Читать книгу От Савла к Павлу. Обретение Бога и любви. Воспоминания - Николай Пестов - Страница 8

Мне было шестнадцать лет, когда я решила, что мне необходимо ехать в Саров, побывать у старца и определить свой дальнейший жизненный путь. Через полтора года я должна была кончить гимназию. Отец и особенно мама внушали, что необходимо учиться дальше и получить высшее образование, чтобы быть самостоятельной, ни от кого не зависящей, богатой и душой, и карманом.

Но куда идти учиться? По всем предметам – «пять», я первая ученица в классе, а особого таланта нет. «Специальность – как брак, – говорил папа, – сам выбирай, чтобы потом ни на кого не пенять. Жизненные ошибки даром не проходят».

Отец был доктором, и на эту специальность идти он не советовал: «Мне жаль твоей душевной чистоты: ведь медики все развратники… Да при твоем слабом здоровье и жалостливом сердце ты каждого покойника будешь оплакивать! Добрые дела делать можно везде, надо крепкие нервы иметь, а ты людей жалеешь!..»

Сам отец отдавал людям все свои силы. Он возвращался часто измученный, уставший до предела. В такие дни он просил подать ему к ужину рюмку красного вина. Он говорил детям: «Ох, какая это гадость – спиртной напиток, не употребляйте его никогда. Сколько людей гибнет от пристрастия к спиртному, сколько несчастий и зла в мире от излишнего увлечения винами! Вы, детки, знайте – я не пью вина даже в гостях, никогда! Но сегодня я очень устал, оно необходимо мне как лекарство. Какие тяжелые операции я проводил, сколько страдания было перед моими глазами… Весь день я провел в сильном напряжении, нервы мои натянуты, мне необходимо уснуть и отдохнуть. Потому я и выпиваю рюмку кагора, вино успокоит меня, даст мне крепкий кратковременный сон. Ведь завтра, чуть свет, я должен быть у своего тяжелобольного оперированного пациента».

Так оправдываясь перед домашними, отец убирал бутылку на место и не притрагивался к ней ни в какие праздники. Среди потомства Вениамина Федоровича никого пьющих не было.

Отец меня очень любил, знал, понимал, поддерживал все хорошие начинания, давая денег на бедных и выполняя мои просьбы кого-либо посетить из бедных или положить в больницу. Я обожала отца, прощая ему все-все его ошибки, заблуждения. Так могут любить только дети – все прощая!

С мамой мы были далеки, но ее самостоятельность (у нее был зубоврачебный кабинет), ее независимость мне нравились. В те годы (начало двадцатого столетия) «свободолюбивые» женщины уже входили в моду. Отец с матерью были в фактическом разводе, но семья еще как-то сохранялась. Связующим звеном были дети. Отец явно тяготился семьей и ждал, когда мы подрастем.

Ждали и революции. Шла Первая мировая война. Надвигались политические события, общество было «за» и «против», и мы, гимназистки, уже судили и рядили о происходящих в стране событиях.

В пятнадцать лет я хотела быть убежденной православной христианкой. Это шло вразрез с мировоззрением моих родителей и окружающего меня общества – интеллигенции захолустного города. Тогда, в 1915 году, верующими считались все, но я не помню ни одной семьи, где Евангелие было бы основой жизни. Я была измучена семейными неприятностями, и только в храме соседнего женского монастыря перед иконой преподобного Серафима Саровского находила утешение в моей недетской скорби. Никто так не страдает от ссор родителей, как дети!

«Сдвинуть» меня с Евангелия было уже нельзя. Родители были недовольны моим «увлечением» религиозными вопросами, чтением книг, моей подругой из семьи священника, и каждый из них старался «образумить» меня. Страшно вспоминать антирелигиозные высказывания, которые мне надо было выслушивать и после которых я убегала в церковь, скорее очиститься – исповедоваться и приобщиться Святых Таин.

– О чем вы плачете? – спрашивал меня батюшка отец Алексей на исповеди.

– Ссорюсь с родными, – отвечала я.

Не могла же я на исповеди жаловаться и рассказывать семейные сцены, возмущавшие всю мою душу. Я не могла разобраться, кто из родителей виноват. В семье не было ни мира, ни любви; нас, детей, не берегли от сцен, брани, слез и скандалов. Сестра воспитывалась в институте, а я и брат (на два года младше меня) не знали в семье покоя.

Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет, отец безжалостно восставал против моего «увлечения христианством». Он боялся за меня – а вдруг я уйду в монастырь, а вдруг сойду с ума. Он умолял не поститься, не ходить на раннюю обедню, больше есть и спать, беречь нервы – и как-то совсем не сознавал, как я страдала от его насмешек над тем, что было для меня свято, и всяких обидных слов. Семья жила зажиточно, и отец давал мне деньги на наряды, на кино, на театр и на бедных. Я не была аскеткой и ходила на спектакли, в кино. Но, возвращаясь домой, всегда с тревогой думала: «Что там делается?»