Читать книгу По велению Чингисхана - Николай Лугинов - Страница 21

Высокопоставленные тойоны найманского ила слышали слова Чингисхана, но не восприняли их всерьез: можно ли брать на ум сказанное дикарями? С напускным равнодушием наблюдали они оживленную суету монголов, ставящих сурты якобы для пленных, на усилия котловых, разводящих костры для приготовления мяса в огромных котлах, найденных на арбах с найманским скарбом.

Тойоны хорохорились, обреченно перешептываясь меж собой.

– Смотрите-ка на этих нелюдей: решили нас покормить перед забоем!

– Вот начнут тянуть жилы из живого мяса – узнаем кормежку варваров… Все выблюем, что съедим…

– Не кликайте беду, пока брюхо цело… Они ведь тоже люди!

– Люди?! Для таких слепцов, как мы, имеющих глупых вождей, они, конечно, господа-а-а! Ничтожества смогли победить нас – позо-о-ор!

– Замолчать! – прикрикнул на героев молчавший до сих пор высокий сутулый старик. – Забыли свои победы? – продолжал старик, ни на кого не глядя и пересыпая камешки в заскорузлых ладонях. – Очнитесь, вспомните: победы, по-вашему, принадлежали вам, и вы каждый раз выпячивали свои заслуги и доблести! Вы их выискивали, как шелудивые псы блох, и на зуб еще пробовали! – он швырнул камешки под ноги. – А поражение наше общее вы приписываете глупости и нерадивости своих воевод! Вы же и умные, и благородные! Вы бы не попали в этот ад, будь каждый из вас главным! Тьфу! Глаза бы мои не смотрели и уши бы не слышали! – и старик закрыл лицо руками, которые мелко-мелко тряслись, то ли от ярости, то ли от бессилия.

Это был знаменитый полководец Кехсэй-Сабарах.

«Ключ иссяк, бел камень треснул», – думал он, уткнув черное лицо в шершавые ладони. Более тридцати лет он единолично возглавлял найманское войско, а накануне этой войны Тайан-хан отстранил его от должности, поверив наветам, столь обычным в среде придворных и столь же изощренным. Однако Кехсэй-Сабарах терпеливо снес обиду и, не в состоянии жить без войска, слонялся среди военачальников как человек, у которого есть лук, но нет стрел, есть стрелы, так нет наконечников, есть наконечники – так нет зверя. И считался он вроде бы советником, но кто прислушивается к советам человека, выбитого из седла, к словам небожителя, изгнанного на грешную землю… Никто не нуждался в советах старого вояки.

Да и сам Кехсэй-Сабарах не набивался: он понимал разницу между советником и советчиком. Некоторые с сочувствием смотрели, как с каждым днем все больше сутулилась спина старика, более покатыми делались плечи. Но большинство злорадствовало, хотя почти всех военачальников воспитал этот, выносливый в походах, как верблюд, и быстрый в движениях, как рысь, человек. И не сломался он лишь потому, что с годами узнал, как много у жизни личин, как быстро и непредсказуемо она меняет гримасы. Вот и теперь, в дни беды, снова изменилось отношение к Кехсэй-Сабараху. Так меняется отношение к кусочку вяленого мяса у легкомысленного кочевника: на пиру он обнаруживает его в кармане и выбрасывает псам, а в голодное время вспоминает с горечью: мешал ли ему этот кусочек в переметной суме? Сейчас он, старый воин, заговорил, и спесь вмиг слетела с полоненных тойонов. Они искали во взглядах друг друга ответ на свой вопрос, но будто в зеркало смотрели в глаза соседа.

– Кто-то скачет… – уныло сказал молодой тойон с рукой на окровавленной перевязи. – Однако, хан…

– Это Хасар, брат хана… – возразил ему, вглядываясь из-под ладони, караульный. – Говорят, он великий стрелок, его стрелы имеют днем глаза, а ночью уши!

Хасар и его свита, не сходя с коней, разбросали конскими крупами первую цепочку караульных, но вторая встретила набег щетиною пик.

Сюняи, свои и чужие, пытались вразумить его, но глаза Хасара налились кровью слепой ярости.

– Сюбетей! – орал он хрипло. – Где разбойник Сюбетей?! – Плеть в правой руке Хасара искала чью-то спину и едва не дымилась, рассекая воздух.

Пришел Сюбетей, храня в походке достоинство и неспешность.

– Ты, разбойник, почему встречаешь пиками меня, главу основного войска?! Ну-ка, отвечай, собака!

– Я – верный пес хана и собака хана, сторожу его имущество: таков указ! – смиренно и холодно без лишних эмоций ответствовал Сюбетей.

Хасар вздыбил разгоряченного коня над головой Сюбетея – тойон не шелохнулся.

– Ты, истукан, сторожишь падаль от меня, единокровного брата хана?! – недобро усмехнулся Хасар, всем видом показывая, как трудно ему сдерживать себя. – Ну? Где ханский указ? Где этот высокий указ, а?

Порученец Сюбетея Тюрген достал из деревянного ларца папирус и приготовился было зачитать его вслух, однако Хасар уже ожег коня плетью и вместе со своими людьми помчался в сторону орду хана.

– Вот это скачка! Вот это горячка! – сказал кто-то, и пленники и победители облегченно засмеялись.

* * *

Над установкой суртов и варевом корпели уже вместе люди из черного войска найманов и люди Чингисхана. Прибыл караван сонных верблюдов, запряженных крытыми арбами. К удивлению найманских тойонов, нагружены эти арбы были скарбом, что усеял дороги их отступления.

– Для чего вы это привезли? – спросил найманский юнец молодого монгола, небрежно разгружавшего одну из повозок.

– Разве это не ваше барахло? – удивился тот.

– Да… Но…

– Не я решал, вернуть вам потерянное или нет. По мне – что с воза упало, то пропало. Но указ хана! – юный герой попытался ущипнуть себя за ус, но не нашел его.

«Неужели нас хотят освободить? – подумали найманские тойоны, укладываясь поспать после сытного ужина. – Где это видано, чтоб побежденным возвращали добро?»

А Тайан-хан все так же сидел в золотом кресле, не отрывая взора от заалевшей на закате водной глади. От еды он отмахнулся и попросил позвать Кехсэй-Сабараха. Тот пришел, встал обочь кресла хана, склонил голову, ожидая слов.

– Ел? – спросил Тайан-хан, зябко поводя плечами. В глазах его по-прежнему стояла тьма.

– Какая еда нужна волку, пойманному в капкан, – отвечал Кехсэй-Сабарах, который видел в этой тьме раскаяние и покаяние.

– Вот так и я унижен за то, что пренебрег тобой… – выговорил хан трудные слова. – Поделом… Старый сапог всегда теплее нового…

– Если не прохудился, – добавил тойон.

– Это голова моя прохудилась! – хлопком ладоней хан убил комара, которого доселе не замечал.

– Не могу сказать, что я легко расправился бы с монголами, – сказал Кехсэй-Сабарах. – Может быть, не стал бы идти в загон, как скотина, которую тянут за веревку. Одно скажу: немало войск повидал я на своем веку, но в скором времени, я уверен, никому не устоять перед монголами – детьми пестрой лани и серого волка…

Тайан-хан заерзал в кресле, стал руками разминать затекшие ноги, мять их, словно это было горло врага.

– Молчи! – проговорил он. – Мы, найманы, не должны были дать им и глаз раскрыть! А все из-за наших распрей! Надо было с самого начала похода войско отдать тебе, а Джамуху с Тохтоо-Бэки отправить на охоту, вперед, чтоб выпустить из монгольских бурдюков забродившее архи!.. Но наши тупицы не захотели делиться славой… Вот вам и слава!

– Погляди на облака, мой тойон! – спокойно сказал старик. – Они кочевали по небу до нашего с тобой рождения, будут кочевать и после нашей кончины… Они вечны. Рождается облачко, наливается тяжестью, сталкивается с другим и извергает из себя огненные стрелы… Стрела сжигает дерево, дерево сжигает тайгу, и на месте пала вырастают другие деревья, а на увлажненных грозой и ливнями полях колосятся новые травы… Так и народы: облако, туча, гроза и – исход. Но все начинается сначала, и нечего нам искать виновных. Что мы изменим, если даже и отыщем их?

Тайан-хан не захотел смириться:

– Ты говоришь не как воин, а как китайский книжник!

– Это я сейчас так говорю, – настаивал на своем Кехсэй-Сабарах. – Сколько раз, вспомни, я пытался убедить тебя в ненадежности Джамухи: ведь он андай Чингисхана! А Тохтоо-Бэки – этот разиня? Может ли быть мудрым человек, всю жизнь потративший на преследование своего же старшего брата?.. Не ты ли отталкивал от себя друзей и приближал доносчиков? Вот плоды!

– Как понять: кто друг, кто враг? Все нашептывают на ухо, и ты тоже…

– Я себя в бою утверждал… не возле твоего уха…

– Вот и Джамуха с Чингисханом побратимы. Вместе в бабки играли в детстве. Джамуха рассказывал: выходим, говорит, на лед и играем. Они обменялись стрелами, стали одной душой, а теперь – враги! Кому верить?

– Тому, кто не предавал. Наши предки истребляли весь род предателей, не щадили и детей, а они были не глупее нас…

– Где истоки, где начало предательства – как знать?

– Тэмучин и Хасар не пощадили брата Бэктэра, когда узнали, что он предатель. Так люди говорят!..

– Люди наговорят! – раздраженно усмехнулся Тайан-хан. – Уже наговорили! Те же люди рассказывают, что убили они его по неразумению за то, что он отнимал у них дичь и рыбу, и что он будто бы сказал перед смертью: «Думаете ли вы о том, с чьей помощью можно исполнить непосильную для вас месть за обиды, нанесенные тайчиутскими братьями? В минуты, когда у нас нет друзей, кроме своих теней, нет плети, кроме бычьего хвоста!» – а потом сел на корточки и дал себя застрелить. Вот и пойми этих людей!

Усмехнулся старый Кехсэй-Сабарах, присел на корточки перед ханским креслом так, чтобы смотреть хану в глаза.

– Да, Тэмучину было тогда лет шестнадцать, – сказал он, – но ты, хан, взрослый мужчина, скажи мне: кто мог слышать слова Бэктэра, кроме братьев, убивших его? Кто мог знать его последние слова, чтобы рассказывать об этом людям? Такой оборот дела был выгоден Тэмучину, чтоб не запятнать род слухами о предательстве Бэктэра! В шестнадцать лет он был умнее нас с тобой нынешних, хан. Это нам с тобой нужно в альчики-бабки играть, а не войны вести!.. А если говорить о предательстве, так оно окружает каждого великого военачальника и в какой-то момент губит его…

Так сказал старый воин и замолчал, словно обессилев, но Тайан-хан уже слушал его с прежним любопытством, как ребенок слушает отца, и не хотел, чтобы тот прерывал свой рассказ.

– Кто знает: отчего поссорились андаи?

– Никто, – отвечал Кехсэй-Сабарах. – Но уже через сутки к Тэмучину стали стекаться монгольские нукеры… Даже старый друг Хорчу отделился от Джамухи и ушел к его андаю. Он якобы видел сон и во сне рыжую корову, которая рогами раскидала сурт Джамухи, норовя забодать и его самого. А комолый вол, который вез сурт Тэмучина, замычал, что, по словам Хорчу, обозначает царствование Тэмучина…

– Эхо слухов, – сказал Тайан-хан, глубоко и успокоенно вздохнув. – Жалею, что не поговорил с тобой раньше!

– Ты не любишь правды, – покачал головой Кехсэй-Сабарах. – Ты предпочитал наветы, доносы, сплетни.

– Оставь! Чего уж теперь! – хан растер ладонями красные и опухшие от бессонницы веки. – Я пригласил тебя для другого… Посмотри: нет ли кого рядом с нами?..

– Только мы с тобой, хан.

– Тогда слушай, мой верный пес: я дам указ, который подчинит тебе все найманские войска. Если их собрать вместе, то и сейчас их будет втрое больше этих… – Он кивнул головой за свое левое плечо. – Возьмешь несколько тойонов, прорвешься к Кучулуку. Он, Джамуха и Тохтоо-Бэки пусть соединятся и идут сюда!..

– Вряд ли они захотят подчиниться твоему приказу. Среди них нет единства, – сказал мудрый старик, что взбесило Тайан-хана.

– Ты!.. Ты тоже отказываешься подчиняться мне, своему хану?!

– Но ты снова не слушаешь моих советов, хан. Что толку барахтаться в болоте? Только еще глубже увязнешь. Зачем толкать людей на бесполезную смерть, тем более что они уже отравлены великодушием победителей и надеждой на продолжение жизни. И это правда, хан. А ты, как всегда, обижаешься на правду…

Хан рванул легонько ворот, словно пытаясь избавиться от удавки, но дух упрямства не покинул его.

– Что ж… – проговорил он. – И в обычное-то время не разберешь, где правда, а где ложь. Значит, для меня все кончено, но что я, горстка праха… Конец найманам, великим найманам! Что мне облака, которые превращаются в тучи, извергающие молнии! Ты скажи мне, великий воин, знавший моего отца: как вызволить моих людей из рук степных разбойников, о которых еще вчера никто не слышал ни в одной стране света? Почтенный старец мой, выполни последнюю просьбу своего хана – доскачи до Кучулука, чтоб соединить твою мудрость с его доблестью! Спасите нашу славу и наш народ – разбейте разбойников!

С трудом, разогнув колени, Кехсэй-Сабарах встал во весь рост и подернул сутулыми плечами, словно освобождаясь от ноши.

– Ты говоришь пустое, хан… Ты не понял меня, а значит, не поймут и Кучулук с войском…

– Предлагаешь завернуться в кошму и лечь спать?

– Еще твоему отцу я служил меткой стрелой и бьющей пальмой, я раб хана с тех пор, как помню себя, и счастлив этим. Я сказал тебе все, что думаю: не веди людей на истребление. А теперь, если скажешь – пойду, велишь умереть – умру, – понурил седую голову Кехсэй-Сабарах. – Мне не привыкать…

Хан молчал, глядя на старческие седины, которые едва шевелил ветерок. Смеркалось. Дымокуры обволакивали белесою пеленою околоземное пространство. В стане побежденных слышался смех молодых, и водная гладь отражала этот юный смех, он летел выше жердей суртов, еще необтянутых кожами, над потерявшими очертания берегами, над лесом, который в сумерках походил на Шайтан-тумул – лес дьявола, где живут мертвые.

«Значит, ни искорки надежды… А мы-то мнили себя центром Вселенной, земным отражением Бога, – горестно думал Тайан-хан. – Почему Христос Бог не поможет нам, детям своим? Почему Бог Отец не вразумит его? Почему Святой Дух позволил врагам истинной веры глумиться над крещеными, над защищающими Его учение? Значит, исполняется воля дьявола, значит, злые духи опутали твой мозг паутиной лжи, значит, воля твоя зажата в тиски неведения, а потому и постигла нас такая недоля…»

– За что мучались? За что погибали? – Губы Тайан-хана затряслись от обиды и гнева. – Я говорю о наших предках! Они думали, что выполняют волю Бога! Но сегодня Бог отвернулся от их детей, и все созданное веками пущено по ветру! Где Бог?! Где правда и справедливость?!..

– Не гневайся, великий хан… – не поднимая головы, ответил старый полководец. – И Бога своего не гневи… Мы – роса земная, что мы успеваем понять на веку? А уж постичь небесные замыслы никому из смертных не дано. Я думаю только, что Бог испытывает нас: страшное испытание для слабой души. А сильная – озарится. Значит, мы неправильно жили, вознеслись, возгордились… Не так, хан?

– Ты прав…

– Забыли мы, что на все воля Божья, а не наша. И Бог поможет нам, если ты осознаешь свою сыновью гордыню, – спокойно закончил старик.

Хан взглянул на него с надеждой, будто на посланца самого Бога:

– Правда?!

– Я верю в это.

Тяжкий стон исторгся из груди хана. Искорки надежды истаяли в его глазах. Кехсэй-Сабарах с жалостью и печалью смотрел на своего хозяина. Еще вчера стоило тому показать свой норов, как все кругом, казалось, ужимается в размерах, сгибается в поклонах. О, Господи, хоть ты и видишь все со своей вышины, но как же ты жесток, что не даешь вовремя смерти. Так думаю я, одна из твоих тварей, доведенная до позора и отчаяния…

* * *

Еще не устоялась полуночная тишина, еще редеющие людские голоса сливались с шумом близкого леса, с потрескиванием дров в затухающих кострах, с плеском речных волн о галечник, как эту монотонность вспорол тревожный крик:

– Уху-у-у! Ху-у! Лю-у-у-ди-и-и!

Все, кто мог, выскочили из суртов на берег, ожидая беды. Крик доносился со стороны белого сурта, а голос был похож на голос Хорохоя – старого советника Тайан-хана. Вскоре появился и сам старик, вопя:

– Беда! Беда, тойоны-ы-ы! Великий хан ушел от нас к Богу! – он мелко крестил лоб, озирался, словно ожидая удара в спину, наконец, пал на колени и стал креститься в сторону Большого сурта, увлекая за собой остальных. Тойоны упали на колени и, осеняя себя крестным знамением, кланялись в сторону того же сурта.

Незаметно следил за происходящим купец Сархай. Обладая не только острым глазом, но и острым умом, он видел, что тойоны по-разному встретили черную весть. Каменные, с насупленными бровями лица одних говорили об отмщении. У других они были искривлены гримасой плача. Но в некоторых Сархай улавливал всполохи осветления, облегчения, словно они еще не верили, что хан своей смертью освободил их от клятвы верности, от непосильной оплаты долга, но уже не чувствовали на плечах гнета тяжкой власти побежденного монголами, однако владеющего своими нукерами владыки. Что могли они ожидать от будущего, находясь в положении животных в загоне? Никакие чины и заслуги не имели уже значения – лишь жизнь, которая нужна для спасения своих семей, своего семени.

Другие, закусив губы, готовы были броситься на острия пик, лишь бы прозвучал Высочайший Указ.

Третьи печалились, видя крах великого ила, прежней жизни, наполненной высоким смыслом усиления власти ила и расширения его владений.

Сархай понимал найманских тойонов, с которыми годами жил бок о бок, деля пищу в походах и кусок кошмы в холодную ночь. Пиры и тризны сблизили его со многими найманами, и душе его было легче переносить страдание чужака во вражеском стане, когда он сознавал, что поручение Джэлмэ дает ему возможность помочь наиболее надежным из воинов. Ведь до сих пор в степи победители истребляли верхушку завоеванного племени, а остальных делили меж собой как рабов и слуг. Так диктовал закон мести и вражды, утвержденный веками войн и походов. Но, оказалось, вызревает новый закон, и монголы собираются отойти от обычая и запретить то, что раньше казалось допустимым и извинительным. Люди изменились. И вдруг он почувствовал спиной жгучий взгляд, и лишь благодаря многолетней выдержке не вздрогнул, не обернулся в поисках источника этого взгляда, не выказал тревоги и беспокойства. Он выждал и выбрал время, чтобы оглядеть найманов – никого. Тогда он прошелся взглядом по лицам монгольских нукеров, стоящих с поднятыми пиками, и встретился взглядом с Джэлмэ, который был одет, как караульный.

«Следит за мной, – без горечи, понимающе подумал Сархай. – Не я один слежкой занят… Да-а, с Джэлмэ в альчики-бабки не поиграешь, далеко пойдет!»

Он сделал вид, что не узнал Джэлмэ, и стал осматриваться как равнодушный, скучающий бездельник…

* * *

А войска Кучулука и Тохтоо-Бэки все еще откатывались.

Джамуха со своим немалым войском словно растворился в степи. Однако в дальнейшем от него могла исходить угроза. Тэмучин хорошо знал норов своего андая.

Поначалу Джамуха повел свое воинство в глубь степи, но затем вдруг повернул на Алтай. Почему он отказался от намерения уйти к себе?

Как бы то ни было, Тэмучин решил преследовать Кучулука, чтоб не дать ему времени опомниться, все время гнать, наступая на пятки… Уж на что непобедим был Тайан-хан – и вот слава его помутилась, а сам он мертв. Когда ему вернули вещи и оружие, он оделся в боевые доспехи и упал грудью на острие своего золотого меча, окрасив кровью драгоценные камни рукояти. Он умер как воин. Тэмучин огорчился, узнав о самоубийстве, но признавался себе, что не знал, как поступить с Тайан-ханом. Потому он и не встретился с побежденным лицом к лицу сразу после боя, давая тому время прийти в себя, смириться, успокоиться – так он объяснял себе эту свою неспешность. Тайан-хан избавил Тэмучина от необходимости распутывать узел старых и новых взаимоотношений между ними.

Тэмучин вспомнил дни своего пленения тайчиутами, когда ему, юноше из гонимого племени, грозила смерть, но глава тайчиутов Таргытай-Кирилтэй заменил ее колодкой на шее и запрещением ночевать более одного раза в одном сурте. Он спас жизнь сыну своего друга Джэсэгэя, а когда Тэмучин убежал к борджигинам и они укрылись сначала на восточном, а потом на южном склоне Бурхан-Халдуна, то Таргытай-Кирилтэй не велел искать его. Убежал и убежал, нам его ловить недосуг… Тэмучин до сих пор помнит запах овечьей шерсти и ее ощущение во рту и в глотке, когда он три дня, три истекающих жарынью летних дня лежал под грудой шерсти в повозке, куда его спрятал тайчиут Соргон-Сура.

– В такую жару разве можно вытерпеть, лежа под шерстью? – спросил он тайчиутов, охотников на Тэмучина, когда они принялись раскидывать шерсть с телеги.

Тогда Тэмучин спасся, теперь он знает, что враги есть среди своих, а друзья и союзники встречаются и среди врагов. Нужна великая цель, которая объединила бы всех, нужны великие чувства, одно из которых великодушие.

И когда к нему явились главы родов и племен и тойоны, ведомые Аччыгый-тойоном, изъявили желание разделить найманов с их имуществом, он, с трудом сдерживая негодование, еще раз объяснил им, что найманы – великий народ, и оттого, как с ними обойдутся монголы, зависит многое в будущем.

– Весть о том, что мы победили найманов, будет бежать впереди нас, как хорошо пущенная стрела, как степной пал в ветреную погоду! Она будет бежать, как пегий пес впереди каравана, и заполнит юг, север, восток и запад! Все племена будут искать или путь примирения с нами, или спасаться от нас, уходя с пути. Они будут решать: война или мир с нами, хотя только безумный не захочет понять – враждовать легче, чем примириться и забыть прошлые обиды.

Наверное, лишь Джэлмэ с Боорчу до конца понимали его, но все остальные повиновались с видимой готовностью.

– Тайан-хан отошел, – продолжал Тэмучин, обводя взглядом каждого из тойонов. – Но хан и мертвый остается ханом, все равно концы заспинных его поводьев держит в руках сам Бог, ведь он один знает, кого возвысить и кого низвергнуть! А потому велю отнестись к Тайан-хану со всеми ханскими почестями; отнесите на руках и похороните его золотые кости на склоне Нахы-Хая… Пусть узнают найманы, презиравшие нас, что мы великодушны, что уверены в себе и в своем будущем!..

Преданность и любовь изливались из глаз его воевод едва ли не слезами: великодушие очищало, как огонь солнца нечистую кожу.

– Умеешь сказать, великий хан, – пробормотал Аччыгый-тойон, почесывая кончик носа.

– Я сказал…

– Ты сказал, мы услышали! – отозвались тойоны, дружные, как муравьи, и разошлись, предчувствуя большие перемены.

* * *

Тайан-хан был погребен с почестями.

Мелкий сеющий дождь за ночь прекратился, и вместе с восходом солнца раздался рокочущий бой огромных барабанов. Найманы знали – это барабаны их судьбы, она решится сегодня. Многие не поняли распоряжения занять каждому свое место в построении войска. Зачем?

Два месяца назад назначенный верховным главнокомандующим найманов Морсогой-тойон встал со своими пятью назначенцами так, чтобы справа от себя видеть родовитых советников, а слева тюсюмэлов – крупных начальников ила, держателей денег, в ведении которых были все вопросы исполнительной власти, раздел земель и нити судебных дел.

За спиной главного разместились начальник ставки или тойон орду с двумя заместителями, джасабылы с советниками.

Далее в глубине стояли тойоны авангарда, правого и левого крыльев, тойоны войсковых групп, мэгэнеи.

Когда к боевым порядкам направился Чингисхан, караульные обнажили свои мечи. Хан начал обходить построения, прося, чтоб каждый тойон называл свое имя, чин и должность. Хан спрашивал о том, сколько человек шло в бой с тойоном, сколько из них пали, какое количество ранено. Выяснилось, что не все командиры могли ответить на эти простые вопросы точно. Писарь Чингисхана неустанно заносил сведения на свиток китайской рисовой бумаги. Со стороны могло показаться, что Морсогой-тойон, то гоняющий своих людей за точными сведениями, то забегающий вперед Чингисхана, то приотстающий для разговора со своими штабными, сдает войско новому хану, а тот дотошливо уточняет, где и какое вооружение оставлено, почему оставлено, кто несет за это ответ.

– Все должно быть разыскано и доставлено сюда, – говорил Тэмучин тойонам. – Я хочу понять, в чем ваша сила и в чем слабость!

Он выступил на открытое место. К нему подвели белого горячащегося коня. Тэмучин вскочил на него и поднял руку.

– Тойоны! Я скажу вам следующее… – без видимого напряжения начал молодой хан, но даже самые отдаленные слышали его хорошо, потому что хотели слышать. – Мы, найманы и монголы, много лет враждовали меж собой, хотя имеем общие корни и один язык. Я хочу, чтобы эта война подвела черту под нашей враждой, от которой имеет пользу лишь враг нашего языка. Вы, найманские тойоны, оплатили долг перед прежним ханом честно, и вашей вины в том, как распорядился ходом боев Джылга-хан, Бог, определяющий судьбы, нет! И потому я беру вас всех под свое крыло. Тайан-хан, оторвавшись от мягкой войлочной подстилки в своем золотом сарае, пришел на поле битвы и пал на нем, и погребен ныне на высокой каменной скале, чтоб не осквернили его прах поганые звери. Я, Чингисхан, преклоняюсь пред его прославленным именем и воинским мужеством: он не бежал, поджав хвост, подобно Кучулуку или Тохтоо-Бэки, которые все равно будут настигнуты и разбиты мной! Он не бросил своих подданных на поле боя и разделил с ними горькую участь, а своей смертью мужественно освободил их от клятвы на верность себе. Повторяю: те, кто бросил вас на позор и милость победителей, нарушили клятву, они будут прокляты небом, и по их следам отправятся мои черные тени! А вы, найманы, станете частью моего ила! Если кто-то, попав под мое крыло, исподтишка укусит, он будет раздавлен, как нечистое насекомое, уничтожен по законам степи… А пока…

Чингисхан обвел взглядом притихшие воинские порядки – казалось, что никто не дышит, сливаясь не только с его словами, но и с дарованной им тишиной.

– …А пока считайте себя воинами, а не пленниками. До поры все назначения Тайан-хана остаются в силе. Проверим вас в деле, и если потребуется – все чины и должности пересмотрим на соответствие. Участвовать в этом предстоит обеим сторонам. Чины и должности не с неба сыплются подобно дождю, их зарабатывают многолетней службой и неустанными трудами, потому без причины они не будут отниматься. Война между нами закончена… Я сказал.

Пыль заклубилась под копытами его коня. Свита стремительно поскакала за ним. Вослед из-за клубов поднявшейся пыли доносилось:

– Уруй великому хану! За добро отплатим добром!

Пыль оседала медленно, словно пытаясь покрыть собой многолетние распри единоплеменников.

Тэмучин знал, что люди ждут отдыха, как награды за победу. Но можно ли считать победой всего лишь один военный успех? Чаша удачи качнулась в сторону монголов, но есть ли это начало Монголии, процветающей, спокойной и грозной? Как объяснить людям, что не время успокаиваться, хоть и устали; что лучше усталость вольного человека, чем праздность порабощенного, и за эту волю еще предстоит не одна схватка, не одна рана, не одна смерть…

Тойоны ждали пира и дележа славы.

Тэмучин ехал со свитой к холму, где гарцевали тойоны на отдохнувших скакунах, и понимал, что его приказ не вызовет у военачальников удовольствия. Однако он знал, что делает.

– Готовьтесь в поход! – зычно крикнул Тэмучин и во весь рост привстал на спине жеребца. – Основное войско идет за Кучулуком! Левое крыло – преследует и добивает Тохтоо-Бэки, а правое – Джамуху! Советникам приказываю начертать линии ударов по всем трем направлениям и обговорить их с тойонами-мегенеями! Тойоны арбанаи и сюняи – начинайте подготовку к отправке! Я сказал!

– Ты сказал, мы услышали! – вяло и нестройно промямлили тойоны, молча переглядываясь между собой.

– Выступаем после дневного чая! – уточнил Тэмучин, краем глаза заметив какую-то возню слева. Он неспешно повернулся и увидел, что к нему продирается конный Хасар, но торготы его не пускают, хватая за уздцы коня, а горячий Хасар направо и налево хлещет кнутом. – Эй! – крикнул Тэмучин торготам. – Пропустите его!

Хасар резко вздыбил коня, словно собираясь развернуться и ускакать, но не посмел ослушаться хана.

– Т-ты… т-т-ты нарушаешь закон степей! – топорща усы и заикаясь от ярости, произнес он, приближаясь. – Где доля воинов от добычи? К-к-как тебя п-понимать?!

– Кто делит мясо неубитого вола? Разве война окончена?

– А р-р-азве м-мы не р-р-разбили Тайан-хана?! – кривился лицом Хасар и оборачивался к людям, как бы призывая поддержать его. Но люди прятали глаза.

Тэмучин подъехал к Хасару седло в седло. Кони их встали противоходом.

– Так говоришь, мы разбили… Разбили?! – взъярился хан, сине-зеленые глаза его сделались черными. – Ну-ка, скажи мне, тойон основного войска: не ты ли преследовал уже разбитые и убегающие порядки?! Этим ты кичишься?..

– Это ты не пустил меня в прямую стычку!.. А я бы встретил найманов достойно! – прошипел Хасар и с тревогой взглянул на стоящего рядом Аччыгый-тойона, еще одного брата.

– Да, твоей вины я не ищу, но и заслуги свои не преувеличивай. Если бы не изворотливость и умение других, неизвестно, где бы мы сейчас были! Мне же ты нужен на том месте, куда я тебя поставил. И не показывай своего дурного настроения воинам, не будь дураком…

Хасар поджал в усмешке губы, сокрушенно покачал головой и, позвякивая доспехами, пустил коня ленивой рысцой: настроение его менялось быстро. Один из лучших стрелков воинства, он был горяч и отходчив.

Полегчало и Тэмучину: их отношения с братом Хасаром как нарыв, из которого надо иногда выпускать гной, что и произошло в очередной раз. Найдя глазами Усунтая, хан кивнул в сторону горы и стегнул застоявшегося коня. Мчась вверх по склону, он слышал галоп десятка телохранителей, всегда готовых заслонить его собой.

Мелькнули испуганные лица торготов, свежевавших оленя и не успевших приветствовать хана поднятыми пиками. Выскочили на одну из голых вершин Нахы-Хая, и взорам открылась удивительная картина вчерашнего поля боя и мирного синего неба над ним… Как на ладони видно было, кто где стоит и кто что делает. Вот найманы сгрудились вокруг одного из своих воевод и, наверное, устроили разбор боя. Вот стоят мэгэны монгольского войска, и по тому, как расположился каждый мэгэн, можно было угадать характер их тойона. Вот хасарово войско кипит, как водоворот: беготня, столкновения, смех, крики. Узкой длинной полосой стоит в боеготовности правое крыло Мухулая. Левое крыло расположилось кружком. И так же неспешно, как и тойон крыла Най, разъезжают его воины. Все знакомо: в орду Хасара приказы сыплются, как камнепад, сам он требует их незамедлительного исполнения, но там, где может справиться один, оказываются пятеро… Най, хоть и медлителен, но все его тойоны знают главную цель, а потому распоряжаются сами, действуя заодно.

Хан возбужденно прихлопывал себя ладонями по коленям – он был доволен, что принял решение уединиться здесь и понаблюдать, насколько самостоятельны в решениях его тойоны, когда отдан приказ к выступлению. Будь он внизу, они все равно находили бы повод советоваться с ним по пустякам.

– Чем ты недоволен, парень? – спросил он, заметив хмурое выражение на лице Усунтая.

– Я думаю о дозорных, хан… Хочу их наказать: вдруг бы тут затаились остатки найманских отрядов, а мои люди гоняются за дичью… Дозор не должен отвлекаться, ведь так?..

– Так, – одобрил хан. – Но ты понюхай воздух!..

Пахло жаренным на вертеле мясом, и дозорные вскоре принесли хану дымящуюся оленью печень на тонком куске брюшного жира. Он уже забыл вкус пищи в горячке и напряжении последних дней и теперь ел, жмурясь от блаженства, обжигаясь и не замечая этого.

– Не тужите… дети… – потрапезничав, сказал хан. – Всяк, кто родился, умрет… – Его вдруг неудержимо потянуло в сон. – Как умереть – вот что не все равно, дети!..

– Двинулись! – раздался мальчишеский голос одного из караульных нукеров. – Правое крыло пошло-поехало-о-о!

Хан встряхнулся, поднялся и стал смотреть на долину, ласково похлопывая своего жеребца по теплому крупу. Люди Мухулая тронулись в путь в таком же порядке, в каком стояли. Они шли спокойно, не торопясь: дорога предстояла дальняя, для кого-то и последняя. Мухулай – походная душа, мудрый полководец, и хан не сомневался, что он доберется к нужному месту еще до наступления темноты, а утром, не торопясь, устранит все открывшиеся в пути огрехи в расстановке сил и средств.

Вот двинулось основное войско, но рывками, то вытягиваясь, то утолщаясь, как змея, заглотившая мышь. Хан усмехнулся, представляя себе страдания самолюбивого брата, и, не в силах более бороться с гнетом сна, лег на войлочную подстилку. Дозорные еще обсуждали выход наевского крыла, а хан уже спал. И приснился ему странный сон из тех, что вспоминаются всю оставшуюся жизнь.

…Напротив стоит Джамуха и смотрит ему, Тэмучину, прямо в глаза. Между андаями течет быстрый ручей желтой воды. Хоть и стоит Джамуха-андай довольно далеко, но видно, что одет он в простую одежду из воловьих шкур, а черные, длинные, как водоросли, волосы висят ниже лопаток.

– Андай! – кричит Тэмучин. – Мы ведь почти дети одной семьи Хабул-хана, который разбил джирдженов! Иди на мой берег!

Но Джамуха знакомо кривит рот, плюет сквозь зубы в желтую воду ручья и смотрит на Тэмучина тяжелым, испытующим взглядом. Два мальчика-подростка подводят Джамухе белого коня, изумительно статного. На груди коня – черный накрап. И Джамуха, вождь джаджиратов, легко вспрыгивает на спину коня, еще раз оборачивается к андаю и медленно едет на закат…

* * *

Он проснулся, когда солнце уходило за горизонт, и лишь потрескивание хвороста в костре нарушало вечернюю тишину. У костра сидел и тер глаза тыльной стороной ладони Усунтай. Юное лицо его расслабилось, а глаза, глядящие в огонь, были глазами старика. Не огонь ли, позволяющий созерцать себя, делает равномудрыми тихонями юношу и старика? Что видят они в этом осязаемом полыхании?

– Ушли? – спросил Тэмучин, избавляясь от никчемных мыслей.

Усунтай-тойон вздрогнул, распрямился перед ханом, кивая согласно:

– Все благополучно… Хасаровские возвращались: видно, что-то забыли…

– Как найманы?

– Там тишина и покой. Они ложатся на ночлег во-о-н в той низине, но разделились на части. Лазутчики наши молчат, – отвечал юноша.

– Надо бы особо следить за Кехсэй-Сабарахом. Если старик придет в отчаяние, может подстрекнуть к чему угодно.

– О, так! Но сейчас он не вызывает опасения. Ходит сам по себе, мается в одиночку. Говорят, что они часто вздорили с ханом, однако после его смерти старик сильно переживает.

– Ты вот что, отправь-ка двух своих парней в долину, пусть приведут ко мне старика: надо поговорить с ним, – решил Тэмучин и придвинулся поближе к костру, вдыхая запах смолы и хвои.

Вспомнился сон, и стало тревожно, одиноко. Как понять Джамуху? Если думы его на стороне Тэмучина, так почему бы не взять своих людей и не присоединиться к андаю? Но не угадать, куда он повернет, нет. Джамуху не ухватишь, как скользкого налима, а донесения лазутчиков из его стана приходят тогда, когда их содержание уже не имеет никакого значения. Когда-то Тэмучин посылал к Джамухе Хасара и Бэлгитэя – своих братьев, чтоб они напомнили тому о родстве и передали слова Тогрул-хана, который просил выставить два тумэна его воинов для освобождения Борте из тайчиутского плена. И Джамуха помог, и они разбили мэркитов. Тогда Тэмучин, обгоняя отступающих разбойников, звал жену: «Борте-э-э! Борте-э-э-э!» – не боясь быть убитым или полоненным, видя панику в бегстве мэркитов. Борте и старая Хайахсын услышали его, выскочили из толпы и ухватились за поводья Тэмучинова коня. Почему же теперь, Джамуха, ты не идешь на помощь и не хочешь мира?

Со стороны пологого склона послышался топот коней. Остановясь на заставе, всадники спешились и подвели к костру Кехсэй-Сабараха. Движения старика были исполнены достоинства и бесстрашия – он привык быть равным среди равных, высокопоставленных тойонов. Войдя в круг света от костра, но не подходя слишком близко к хану, он молча склонил голову в тарбаганьей шапке с золотым солнцем впереди и бунчуком овершии.

Хан кивнул в знак приветствия и молча указал на одну из подстилок у костра. И заговорил он не сразу, с трудом отводя взгляд от магической игры пламени.

– Садись, почтенный старец, – мягко сказал Тэмучин. – Я с детства слыхал о твоих военных удачах, о твоем славном имени. Потому и пригласил тебя со всем уважением. Мне лестно поговорить с тобой, а если удастся, то и совет получить…

Тяжело переставляя ноги, старый полководец подошел к войлочной подстилке и сел, подобрав под себя ноги, обутые в черные сафьяновые торбаза.

– Какие советы могут быть у нас, сунутых рылами в грязь позора?.. – ответил он, и лицо его выражало горечь и смятение. – Ты смутил мою душу и привел мои мысли в рассеяние!

– Наверное, это было нелегко… Но чем же? – порадовался его откровенным словам Тэмучин.

– По законам войны всегда выходило, что чем глубже омут горя и страдания побежденных, тем выше счастье и торжество победителей…

Движением руки хан остановил пленника:

– Скажи еще, что чем ближе тебе по крови враг, тем большее наслаждение ты испытываешь, проливая ее! Разве так должно быть в разумном мире под этими небесами, старик?

Тот помолчал в раздумье, глядя, как на золотом солнце его шапки играют отблески пламени.

– Солнце мое закатилось, – сказал он хрипло. – Я старый человек, я знал старый порядок– закон мести… Ты сказал, что оставляешь побежденным их никчемные жизни, но по жизни я знаю, что язык не имеет костей, и сказанное вчера тает, как ранний снег на караванной тропе…

– Только джирджены не могут держать слово, предательство и коварство у них в обычае! – горячо отозвался Тэмучин. – Стоит ли нам учиться у них грязному? Может быть, вы, найманы, и повержены потому, что вчерашнее слово у вас прокисало, как вчерашнее молоко?

– Мы верили слову, написанному на бумаге! – загорячился и Кехсэй-Сабарах, гордость которого была задета. – Написанного не сотрешь, его не изменишь! В любой момент – достал бумагу: вот оно слово, как скала незыблемо!..

Тэмучин подливал масла в огонь:

– Это сколько же писарей надо содержать при войске, чтобы записывать на бумагу каждый указ, каждое слово, а? У вас так много джасабылов? И какой же чин они имеют при этом?

Он заметил, что в устремленных на него глазах Кехсэй-Сабараха заблистали уже не отсветы костра, а пристальный интерес.

– Джасабыл – это помощник тойона, так? Так, – сказал старик. – Он следит за неукоснительным исполнением распоряжений тойона и высочайших указов. Разве это неправильно? Ведь он освобождает тойона от мелочных забот, и тот может полностью отдавать себя крупному делу, которое не по плечу и не по уму другому. Ведь так?..

«Этот человек прославил найманов своими делами, своим умом и твердостью», – подумал Тэмучин.

– А если бы я пригласил тебя в свое войско, почтенный старец? – спросил Тэмучин.

Старик словно проглотил собственный голос, а когда заговорил, голос этот звучал глухо и сдавленно:

– Не поздно ли… начинать новую жизнь и присягать новому хану?.. Все, ради чего я ходил по щиколотки в крови, рухнуло в один миг!

– В один ли? – вкрадчиво и вместе с тем по-детски хитровато спросил Тэмучин.

– Ох-сиэ! Душа моя в скорби!..

– Я не тороплю столь достойного человека. Но будущее темно. Еще никто, ни один человек не сбегал туда с лучиной. Но хорошо зная прошлое, о будущем можно догадываться. Вот и я хотел бы знать о твоих прежних войнах… Что плохого, если ты расскажешь мне про наш позапрошлогодний бой – вспомни…

Старый воин взбодрился, приосанился, взгляд его стал блуждать по сторонам, словно бы в поисках подсказки.

– Это когда вы возвращались после победы на Белой речке?

– Да, почтенный воин! После победы над Буйурук-ханом мы натолкнулись на твою засаду при Байдарах-Бэлгире!

Они переглянулись. Во взоре старика еще тлело недоумение, а глаза Тэмучина излучали искреннее любопытство.

– Соберем всех, кто остался жив после этой схватки с обеих сторон, и разберемся, как было дело, а? Польза и вашим, и нашим. Урок молодым тойонам, – продолжал Тэмучин, нетерпеливо присев на корточки, словно принуждая Кехсэй-Сабараха принять решение.

– А не освежит ли это затухшую вражду, хан? – осторожничал тойон.

– На войне больше всего ценится хороший воин. Как можно обвинить его в том, что он умело и доблестно воевал? Как можно мстить за это? Люди, склонные к бездумной мести, мне не нужны… Пусть ходят в рядовых нукерах! А мне вот что интересно: как ты сумел запереть нас с Тогрул-ханом в овраге Байдарах-Бэлгир? Я восхищаюсь твоим замыслом и хочу представить его своим воеводам как пример умного ведения войны, – поднялся Тэмучин.

Легче легкого вскочил и Кехсэй-Сабарах: жизнь его наполнялась каким-то новым значением, словно из душного сурта он выбирался в раздольную весеннюю степь. Великий воин оценил великого воина: Тэмучин произнес слова, которые Кехсэй-Сабарах хотел бы, наверное, слышать от своих. Да и какой старый боец удержится от соблазна поучить молодых во исполнение житейского долга и для оправдания своего назначения на земле? Слезы подкатили к глазам старика, он опустил голову: «Почему же не свои? – подумал он. – О, Господь Бог! За какие грехи ты бросил нас на колени перед варварами, не имеющими истинной веры? За что ты наградил их, а не нас таким ханом, с которым лучше дружить, чем воевать?» И перекрестился троекратно. Но перед глазами стояли лица павших друзей, и печаль не отпускала его. Он не отрывал застывшего взгляда от огня и, казалось, не видел, как Тэмучин сам подбросил хворосту в пламя, как Усунтай пришел с двумя вертелами оленьего мяса, воткнул их у костра и стал раздвигать ярко горевшие поленья, а угли сгребать воедино. Запахло едой, но слишком далеко в прошлое ушел мысленно Кехсэй-Сабарах, чтобы как-то отозваться на вкусные запахи.

«Раскис от похвалы врага… – сокрушался он. – Вот ведь какая тварь – человек: пока череп цел, все на что-то надеется… И я потянулся к жизни, и я, как червь, задубевший и закоченевший на холоде, ожил, почуяв тепло… Только есть ли смысл в жизни червя? А как не быть? Значит, есть он и в остатках моей жизни…»

Высокий парень, которого звали Усунтай, стремительными движениями перевернул вертела, расстелил у костра тканную из конских волос подстилку, налил питье в две чаши с высокими стенками и подал одну из них старику. У того давно уже пересохло во рту от жажды и горечи, и он выпил, не отрывая чашу от губ.

– Архи, – словно очнувшись от долгого сна, сказал он, глядя на донце чаши.

Хан тоже выпил архи, и оба принялись за мясо.

– Скажи-ка, воин, почему в вашем войске нет чина выше сюняя? – выбрав миг, спросил Тэмучин.

– О-о-о! – округлил рот пленник и многозначительно указал пальцем за спину. – Это издавна… С тех пор, как наши предки жили на берегу восточного моря… В те времена их огромный ил подчинили себе джирджены, но Елюй Таас-тойон вырвался и увел с собой немалое войско. Потом он пришел сюда, под защиту Алтая, держась западной стороны, и Алтай стал укрытием наших предков надолго. Но причиной их изгнания были внутренние распри, порождаемые завистью: слишком уж много было роздано чинов. А в таких случаях гибнут лучшие, потому что не умеют быть подлыми. Худшие, сами того не желая, подточили ил – он рухнул. Вот и вынес Елюй-Таас решение, что в войске не надо иметь чинов выше сюняя.

– Но мне трудно понять: кто и кому подчиняется в вашем войске? Кто кому приказывает: сюняй сюняю?.. – искренне удивился Тэмучин. Ему казалось, что все это – лишь уловка для дураков, военная хитрость и маскировка. – Мудрено разобраться!

– Что же мудреного? – удивился и Кехсэй-Сабарах. – Ядро высших военачальников нерушимо, а в случае войны ключевые посты занимают выдвиженцы хана! Перед большой войной высокие должности занимают тойоны, уже показавшие себя, а на малых войнах – объезжается молодняк…

Тэмучин помолчал, размышляя. Он как бы примерял на себя чужие доспехи: показались тесными. И он сказал:

– Но сколько же дурных склонностей расцветает при такой расплывчатости! Наверняка среди тойонов нет согласия, и каждый старается выслужиться перед ханом, очернить другого, и злорадствует, держа в рукаве кролика, как китайский фокусник!

– Может, и так, – согласился Кехсэй-Сабарах, которого утомил непростой разговор с выдающимся воином. – Люди завистливы, если не заняты непосильным трудом…

Тэмучин почувствовал усталость собеседника. Оба замолчали, глядя на затухающие угли костра. Нелепо свистнет ночная пичуга, тихо заржут сильные кони, золотые звезды все ярче проступают и повисают недвижимо на невидимых подвесках – все жизнь. А что за ее пределами? Странные мысли навещают пожившего человека в это время, на этом пространстве между небом и землей, погруженном во тьму, у отцветшего буйным пламенем костра. Кехсэй-Сабаpax вздохнул, долго ловя воздух ртом: мешали боль в груди, тяжесть в сердце. «Великий хан, еще вчера бывший воплощением Солнца и Луны, убил себя… А я возлежу у костерка, распиваю архи с кровным врагом и думаю о том, о чем никогда и не задумывался! О, Господи Иисусе Христе, зачем ты подвесил меня между небом и землей, как остывшую звезду? Почему меня не срубил жалящий меч, почему не пронзило черное копье, не истребила звонкая стрела? Грех так думать, Господи, но плоть моя устала, а кровь заледенела в синих жилах: возьми же меня к Себе…»

Первым заговорил Тэмучин, по-прежнему глядя на рубиновые угли:

– Эхей! Не тужи, почтенный старец… Даже когда у человека отрубают конечности, то раны затягиваются, рубцуются. Сейчас ты чувствуешь себя одиноким в пустыне среди диких зверей. Я был в плену и знаю, ЧТО это. Лишь высшие силы позволили мне избежать участи быть прибитым железными гвоздями к деревянному ослу – эхей! Не такой ты старый! Вспомни: это вы, найманы, напали на меня, а не наоборот. До сих пор я ни на кого не нападал первым, но теперь решил: не буду гонимой собакой, но буду поднебесным соколом. Лучше самому быть хищником, чем ждать в темной норе, когда тебя оттуда выкурят, как суслика! Но пустой вражды единоплеменников – не хочу, и потому объявил свое желание взять вас под крыло, ради общего будущего. Я хотел бы сделать тебя советником при сурте совета – это высокая должность, и я тебе доверяю, видя, что ты не из предателей… От тебя зависит: присоединятся ли ко мне остальные или будут клевать мой затылок! А сейчас тебя отвезут обратно. Подумай над своим выбором, воин…

Трижды перекрестился Кехсэй-Сабарах, поклонился Тэмучину, а когда садился на коня, то Усунтай – тойон Тэмучина – подставил свои руки ковшиком под ногу старика, чтоб тому легче было вспрыгнуть на войлочную попону на конской спине. И это не осталось не замеченным Кехсэй-Сабарахом: сердце его умягчилось… Оно оттаяло от такого, казалось бы, пустяка…

* * *

Тэмучин был нечувствителен к мошкаре, но все же приказал Усунтаю подбросить в угасающий костер елового лапника.

Слышал Тэмучин, что северней есть племена, которые диких лошадей приручают с помощью комаров и гнуса. Гнус гонит лошадей под защиту дымокуров, туда, где люди. И умные животные выбирают меньшее из зол, преодолевая природную свою вольнолюбивость.

Так племена и народы тянутся под покровительство сильного, но не хотят смириться с уздой и обротом, разжигая в себе низменное. Гниют, как червивый орех под крепкой, как кость, скорлупой. И самый страшный червь – зависть. Она – мать предательства.

Предательство Тэмучин числил главной людской низостью, в этом люди омерзительны, а животные пред ними – благородны и небесны.

«Найманами нельзя пренебрегать, – лежа на спине с заложенными за голову руками думал Тэмучин, не в силах отвлечься от высокого напряжения мыслей. – Но чего ждать от них? Нас мало – их много, поняли ли они свое преимущество в численности? Пока они пребывают в кандалах растерянности, умы их опутаны мыслями о крахе ила. Но они всегда умели поворачивать ход любого сражения, они опытны и бесстрашны – что, если сплотятся и ударят? На кого надеяться? Хасар – небольшого ума человек, душа его мелковата. От самой малой удачи он пьянеет, разбухает, как пиявка или тот же комар, опившийся крови, но не дано жалкому существу ума понять, когда его прихлопнут. Хасар тщеславен с детства. Обойдет силки, возьмет много тарбаганов, и уже его не узнать: станет важный, как старый верблюд, а уж рта раскрыть не даст никому. Тэмучин помнил, как смеялись они с Бэктэром, своим сводным братом, над чванливым добытчиком, а Бэктэр отнимал у Хасара то рыбу, то дичь, доводя малого до исступления… Может быть, они виной тому, что Хасар, уже будучи взрослым мужчиной, все норовит утвердить себя? Нынче он пытается убедить всех, будто только под его началом можно одержать полную победу над найманами, только ему, Хасару, по плечу возглавлять основное войско… Но можно ли на него надеяться? Нет, больше надежды на старого Кехсэй-Сабараха…»

Комары со сладострастным жужжанием кружились над спящим ханом, а еще выше, как большая рыба с золотистыми глазами и серебряной чешуей, лежал Большой Млечный Путь. Там живут Бог Христос, Бог Отец и Святой Дух.

* * *

Назавтра небо словно помолодело. С самого утра – ни облачка. Найманы принесли Божий сурт, и солнце нашло родню, лаская своим щедрым светом золотой крест, слепящий глаза хана, когда он смотрел на него со своего холма. Торготы вскочили при виде хана, а он сел на коня, привлеченный чудесным сиянием креста, и направился к Божьему сурту найманов.

Внутри он оказался похожим на кэрэитский.

Так же горят огоньки свечей перед образами Христа, Его Матери и тойонов Христа. Так же священник, одетый в длинную черную одежду, произносит нараспев просьбы детей к своему небесному Отцу. Хан одобрил действия своих торготов, которые первыми вошли в Божий сурт, но растворились в нем тихо и бесшумно, выказывая тем свое уважение к Богу и робость перед его всемогуществом.

Хан опустился на колени перед образами и перекрестился, говоря:

– Великий Господь Бог Христос, Мать-Богиня, Бог Отец и святые тойоны, кланяюсь вам с благодарностью за помощь. Я не хочу, чтобы мой народ рассыпался, как рассыпаются связки сушеной рыбы – помогите мне собрать его вокруг большой цели, чтоб прекратились на этой, дарованной вами, просторной степи войны и раздоры, чтоб предательство не приносило людям мзды, а клевета иссохла, как водоросль на свету! Боже мой – Айыы Тэнгри! Я не стану щадить своих сил, ты даешь мне их достаточно, но проясни мое сознание, укажи пути и прости, если я совершаю ошибки… Может ли быть безгрешным вооруженный человек? Не гневайся, воздай мне за грехи, но дай сил искупить их добрыми делами!..

– Аллилуйя! Хвалите Бога! – пел священнослужитель и тянул золотой крест к устам хана.

И, прикоснувшись губами к распятию, хан испугался закипевших в груди слез. Он закрыл лицо ладонями и низко опустил голову. Облик многострадального Тогрул-хана позволил увидеть ему Бог Христос в этот миг, и хан почувствовал, как близок ему старик. Почему добросердечный и мудрый Тогрул-хан, которого Тэмучин считал своим отцом, так несчастлив в жизни? Кто его заменит?