Читать книгу По велению Чингисхана - Николай Лугинов - Страница 20

Дети Солнечных Айыы, имеющие поводья, растущие из спины, мы познали поддержку и помощь Солнечных Богов Айыы. Потому и считали, что вершим только добрые и угодные дела, да суд праведный творим. Вера в защиту Богов умножала наши силы. Мы со всей страстью души верили в свое предназначение вершителей действий Айыы, исполнителей воли Айыы. Вера – великая сила. Все святые дела берут начало от веры. Рушится вера – начинается разброд…

Более всего Тэмучина тревожат сейчас войска Джамухи и Кучулука, развернувшие свои станы отдельно. Но отчего они до самого вечера так и не сдвинулись с места? Хан ясно сознавал, что стоит хоть одному из них двинуться и ударить с фланга, как тут же захлебнется его атака, а потому время от времени он посылал своим людям, преследующим врага, приказ ускорять темп преследования. Уже снизу стало видно, как найманы отступают к вершине горы.

И вот от Джэлмэ была принесена весть, что в стане Джамухи началось движение, надо было разворачивать войско навстречу грядущей атаке. Но примчался еще один вестовой с радостным сообщением, что Джамуха снялся с места и отступает. А что же горячий Кучулук? Он наверняка захочет помочь Тайан-хану, когда станет окончательно ясно, что тот терпит поражение. У него насчитывалось до двадцати мэгэнов только пешего войска и примерно столько же конного. Снова надо открывать коридор, но что будет после того, как огромная масса неприятельских войск влетит в этот мешок? Выдержит ли мешковина? Пришлось Тэмучину выставить на острие предполагаемой атаки Кучулука свои четыре мэгэна и присовокупить к ним урутов и мангугов. Хасар же всеми своими силами гнал найманов все выше в гору, все теснее сжимал кольцо-удавку вокруг бегущего вражеского войска.

Солнце к тому времени заметно ушло на запад.

– Конец, – сказал Джэлмэ, и, как всегда в крайнем удовлетворении, потер ладонью дочерна загоревшее лицо, словно умыл его.

– О чем ты? – встревожился Тэмучин.

– Кончен день, а Кучулук стоит как заговоренный! Значит, сегодня он уже не выступит: кто же поведет людей в бой на ночь глядя! А мы распорядимся иначе, хан…

– Говори свой замысел!

– Кучулук если и пойдет на нас, то завтра… А завтрашнее и будет известно завтра. Нам же следует, пока еще стоит день, укрепить основное войско. У Кучулука предостаточно сил, чтобы идти на прорыв!

Послышался бас Хубулая:

– Хочу сказать слово, хан. Джэлмэ во многом прав. Нужно еще взять в расчет, что Тайан-хан постарался бы прорваться на соединение с Кучулуком, но с южной стороны гор – отвесные скалы, и лошадям в тех местах нет троп. Стало быть, он попытается уйти по пологим оврагам с юго-запада. И вот там мы можем устроить хорошую засаду!

– Везде ли с юга склоны так круты, как ты говоришь? – прищурив в напряженном раздумье правый глаз, уточнил Тэмучин. – Пешие могут спуститься?

Хубулай уверенно отвечал, что если пеший и может найти тропу, то уж огромному войску с лошадьми и грузом сойти почти невозможно.

После этого решили отправить Сюбетея к южному караулу, а с наступлением сумерек встали на отдых. Опять наварили конины, досыта наелись, но спать нукеры легли с поводьями, привязанными к запястьям, чтобы при сигнале тревоги оставалось лишь подтянуть подпруги и вскочить в седла. Старики с парнишками-порученцами работали: кто стоял в дозоре, кто варил мясо в котлах и жарил его на рожнах. Как завтра пойдут дела, только Богам ведомо, и каждый нукер должен иметь мясо для нескольких легких трапез. Конь идет в бой голодным, а всадник – сытым. Шли в ход и потроха.

Небо было заткано тучами, и тьма наступила беспросветная. Найманы, несмотря на это, все карабкались в панике к вершине горы, и вскоре там замерцало несколько огней. Все стихло, и это встревожило монгольских воевод. Посланные для прояснения обстановки лазутчики возвратились ни с чем, объясняя это полной темнотой. Но немного за полночь прискакал порученец Сюбетея и сообщил, что найманы начали спускаться по южному скалистому склону. Тревога охватила военачальников: подымать войско и идти найманам наперерез? Однако Хубулай высказал дельную мысль:

– Можно воевать со всяким врагом, кроме кромешной тьмы, – сказал он трубно. – Как воевать на ощупь? Если мы дадим людям отдохнуть, то на заре да на свежих лошадях они вмиг догонят измученных ночным спуском и дневным восхождением найманов!

– Верно! – отозвались сразу несколько тойонов.

Тэмучин выслушал всех и сказал, подводя черту совету:

– Главная опасность для нас сейчас – Кучулук. К рассвету он нагрянет выручать своих. Пусть же на помощь Наю отправляются Джэлмэ, Хубулай и Чимбай. Но слишком близко по-прежнему не подходите к воинству Кучулука, учитывайте черты местности.

– А уруты и мангуты?

– Они останутся в засаде, как резерв на самый худший случай. Если все же найманы решатся всей тяжестью навалиться на нас, то последней надеждой будут уруты и мангуты. Тогда ход сражения можно будет еще переломить. А командовать их войском будут трое: мудрый Мухулай, хитрый Боорчу и доблестный Джаргытай…

Досада проявилась на смуглом лице Хасара: все решающие сражения обходились без его основного войска. И он спросил с обидой в голосе:

– А я?..

Тэмучина задело, что родной брат не понимает: эти люди все удары принимали на себя, чтоб сохранить в целости последнюю надежду – основное войско, свежее и жаждущее боя. Однако он привычно удержался от объяснений, произнеся:

– Ты, как и вчера, оседлай хребет Тайан-хана. Сейчас, пока он не ушел далеко, догоните его и подавите ударами стрел-ангабыл, но ни в коем случае не вступайте в ближний бой: нам дорог каждый нукер, а терять людей, добивая Тайан-хана, нет нужды. Убегающий пусть убегает – преследуйте его и жальте, как осы: ваша задача предотвратить соединения двух речушек в одну большую реку: Тайан-хан и Кучулук нужны нам порознь. Все, мои друзья, мои верные псы, мои черные тени! Я сказал!

– Ты сказал, мы услышали…

* * *

До свету снялись так тихо, что не разбудили задремавших у гаснущих костров котловых. А когда солнце окрасило алым вершины гор, войска были на месте вчерашнего сражения, усеянном трупами бывшего воинства, которому уже не нужны ни мертвые, ни живые кони, которые в большинстве своем по-братски лежали рядом, а уцелевшие ходили меж убитых, как вдовы в поисках прошлого. Хищные стервятники правили полем мертвых, тяжело взлетая с багровой травы и притягиваясь жадностью назад, чтобы насытиться ниспосланным им темным миром небытия…

Пройдя чуть более кеса, Мухулай нашел подходящее для встречи Кучулука место и начал расставлять боевые порядки. На протяжении половины кеса по фронту он расположил три мэгэна стрелков с луками-ангабыл. Их было три ряда по три сюняя. За их спинами плотными рядами построились уруты и мангуты с пиками и пальмами наготове.

И уже в глубине этих построений развернул свой стан Тэмучин.

От Ная пришло сообщение, что с рассветом Кучулук повел свое войско на север и что ночью было изрядно побито найманов на южном склоне, многие из них сорвались в пропасть, и разведчики Сюбетея пускали стрелы на шум, вопли и крики, чем вызвали великое смятение и ужас среди ослепленного тьмой врага.

Тэмучин все силы бросил на добивание и преследование убегающих найманов. Их тяжело груженные арбы, брошенные на южном склоне, сползали в ущелья и пропасти гор. И зная, как опасен воин, когда у него уже нет выбора между жизнью и смертью, Тэмучин приказал постепенно снимать накал боя, давая возможность поверженному сдаваться в плен. Он отправил гонцов к Джэбэ, Чимбаю, Джурджудаю: пусть найманы бегут, пока бежится. Кони, которым нет смены, вскоре устанут. Главное – не упустить Тайан-хана. Лишь отдав эти приказы, хан приказал накрыть столы в главном сурте – сурте орду. И когда прибыли Хубулай с Джэлмэ, они были приглашены к столу. На лицах воевод не читалось ничего, кроме тревог, заботы и усталости. Где же радость победы?

– Какие новости? – спросил Тэмучин.

Хубулай ответил первым:

– С Божьей помощью боевой дух основного найманова войска сломлен. – Его лицо было неотличимо от черной глиняной маски.

– Почему же вы не радуетесь? – Тэмучин легко засмеялся и, обнимая друзей за плечи, несильными тычками стал подталкивать их к столу-сандалы, где дымились блюда с жареной кониной и потрошками. – Где ваша радость?

– Сегодня многие готовы сдаться нам, – начал Джэлмэ. – Не повторить бы прошлую ошибку… Как нам вести себя с побежденными?

– Посоветуйтесь с людьми, у которых в голове не поросло шерстью, – что они скажут. – Увидев, с какой готовностью воеводы разворачивались от сандалы к выходу, чтоб исполнить его волю, он остудил их: – Только вот еда остынет – остыньте-ка лучше вы. Садитесь за сандалы!

Правду говорят: когда забота теснит, и еда впрок не идет. Изголодавшихся военачальников теперь уже трудно было оторвать от стола.

– Как хорошо, а! – жуя, говорил Джэлмэ. – Раньше… до конца войны… не поешь горячего…

Немногословный Хубулай заурчал, выражая согласие со сказанным. В сурт вошел худой старик с бельмом на левом глазу – тойон ханского караула – и шепнул что-то Тэмучину. Тот согласно кивнул:

– Зови!

– Пусть войдет, – крикнул тойон кому-то у входа. Легким шагом в сурт вошел порученец Сюбетея. Он еще опускался на колено, но все его существо лучилось вестью о победе.

– Великий хан! Сюбетей-тойон велит передать тебе: «Я, Сюбетей-тойон, пес, посланный тобой, выполнил порученное и захватил всю ставку Тайан-хана и его самого безо всяких потерь с нашей стороны. Жду дальнейших твоих указаний».

– Это радость, – произнес Тэмучин в полнейшей тишине. – Дай я обниму тебя, Тюрген-быстрый!

– Уруй! – с трудом проглотив кусок мяса, вскричал Джэлмэ.

– Уруй! Уруй! Слава! – подхватили воеводы, вскакивая из-за стола и обнимая друг друга.

– Скачи к Сюбетею, мальчик. Пусть до моего приезда никого не подпускает к Тайан-хану. Я сказал, – произнес Тэмучин, и быстрого Тюргена как водой смыло. Сколько же сил придает человеку радость!

Пестрым лоскутом ткани Хубулай утер жирные руки и рот, чтоб сказать:

– У меня такая мысль, великий хан…

– Слушаю тебя, Хубулай…

– Нужно довести до войск, что до особого распоряжения хана нельзя ничего трогать из захваченного у найманов имущества… Что хан сам будет делить его между победителями…

Тэмучин понимал всю тонкость этого хода, но все же спросил:

– Почему же я не могу известить войска от своего имени?

– Чтобы не идти против закона предков. А он гласит, что все добытое тобой на поле брани – незыблемо твое, то есть: кто смел, тот и съел. Пусть распорядится Джэлмэ – он глава сурта совета, он большой чин во время войны! – хитро засмеялся Хубулай, поглядывая на Джэлмэ, который прикинулся незаслуженно оскорбленным, но не выдержал игры и рассмеялся:

– Давайте, давайте! Джэлмэ на все сгодится! – приговаривал он. – Но моим указом могут пренебречь… Нужна ссылка на ханскую волю!

– Да будет так! – сказал Тэмучин. – Пишите указ на китайской бумаге и доведите немедленно до войск. Я сказал!

– Ты сказал, мы услышали!

* * *

Совет разошелся, и Джэлмэ посерьезнел.

– Много у тебя забот, великий хан, но есть еще одна…

– Говори, – кивнул Тэмучин.

Джэлмэ понурился, словно смущаясь того, что предстоит сказать:

– Среди всех суртов, где уже дымятся праздничные костры и извлекаются из кожаных мешков нарядные одежды, есть другие…

– Что, много раненых? – догадался Тэмучин.

– Только легкораненых больше шести сюнов. А тяжелых больше трех сюнов, и каждый день кто-то умирает…

– Едем! – сказал, вставая, хан.

Их ждали оседланные кони и чудесная солнечная погода, но, весь погруженный в мысли о бренности человеческого бытия, Тэмучин не торопил коня.

– Надеюсь, погибших хоронят по всем правилам? – спросил он, не глядя на Джэлмэ.

– Так, хан… Белые сурты окуривают известным лекарям дымом, а уж потом пропускают туда раненых и здоровых…

Когда вошли в сурт тяжелораненых, им открылось зрелище не для слабых духом: ужасные разверстые раны, охрипшие от воплей и стонов голоса, бормотание беспамятных, мольбы о смерти.

Все слова покинули память хана.

Он упал перед своими героями на колени.

– Я, Чингисхан, преклоняю колени перед вами… Нет слов, чтобы залечить ими ваши раны и умалить ваши страдания. Ваши жизни вымостили нашему народу путь к победе и процветанию, вашим ратным трудом держится еще мое ханство… Кто знает, на каком клочке земли тлели бы и мои кости бренные, когда б не ваша самоотреченность…

– Уруй! Уруй Чингисхану! – вскричали израненные тойоны и нукеры, облегчая души свои небессмысленностью происшедшего. – Уруй!

Казалось, даже те, кто метался в беспамятстве и бредил, затихли и утешились.

* * *

Тойон третьего сюна Дармаа не приходил в сознание вторые сутки, и никто не мог бы сказать, где мятется его душа. Остро вспарывал потное горло бугор кадыка, только один этот кадык и жил во всем некогда могучем теле тойона.

Маадай, который поначалу считался легко раненным, стал впадать в беспамятство и бессвязно бормотать.

– …Уйди, старая!.. Из котлов дым валит… сердце щекочет… Уйди! Пусть даст чего-нибудь, лишь бы перебиться до весны… Стоит и ржет…

Когда его собрались переносить в сурт обреченных, он открыл один глаз и сказал:

– Чисто!.. Никого нет на пять кес…

Его перенесли и положили рядом с тойоном Дармаа на место одного из умерших. Когда на его лицо упала слезинка Аргаса, Маадай чудесным образом очнулся, открыл оба глаза и провел белым языком по иссохшим губам. Узнал Аргаса и проговорил чужим голосом, сухим, как шепот зимних звезд:

– Рассказывай!

– Ничего не слышал, ничего не знаю! – растерялся Аргас, зашмыгал носом, стал утирать щеки рукавом чесучовой рубахи. – Не помри смотри!..

– Кто это рядом со мной? – Маадай медленно повернул голову и узнал соседа. – Это Дармаа… Снова спутниками будем… Вместе с другом нас переводят в другую часть, Аргас. Что, не хочешь, парень, оставаться без нас?

– Все! – замахал руками Аргас, сложил кулак и стал показывать его дымоходу. – Все, теперь ты не помрешь… Вот ему, вот ему!

Тень улыбки мелькнула на лице Маадая.

– Перестань нюнить… Нам с Дармаа выпало мужское счастье – пасть на поле великой битвы. Не умереть бы хорошо, да какой уж я теперь воин! Кожи с бабами мять… Молоко пахтать… Хорошо бы не умереть, а умереть лучше…

– Был у меня сегодня хороший сон, – заторопился Аргас. – Снился мне белый, как соль, жеребец на лугу. Уши у него, как стрелы в полете! Глаза быстрые, как мышки! Подымет он голову к небу – и ржет! Я спал сидя – проснусь: ай, какой конь пропал! А снова задремлю – вот он, луг! Вот он – белый конь! И ржет! Слышишь, Маадай? И так три раза! – Аргас наконец-то разжал кулак и показал три пальца для убедительности. – Три!

– За мной этот жеребец… – ответил Маадай. – Хорошо… Белый, говоришь? Мцы-мцы…

На верхушку жерди, что торчала в дымовом отверстии сурта, села малая птичка и ласково, по-девичьи прощебетала что-то.

– Скоро, скоро… – ответил ей Маадай.

– Ге! Ге! – замахал руками вскочивший Аргас. – Улетай, девка!

Птаха легко вспорхнула и улетела.

Маадай устало закрыл глаза, замолчал, словно собирая силы. Снова попробовал увлажнить губы языком, но как сухим умягчить сухое? Он заговорил, и речь его становилась все невнятней. Так небо перед непогодой из ясно-голубого незаметно становится пепельно-серым.

– Одно… хочу тебе сказать, друг Аргас… Говорят, из наших с Дармаа сюнов… остались считанные воины… Дармаа молчит – скажу и… за него: не надо, чтоб их разбросали… по чужим сюнам… У каждого из нас остались… родня… потомки… Надо пополнить числом сюны… из них… А детей наших… Аргас, слышишь?..

– Вот мои уши, Маадай… Вот мое сердце!

– Возьми их под свою опеку… Возьми по одному из сыновей в свой сюн – сделай из них тойонов…

– Никто не исполнит лучше, Маадай!

– И еще… Мать и старшая моя жена силком заставили меня взять еще одну жену… Молодую… Ты ведь знаешь…

– Говори, Маадай, говори!

– Я взял ее из жалости, чтоб она сопровождала меня в походах… Она ведь круглая сирота, Аргас… Родители ее погибли еще тогда, когда мы с кэрэитами бились… Куда ей пойти?.. На кого ей опереться?.. Молодая здоровая женщина, ей жить надо… Мы с тобой, Аргас, вроде бы не сближались, как дым и огонь… но перед вечным расставанием я увидел: нет у меня… ближе человека, чем ты… Так возьми ее к себе, друг… Обещаешь?..

– Я твой атас. Я сделаю все, как ты просил…

– Махтал тебе… – открыл глаза Маадай. – Вот мы… и простились… – Он глядел на Аргаса запавшими уже глазами, и в них не было света, было лишь какое-то иное, недоступное Аргасу знание.

Время Маадая истекло.

* * *

Желающих посмотреть на пленного Тайан-хана было не счесть, и Сюбетей еле удерживал их, ссылаясь на указ. Хасар пытался силой прорваться к знатному пленнику, но и у него, тойона основного войска, ничего не получилось, что привело его в сильный гнев.

И когда Тэмучин прошел мимо легкой поступью победителя, Хасар хотел отвернуться в запальчивости, но приостыл, поняв величие столь триумфального момента, и побежал за братом.

Тактика Тэмучина полностью оправдалась: несколько раз останавливал Тайан-хан усталых коней и своих всадников, чтобы дать бой наглому и остро жалящему противнику, но тот уворачивался от стычки и легко уходил на свежих лошадях. Когда Тайан-хан ослеп от ярости и сам попытался атаковать, монголы отступили почти на кес. Кони найманов встали в изнеможении…

И вот сидит Тайан-хан на песчаном берегу речки, неотрывно глядит на течение, а под ним походное золотое кресло. Подле стоят на коленях двадцать тойонов его ила. Стоят большие тойоны, и никто не смеет даже комара отпугнуть, хотя вокруг каждого из них – комариная свадьба.

«Надо было погибнуть в бою, чтобы не успеть задуматься… – словно бы нашептывала серебристая вода Тайан-хану. – Схоронили бы меня на мысу о девяти ступенях, где садятся кочевые птицы из теплых краев… Даже враги поставили бы на моей могиле столб о четырех гранях, если бы я погиб в бою… С запада бы покрыли его медью, с юга – серебром, с востока – резными узорами о моих битвах, а с севера – оловом! Из двух моих плеч выросли бы две травы, а кто съел бы их, не сломав ветвей и кореньев, стал бы великим человеком… Может быть, таким, как Тэмучин, побивший мое войско и полонивший меня… Ах, досада ты моя, досада! Огонь меня не жег и вода не брала – хитрость Тэмучина погубила мою славу! Надо было погибнуть!.. Лучше бы я воткнул свое копье острием вверх и низвергнулся бы на него с высокой скалы!»

– Тайан-хан, к тебе тойон Сюбетей! – доложили ему.

«Зубы я оттачивал мягкими костьми, горло прочищал выбродившим кумысом, желтым маслом полоскал рот, чтоб руки были, как железо, голос, как гром с четырех сторон неба, а голова ясной, как степная заря…» – горько отвечал текучей воде Тайан-хан, не замечая посланного, и видел сурт, в котором родился, девушек, которые нравились, жеребят, из которых выбирал себе скакуна. Хоровод воспоминаний, невидимый чужому глазу, кружил вокруг золотого трона…

– …тойон Сюбетей! – как эхо отозвался в нем голос порученца монголов.

– Буду говорить только с ханом! – не оборачиваясь, ответил Тайан-хан.

«В каком-то неземном сурте хотел ты жить, – шептала серебристая вода. – Где были бы песцовые одеяла, и мягкие постели, и подушки с серебряными колокольцами… В каком сне ты видел такое! Одевал бы своих жен в крепко выделанную ровдугу, покрывал бы седым мехом сохатого, из собольих мехов шли бы только хребты, из рысьих – крестцы, от волков – лапы с черными полосками, красных лисиц бросал бы на плечи своих красавиц!»

– Ок-сиэ! – воскликнул Тайан-хан и в досаде ударил себя кулаком по колену.

* * *

– Ни с кем не хочет разговаривать… Говорит, чтоб пришел хан! – почему-то шепотом доложил Сюбетей.

Тэмучина словно ознобило.

– Он признает меня ханом! Он сказал: пусть придет хан?

– О, так! Что еще может сказать побежденный и поверженный? – подтвердил Сюбетей и поклонился, одну руку приложив к сердцу, а второй показывая Джэбэ и Хубулаю, чтобы они оставались на месте и не следовали за Тэмучином. Сам выждал и пошел за ханом на расстоянии в двенадцать шагов.

Подходя к сидящему спиной к берегу, а лицом к воде Тайан-хану, Тэмучин почувствовал и робость, и волнение, и торжество. Но робость все же преобладала над остальными чувствами. Словно Тайан-хан – глава великого и богатейшего ила, прославленного во всех четырех странах света, позвал его, хана ничтожных кочевых племен, все богатство которых умещается на нескольких повозках, чтобы сделать ему внушение.

Два человека в нарядных китайских одеждах, подпоясанные золотыми поясами, вскочили, прошептали что-то на ухо Тайан-хану, но тот не шевельнулся. Лишь после более настойчивых попыток привлечь его внимание он обернулся, и в его взгляде обнаружилась черная пустота. Ничего более.

– Великий хан! По твоему высокому зову явился Тэмучин-хан! – звонко, напряженно выкрикнул ханский советник в китайской одежде.

Лишь теперь глаза хана полыхнули сухим жаром. Своим испытующим взглядом, но как бы из запредельного мира, где земная власть – пыль за караваном верблюдов, ничто, Тайан-хан словно познавал его для себя: вот ты какой, оказывается… Однако обезоруженный и обесславленный, он смотрел с самого дна земной беды и позора.

«Пусть минует меня такая участь, – подумал Тэмучин, выдерживая этот взгляд усилием воли. – В десятки раз лучше пасть на поле брани со сломанным хребтом, с размозженным булавой черепом, чем остаться в живых на позор и издевательства… Что все счастье и горе земные? Натянутая веревка, которую оседлал ребенок! Он плачет, еще не зная настоящего несчастья, смеется, не зная, что слезы рядом…»

Тэмучин начал говорить, не опуская взгляда и как бы утверждая всю важность сказанного в сознании плененного вражеского военачальника:

– Мы не разбойники с караванных троп – мы дети Солнечных Айыы с поводьями за спиной, которыми управляет Всевышний Белый Бог! Мы почитаем всех богов-сыновей, признаем и соблюдаем мирские обычаи и традиции! – сказав это, он решительно повернулся к своим, что сгрудились поодаль с законным любопытством победителей. – Вчера мы воевали с ним. Сегодня он вручил в мои руки знамя Найманской империи, чтобы я понес его дальше и выше. Смогу ли – зависит от всех нас. Говоря это, я, Чингисхан, велю относиться к Тайан-хану, как подобает относиться к великому хану. Велю поставить для него мой лучший белый сурт! Рядом – сурты для его тойонов. Ничего не должно пропасть из имущества хана! Все, что было растащено – вернуть, утерянное – найти, подобрать, доставить на место! Я сказал!

– Ты сказал, мы услышали! – ответили военачальники.

Тайан-хан в недоумении опустил глаза и шевельнулся в золотом кресле. В наступившей тишине разнесся скрип галечника под золотыми лапами трона.