Читать книгу Кити - Николай Москвин - Страница 4

Моим бичом и главным недостатком в юные годы была застенчивость. Я до дрожи в руках боялся публики, меня трясло, когда я оказывался в центре внимания (например, когда отвечал у доски или на экзамене). Но больше всего на свете я боялся красивых девушек. И ладно бы я их просто боялся и старался избегать, как диких зверей. Меня к ним, как назло, неудержимо тянуло…

В школьные годы, во времена первых «пробных» влюбленностей моя застенчивость достигала своих крайних проявлений. Я погружался в состояния, близкие к обмороку, терял способность говорить, сосредотачиваться, на грудь как будто сваливался булыжник, не дававший сделать ни вдоха, ни выдоха… Помнится, я полгода готовился подойти к темноволосой голубоглазой девочке по имени Нелли, тысячу раз репетировал свой подход к ней перед зеркалом, тысячу раз представлял этот момент мысленно, тысячу раз, увидев ее, направлялся к ней, но на полпути останавливался и возвращался назад к смеющимся друзьям. Да! Друзья были беспощадны. Я уже жалел, что рассказал им о своих чувствах и намерениях по отношению к Нелли. Они говорили мне каждый день: «Ну, сегодня подойдешь? Или опять?»

Я так и не подошел. И не подошел бы, видимо, никогда, но один из друзей вдруг вызвался… стать посредником. Я начал протестовать, но потом предположил, что другу не хватит смелости исполнить роль сводника. Но другу смелости хватило, и уже на следующей перемене я увидел мираж: прямо на меня шли как сквозь туман мой друг (он улыбался хитро и пытался мне подмигивать) и Нелли. Нелли тоже смотрела прямо на меня, улыбаясь открыто и светло, хлопая своими длинными ресницами… И она остановилась, подойдя ко мне вплотную, сияющая и сказочная, как ожившая иллюстрация… Друга уже и след простыл… Я остался с ней один на один… Я открыл рот… да так и застыл, словно остекленел… Из горла вырывались невнятные хриплые звуки, я пытался вспомнить хоть одну репетицию…

– Привет! Ты хотел со мной поговорить? – от ее волшебного голоса меня заморозило окончательно и бесповоротно. Сколько я так простоял с открытым ртом? Не знаю. Она честно пыталась вытянуть из меня хоть слово, о чем-то спрашивала, я видел, как сначала ей было любопытно и весело оттого, что какой-то парень стоит и мычит, не в силах сказать и слова, а потом ей стало скучно, и она ушла, бросив:

– Ну, когда вспомнишь, что сказать хотел, подходи.

Я сдуру рассказал всё это друзьям. Надо ли говорить, сколько они смеялись и прикалывались надо мной в тот день, и сколько еще вспоминали об этом после?

Однако, взрослея, я стал потихоньку приручать свою застенчивость. В училище – до армии – я снова был влюблен. Ее звали Кристина…

Поначалу это тоже было из той серии, когда при виде объекта пропадает дар речи, теряется способность мыслить и всё вокруг просто перестает существовать. Я ничего не видел, кроме больших сиреневых глаз (влюбленность так же способствует прогрессирующему дальтонизму) и золотых вьющихся волос. Но всё же я был уже не школьник, и мне, в конце концов, как-то удалось перебороть свой страх, и я… подружился с этой девушкой. Она с удовольствием позволяла мне писать за нее курсовые работы и рефераты, принимала от меня какие-то подарки, иногда мы даже вместе ходили в кино и на выставки. Но ни разу я не сделал ни малейшей попытки сблизиться с ней, и никогда ни слова не говорил о своих чувствах. Почему? Тогда, в юности, я был уверен: то, что я испытываю – не что иное как настоящая любовь. А настоящая любовь просто не может быть взаимной. Настоящая любовь – это неземная нереальная любовь. Это любовь Петрарки к Лауре и никак иначе. И моя девушка была для меня не созданием из плоти и крови, а существом нереальным и невозможным, пусть и одетым временно в телесную оболочку, это была «богиня, фея златогрезия, принцесса страны снов, снизошедшая на землю, чтобы сеять среди простых смертных красоту и совершенство» (цитата из моих тетрадей того времени). Сама мысль, что к этому существу можно прикоснуться или поцеловать, и уж тем более – язык не поворачивается сказать это – заняться с ней сексом, казалась мне кощунственной и лишенной всякого смысла. Таков был мой поэтический идеализм (идиотизм). Нужно ли говорить о том, что я сохранял девственность вплоть до самой армии, и единственными моими женщинами были немецкие и французские (эти самые любимые) порномодели с потертых полузажеванных видеокассет и… какая-то шлюшка, попытавшаяся отдаться мне из жалости за три сонета, но у меня с перепугу ничего не вышло…

Два года армии изменили меня кардинально. От былой поэтичности мало что осталось. Отдав дань Аресу, я стал ходить по каким-то шмарам, щедро расплескивая свою невинность и застенчивость налево и направо, изучая женщин не по сонетам Данте и Петрарки, а исследуя непосредственно сам материал. А та грезофея, которую я когда-то боготворил, вышла замуж не то за электрика, не то за сантехника. Через какое-то время парень бросил ее с двумя детьми. Я случайно встретился с ней в метро спустя годы. Я долго смотрел в ее усталое измученное лицо, в ее грустные и тусклые глаза, которые когда-то, казалось, готовы были рассыпаться звездами, разглядывал несимпатичные морщинки вокруг глаз, бледную, наспех припудренную кожу… И только одна мысль крутилась в моей голове: где, где моя фея? Где та девочка с золотыми кудрями и сиреневыми глазами, которая сводила меня с ума и заставляла не спать ночами и думать, думать, думать только о ней? Куда, моя дорогая, ты подевалась? Кто выпил всё твое волшебство, весь твой неземной сладчайший нектар, выпил и бросил оставшуюся оболочку, как шкурку от апельсина?

Это был он, электрик. Фаза-ноль-коротыш-на-землю. Он и ее закоротил.

…Мы поднялись наверх, зашли в кафе, она многое о себе рассказала. По привычке, как другу. Я всегда был для нее хорошим другом. Она всё говорила и говорила, а я пытался, изо всех сил пытался найти в ней хоть капельку, хоть частичку того, что в ней было тогда… Но безрезультатно. Она закончила свой печальный рассказ. И попросила:

– Ну, расскажи теперь о себе.

– Тебе это интересно?

– Конечно! Знаешь, вот я увидела тебя, и в моей голове сразу столько забытых воспоминаний закружилось. Такое светлое время было! Юность, надежды, влюбленность…

– А ты знаешь, кто тогда в тебя был влюблен?

– Да много кто. И Димка со второго курса… Ну, помнишь, волосатый? И Миша, и Стас… Влюбленных было много. Мне каждый день кто-то пытался назначить свидание! Я так тогда к этому привыкла, так была избалована…

– Да, Кристиночка. Кстати, ваш покорный слуга так же был в вас влюблен беззаветно, но тайно.

– Ты? Да ладно!

– А ты что, не догадывалась?

– Нет… Слушай, что, правда что ли? – тут в ее глазах на мгновение мелькнуло то самое… да-да, то самое, светлое и завораживающее, то самое, что когда-то заставляло меня (и не только меня) терять дар речи, забывать обо всем на свете Оно мелькнуло на мгновение, как отблеск, как тень, как намек, и тут же пропало…

– Да, это правда. Это длилось три года. Пока мы учились на параллельных курсах и пока я не загремел в армию. Я был самым несчастным человеком в мире. Насколько сильно я был влюблен, настолько сильно я был нерешителен и неуверен в себе. Видишь, я вел себя так, что у тебя и мысли не возникло…

– М-да. Но, помню, мы дружили. Общаться с тобой было интересно. Очень интересно. Но, если честно, я никогда тебя не воспринимала, как мужчину… Мужчину, с которым у меня может что-то быть… То есть, я даже никогда не задумывалась об этом…

– Я тоже не верил, что у нас может что-то произойти… Но по другой причине: ты казалась мне недосягаемой, как звезда на небе. И я предпочитал просто тобой любоваться. Любоваться издалека. И потихонечку страдать…

– Надо же! Сколько всего можно узнать о себе спустя годы… Звезда… Это ты, конечно, загнул… какая же я звезда?..

– Твои глаза горели, как тысячи звезд! И они мне почему-то казались сиреневыми. Хотя, как я сейчас вижу, они у тебя просто серо-голубые. Но ты бы знала, как они у тебя тогда горели!..

– Горели… А теперь они потухли. Жизнь сильно потрепала меня, это заметно, да?

– Да нет, не очень. Бывает и хуже… Всё в тебе осталось. Всё у тебя внутри. Просто если раньше ты светилась, ни о чем не думая, как солнце, даря свой свет всему миру, то теперь ты закрылась. И все твои лучи спрятаны где-то глубоко внутри. Знаешь, я на секунду заметил их отблеск. Но он тут же пропал.

– Как ты прав. Как ты красиво говоришь… Расскажи мне о себе… расскажи…

И я вдруг почувствовал, что эта несчастная замученная одиночеством тридцатилетняя женщина… моя. Полностью и безраздельно, если я того захочу. Еще две-три фразы, еще несколько минут, и мы поедем хоть на край света, хоть ко мне домой, хоть прямо в машине…

Но, знаете ли, дожевывать кожуру давно кем-то съеденного апельсина… Бывают женщины, которые отдают весь свой сок одному единственному мужчине, отдают сразу – быстро и безоглядно. Отдают, не задумываясь, не понимая, что нужно обязательно оставлять хотя бы дольку – на всякий случай.

Мне стало скучно, смешно и немного грустно. Семнадцатилетние феи достаются быдлу. А кто достается юным поэтам? Есенин бы точно ответил на этот вопрос…

Январь 1998

Что-то меня занесло, хотел лишь немного про свою застенчивость рассказать…

В общем, к двадцати двум годам ее во мне почти не осталось. И слава богу. Потому что та женщина, которая надвигалась на меня как ураган, как стихийное бедствие, просто снесла бы меня, даже не заметив, а так я уже был более-менее тверд и достаточно прочен, чтобы хоть какое-то время выдерживать натиск.

Я зашел в коммерческую палатку, купил дорогой подарочный шоколадный набор и направился на работу. Я был спокоен. Я придумал план наступления и решил начать игру. Зачем? Я не думал об этом. Но не начать игру я уже не мог…

Мой план заключался в следующем: зайти в комнату Екатерины в момент ее отсутствия, положить подарок на стол без каких-либо сопроводительных документов (записочек, открыточек) и исчезнуть. Она вернется, обнаружит на столе конфеты и пусть что хочет, то и думает. Пусть гадает: кто и в честь чего презентовал ей такие вкусные конфетки? В офисе всего пять мужчин: я, мой шеф, специалист непонятного назначения и два сотрудника инвестиционного отдела. Водители не в счет. Интересная информация к размышлению: кто осмелился…

Когда Екатерина вышла из своей комнаты в первый раз, по коридору слонялся шеф. В его руках то и дело попискивал пейджер. Шеф был чем-то взволнован, ему не сиделось у себя, он расхаживал по коридору, читая пейджинговые сообщения и матерясь себе под нос.

Во второй раз мне помешали водители. Они окружили мою стойку и радостно гоготали от безделья и избытка нерастраченной энергии.

В третий раз мне никто не мешал. Коридор был пуст. Все сидели по кабинетам и работали. Все, кроме нее. Она заперлась в двух нолях, и я знал, что в моем распоряжении есть, как минимум, пять минут…

Всё. Конфеты на ее столе. Конфеты – это много или мало? Может быть, для нее это просто смешно. Возможно, она сделает вид, что ей не интересно, откуда они появились вдруг. Это решит все вопросы. Тогда я больше не буду пытаться с ней «замутить» и всё – она замужем, и тот взгляд мог на самом деле ничего не значить…

Я сидел, тупо смотрел в монитор и чего-то ждал. Возможно, я ждал, что она подойдет, кинет презрительный взгляд и выпалит: чтобы этого больше не повторялось! – и швырнет шоколадки мне на стол, или лучше, прямо в лицо. Что же, в таком случае, я с удовольствием съем их сам, так как себе такие дорогие конфеты я ни разу в жизни не покупал…

Но произошло другое…

В коридоре послышались быстрые громкие женские шаги. Екатерина буквально подлетела ко мне. Я был ошеломлен: на ее лице не было строгости, гнева, напускной деловитости, не было ничего, я впервые увидел ее без маски. Ее глаза сверкали и переливались от радости! Она вся светилась. И она спросила, глядя на меня своими светящимися серыми глазами:

– Так, здесь вы отвечаете за безопасность? Позвольте поинтересоваться, откуда на моем столе появилось вот это? – и она протянула мне вещдок.

– Не знаю. Наверное, дед Мороз принес, – уклончиво ответил я и отвел взгляд.

– Тогда пусть этот дед Мороз зайдет ко мне сегодня после шести, – сказала она и быстро ушла, звонко отчеканив каблучками ритм нетерпения. Я посмотрел на часы. До шести оставалась уйма времени. И как его пережить? Ничего не оставалось, кроме как начать думать…

Отступать бессмысленно. Надо зайти к ней вечером, как она просила. Просто смыться теперь будет, по крайней мере, смешно и невежливо. Зайти… И что ей сказать? Здрасьте, я ваш дед Мороз! Не ждали?

Были мысли о том, что может прийти ее муж как раз в тот момент, когда я буду сидеть у нее и объясняться по поводу конфет. Были мысли, что у меня просто не хватит на нее денег, я не смогу водить ее по ресторанам, не смогу красиво за ней ухаживать, дарить дорогие подарки (кроме шоколадок). Но была и другая мысль: а ведь у нее с мужем всё есть, ну, или почти всё: и машина, и одежда (приличная, не такая, как у меня), наверняка, они могут себе позволить ужин в ресторане и отдых за границей. Но ведь есть еще что-то такое, очень важное, чего у них, наверное, нет и что за деньги они купить не могут…

Много о чем я думал, дожидаясь шести вечера. А о чем думала она?

Постучав, я заглянул в ее комнату:

– Вызывали?

Она натирала кремом свои длинные черные сапожки. Посмотрев на меня уголками хитрых кошачьих глаз, она промурлыкала:

– А, так это вы, оказывается, дед Мороз!

– Если честно, то да.

– Ну, тогда проходите, присаживайтесь.

Довольно неловко, чуть не споткнувшись обо что-то, я прошагал и сел рядом с ней. Всё-таки до конца ее не убить – эту проклятую застенчивость!

– Ну, рассказываете, как вы до этого додумались? И вообще, в честь чего такие подарки?

– Наверное, в честь Нового года. Правда, прошло уже три недели…

– Интересно, а кому-то еще посчастливилось получить от запоздалого деда Мороза такие вкусные конфетки?

– Только вам.

– Ага, и что же это получается? Почему именно мне?

Надо отметить, что все вопросы она задавала насмешливым игривым тоном. Это позволило мне довольно быстро справиться с волнением, и вскоре я почувствовал такую уверенность в себе, какую, наверное, чувствовал дон Жуан, привычно дерзко и нагло соблазняющий очередную несчастную замужнюю даму…

– Почему именно вам? Догадайтесь сами. Может быть потому, что вы мне нравитесь.

Она засмеялась:

– Я вам нравлюсь! Молодой человек, а у вас совесть-то есть? Вы знаете, что я замужем?

– Знаю. Видел вашего мужа в камеру наблюдения. Но это почему-то не мешает мне испытывать к вам симпатию. Видимо, совести у меня действительно нет…

– И что? Что мне теперь прикажете с вами делать?

– Даже не знаю, что вам ответить. Делайте то, что считаете нужным. Лично я согласен на всё.

– И много тут вас таких согласных? И вы не боитесь моего мужа? Он у меня очень ревнивый. Он если узнает, что вы тут сидите…

– Я тогда, пожалуй, пойду…

– Да уж, идите. Пока не поздно. Он сейчас за мной приедет. И тогда никому мало не покажется.

Она одарила меня насмешливым и в то же время очень добрым и, как показалось мне, влюбленным взглядом…

И я вышел.

За ней вскоре зашел ее муж. Ростом он был заметно ниже даже своей невысокой супруги, но был плотно сбит. В кожаной куртке, с короткой стрижкой и с тем же московским выражением лица он напоминал злого колобка. Я сразу почувствовал в нем уверенность в себе, деловую хватку и способность зарабатывать деньги, так как сам этих качеств был напрочь лишен. Я следил за ними через камеру наблюдения. Едва они вышли за дверь, Екатерина сделала вид, будто что-то забыла и, оставив мужа за дверью, быстро зашагала по коридору… ко мне. Она подошла к моей стойке, наклонилась настолько, насколько ей позволял ее маленький рост и прошептала каким-то не своим очень низким голосом, шедшим из неизвестных мне глубин:

– Завтра он за мной не приедет… до завтра!

И, сверкнув глазами, она ушла. А я еще долго пялился в пустую картинку монитора. Потом взял ключ от ее кабинета, сел на то место, где сидел рядом с ней несколько минут назад… Мысли в голове путались. Я понимал, что началось нечто такое, что может не очень хорошо кончиться, понимал, что заводить роман с замужней женщиной с точки зрения христианской и общественной морали – это грех, понимал, что не испытываю к ней той жуткой и запредельной влюбленности, какую был способен испытывать в юности (впрочем, и слава богу!). Но так же мне было ясно, что отступать мне не хочется, не интересно, да я и не смогу. Потому что всё изменилось. Мир уже не был прежним. Он словно окрасился в новые теплые тона. Солнце только выглянуло из-за горизонта, но оно становилось всё ярче, всё теплей и всё ближе…

Продолжать сидеть на стуле и о чем-то думать было попросту невозможно. Я выбежал в коридор и принялся скакать, напевая неожиданно вспомнившуюся мелодию: «До завтра! Прощальных слов не говори…»

До завтра…

Завтра наступило.

День-ожидание. Пересечение взглядов. Смеющиеся уголки ее глаз.

Я никак не мог дождаться вечера. В груди начал образовываться и твердеть тот томительней гнетущий ком, который, как я заметил, появлялся неизбежно, едва я начинал что-то испытывать к женщине.

– Катя, привет! – сказал я, забыв, что вчера мы еще не переходили на «ты», и осторожно вошел к ней. Она посмотрела на меня радостным светящимся взглядом. Я почувствовал, что она тоже ждала этого момента весь день и тут… мной овладела неслыханная наглость. Вальяжной походкой я прошелся по ее маленькой комнатке, небрежно подкатил себе стул, плюхнулся на него, закинул нога на ногу и, сомкнув пальцы рук, уставился на нее пристальным взглядом.

– Ты что, хочешь меня загипнотизировать? – она засмеялась.

– Нет, я просто смотрю. Смотрю, какая ты…

– Какая я?

– Ты красивая! – и тут я резко оттолкнулся ногами от пола и подкатился на стуле к ней совсем близко. Она вздрогнула от неожиданности и уставилась на меня удивленными глазами.

– И я хочу сказать тебе, что ни капли не боюсь твоего мужа. Даже если он сейчас сюда войдет и решит застрелить меня, я… я…

– Я же тебя предупредила, что он сегодня не приедет, – усмехнувшись, заметила она.

– Просто я хотел сказать…

– Что?

Я не знал, что сказать. Меньше всего на свете мне хотелось говорить о ее муже. Вместо слов я взял ее руку. Ее рука не быстро, но всё же выскользнула из моей руки, и она, посмотрев на меня серьезно, сказала:

– В мои планы не входят разборки и дуэли с мужем. Думаю, мы как-нибудь обойдемся без беспорядков и массовых кровопролитий.

Я снова взял ее руку и начал гладить ее пальцы.

– Что ты делаешь? – немного подумав, спросила она.

– Я любуюсь твоими пальцами. Они очень красивые. Знаешь, ты ведь уже давно приходишь ко мне расписываться в этом чертовом журнале. И я давно рассматриваю тебя. И первое, что отметил в тебе – это твои пальцы. Ты такая маленькая, но у тебя длинные и красивые пальцы, – и я начал медленно и методично целовать ее пальчики.

Она руки не отнимала, но смотрела на меня, как мне показалось, немного насмешливо:

– А ты знаешь, что означает, когда у женщины длинные пальцы?

– Нет, – я на миг остановил свое занятие и посмотрел на нее. – И что же это означает?

– То же, что и длинный нос у мужчины, – и она засмеялась.

Я еще немного молча полюбовался ее пальцами, а потом снова посмотрел на нее:

– Я и не догадываюсь, что означают длинные мужские носы.

– А ты догадайся с трех раз.

– Ну, знаешь, как бы то ни было, у меня нос совсем не длинный, и, следовательно, этим достоинством я не обладаю…

И мы оба рассмеялись. Я пододвинулся к ней еще ближе и поцеловал в щечку. Потом еще раз. Потом еще и еще – в шею, в носик, совсем рядом с губками…

– Солнце, что ты делаешь? – она впервые назвала меня солнцем, и я заметил, что ее голос окрасился в какие-то низкие сакральные тона. Тягучие как смола. Густые как мед. Но вдруг резко она от меня отпрянула как раз в тот момент, когда я вплотную приблизился к ее губам с непреодолимым желанием поцеловать. Я машинально уставился в окно. Офис располагался на первом этаже. Его окна выходили во двор и были закрыты жалюзи, но мне показалось, что в щелочку жалюзи на нас смотрит ее муж…

– Что случилось? – я не на шутку испугался, хотя и успел заметить, что сама она на окно не обращает никакого внимания.

– Ты что, куришь?!

Этот вопрос я ожидал меньше всего. Да, я был курящим – начиная с армии, и курил, как и большинство, пачку в день. Правда, сегодня, зная о предстоящем свидании и о том, что она не курит, я выкурил последнюю сигарету часа за два до того, как войти к ней. Потом долго жевал «Орбит без сахара со вкусом ледяной мяты» и был вполне уверен в свежести своего дыхания…

– Ну, да. А что, разве от меня… чем-то таким пахнет?

– Да, Солнце, и еще как! – она посмотрела на меня с укоризной, хоть и немного наигранной.

– Но я не курил уже часа два, – от моей прежней уверенности и «наглости» не осталось и следа.

– Ну и что? Твои волосы пахнут, одежда пахнет… Я просто не переношу запах табака и курящих людей. Так что, извини. Или тебе придется расстаться с сигаретой, или…

– Я готов на любые жертвы, – вдруг сказал я совершенно уверенно и твердо, или как будто кто-то во мне это сказал за меня. – Я брошу курить! Давно собирался, да всё повода не было. Теперь у меня появился хороший стимул. Кстати, у меня в семье никто никогда не курил. А дед вообще, как ты, не выносил даже запаха. Помню, увидит кого курящего, подойдет к нему, даже к незнакомому, и как гаркнет: мерзость! гадость! брось! И человек, опешив, тут же бросал… Крутой дед у меня был… Все его слушались.

Она смотрела на меня искрящимися глазами. И я ей стал рассказывать что-то еще: и про крутого деда и про армию, где я пристрастился к табаку, и она мне тоже что-то рассказывала… А потом она опомнилась, посмотрела на часы на стене:

– Ой, что-то мы заболтались. Уже семь. Пора по домам…

Я не удержался, притянул ее к себе и быстро поцеловал.

– Так, ручки! – засмеялась она, отстраняясь. – Сначала бросай дурные привычки!

В этот вечер я взял с собой униформу. Я решил во что бы то ни стало избавиться от этого, ставшим вдруг таким отвратительным, запаха табака. На возмущенные бабушкины вопросы и сетования по поводу того, что костюм до утра может не высохнуть, я отвечал непреклонно и твердо о необходимости сегодняшней стирки. Я говорил ей что-то о готовности пойти в офис в мокром костюме, чем вызвал окончательное недоумение.

После стирки мне предстояло очиститься от дыма самому. Я набрал ванну, намылил мочалку специально купленным дорогим мылом и начал… Волосы после трехкратного смывания источали аромат шампуня, а вот руки… Казалось, что запах въелся до самых костей. Я намыливал и смывал, снова намыливал и снова смывал, но запах полностью не исчезал. Я показался себе отвратительным вонючим существом, и подумал, что такая женщина, как Екатерина, достойна иметь в любовниках более свежих и благовонных мужчин. Ведь сама она пахла… Запах ее духов был не оглушительно-дерзким, он не ошеломлял, не обескураживал. Он вводил в транс плавно и почти незаметно и при этом не заглушал ее собственного запаха. А сама она благоухала… весной, молодостью и неприступной роскошью, к которой мне, возможно, в скором времени удастся прикоснуться…

Есть люди счастливые и есть несчастные. Несчастные люди делятся на тех, кто просто несчастен и тех, кто пытается что-то бросить, например, курить. Люди, которые бросают курить, тоже делятся: на тех, кто бросает по своей воле и тех, кого к этому принуждают те или иные обстоятельства. Когда дело касается жизни и смерти, например, если врачи обнаружили рак легких, бросить курить, наверное, проще, хотя, чаще всего, уже бессмысленно. А когда дело касается поцелуя… Тут я могу с полной ответственностью заявить: это адски тяжело, но стоит того, чтобы быть несчастным!

Я вышел из дома, как обычно, в восемь пятнадцать. Дошел до автобусной остановки. Стал ждать маршрутку. В это время я обычно выкуривал первую сигарету. После чашки утреннего растворимого горьковатого кофе она всегда была особенно сладка и желанна, в отличие от всех последующих. Эта сигарета как бы давала пропуск в предстоящий день. Она успокаивала, умиротворяла, давала ощущение гармонии и постоянства. Сегодня эта сигарета была принесена в жертву. Некурящие люди вряд ли меня поймут. Но те, кто имел несчастье пристраститься к табаку, подтвердят: я совершил настоящее мощное жертвоприношение. Как мне хотелось курить! Мне страшно, дико и жутко хотелось курить. Я сжимал в карманах холодные и влажные пальцы. Я часто и глубоко дышал. Но я знал: я не закурю. Ни сейчас, ни через час, когда буду идти по Петровскому бульвару, ни после обеда, ни в четыре часа… Я не закурю. Пачку сигарет я оставил дома. Я куплю что-нибудь вкусненькое Кате: корзиночку клубники и батончик «Баунти», а себе… себе я ничего не куплю. Ни «Мальборо», ни «ЛМ», ни «Кэмел». Хотя я прекрасно знаю табачную палатку, где продаются сигареты поштучно, но я пройду мимо, гордо вскинув голову, и с презрением буду смотреть на прохожих, курящих на ходу… Я не закурю. Я так решил, и так оно и будет.

И я не закурил. Я продержался. И, надо сказать, очень сильно захотелось курить еще только один раз – после обеда. А так… я был спокоен и абсолютно уверен в свежести своего дыхания.

Ближе к вечеру я выложил на стол и привел в полную боевую готовность свой арсенал: фирменный одеколон (подарили на позапрошлый день рождения, но я пользовался ради экономии крайне редко: только перед важной встречей или свиданием), влажные салфетки, две пачки жевательной резинки, свежие носки. Примерно в пять часов вечера – за час до важного свидания – я зашел в туалет, отер лицо, шею и подмышки влажными салфетками, надел свежие носки, затем побрызгался одеколоном. Я уже знал от «продвинутых пользователей», что хороший одеколон раскрывает свой истинный аромат, так называемую сердцевину, не сразу, а лишь через какое-то время. Без пятнадцати шесть я заложил в рот сразу две полоски модной в то время жевательной резинки Wrigley Spearmint. Ровно в шесть часов вечера меня переполняла такая энергия (видимо, раньше она уходила на переработку никотина), что, казалось, я смог бы перепрыгнуть трехметровый забор и переплыть бассейн с акулой, если бы понадобилось. К вечеру этого великого дня я почувствовал себя богом. Я понял, что в мире возможно всё. Даже ее поцелуй…

Она не была богиней. Но ей, просто женщине, была дана редчайшая способность превращать обычных мужчин в богов. Мужчина, который был рядом с ней, становился богом автоматически…

– Кити, привет! – я вошел в ее комнатку. Незадолго до описываемых событий я перечитал «Анну Каренину» и потому у меня как-то само собой сложилось называть ее именно Кити. – Я… представь себе… я не курил. Ни одной! Ни вчера вечером. Ни сегодня. И я уже не хочу курить. Я ничего не хочу, кроме одного…

– Я рада за тебя! И чего же ты хочешь? Подойди-ка сюда… Я должна тебя понюхать, а то вдруг обманываешь!

Ее глаза смеялись. Я подошел… Она действительно принялась меня обнюхивать, как собачка, притом довольно обстоятельно. Волосы, шею, руки, униформу…

Закончив это занятие, она посмотрела на меня каким-то непередаваемым пьяно-космическим взглядом и прошептала:

– Вот теперь можно и побаловаться…

Я набросился на нее. Я начал остервенело целовать ее шею, ее волосы, ее руки…

– Кити, Кити, – шептал я исступленно. – Ты прекрасна, ты удивительна…

– Солнце, что ты делаешь?.. – она еще какое-то время вяло сопротивлялась.

А потом наши губы, наконец, встретились…