот начал проходить… Осокин уже утомился вздымать свои руки, и сложил он их молитвенно на груди. Внезапно появились у него на глазах слёзы от непонятного ему умиления. Затем он понял, что умилён он своими новыми господами, их словами и жестами. И все повадки и речи его господ стали ему казаться исполненными великого смысла, особенно у Кузьмы. И начал Осокин их беседы воспринимать грозным пророческим клёкотом потусторонних тварей.

Сначала некая часть его сознания наблюдала с иронией и презрением за этими метаморфозами. Но порождало такое наблюдение смертельный ужас, и начал Осокин быстро утрачивать способность видеть себя как бы со стороны. И вместе с потерей способности его к самоанализу исчезал его страх… Несколько минут тревожила Осокина его раздвоенность, и отчаянно хотелось ему избавиться от неё и стать не тем человеком, который на себя способен смотреть как бы со стороны, но обрести цельность гордого своей верностью господам холопа.

Он вздымал руки и бормотал:

– Они – воистину мои господа!.. Они – столпы и жрецы великой истины. А я бездумный и колеблемый листик, который летит по ветру над слякотным, грязным шляхом, пока не угодит в лужу на обочине, чтобы сгнить там…

И снова утомился он держать дыбом свои руки, и опять он их сложил молитвенно на груди… И старался он воображать те великие блага, которыми хозяева наградят его за покорность и верность…

Его заполонили эротические грёзы… И воображал он оргии с девочками-школьницами, и он плакал от умилённой благодарности своим новым господам за то, что в награду за верность пожалуют его дозволеньем участвовать в этих зазорных и срамных пиршествах. Пожалуют дозволеньем участвовать в оргии, как барин в старину, расщедрясь, жаловал крепостному холопу тулуп со своего плеча…

Его эротические грёзы становились всё более яркими и разнузданными. И чем более воспаленным становилось его воображенье, тем большую благодарность он испытывал к господам. И он хрипло и визгливо благословлял их за то, что они в награду за его раболепную службу позволят ему воплотить наяву эти извращённые мечты и грёзы.

И чем становилась больше его благодарность за эфемерную, воображаемую награду, тем меньше был его страх перед господами. И перед тем, как превратиться в совершенного раба, появилась у него отрыжкой от прежнего Осокина такая мысль:

«Мой страх перед человеком вызывает его ответный страх. И если не боюсь я этого человека, то и он не станет меня опасаться…»