Читать книгу Сердце и кости - Олег Александрович Лунев - Страница 4

Жиль внимательно рассматривала дом и молчала, а Георг показывал. Он не говорил о прошлом, о детстве, он только называл предметы, которые она и так могла видеть: вот стол, здесь ещё просторный шкаф для одежды, ещё один есть наверху, но поменьше.

Они остановились у лестницы наверх, там была комната родителей. Он запер её три года назад, внутри не осталось ничего, он даже ободрал обои. Он понимал, что в этом было что-то нездоровое, но почему он сделал это? Когда умер отец, они собрали всё самое важное и уехали на утро после похорон. Он помнил, где могила, но не собирался показывать её Жиль, как не показал где похоронена мать. В сущности, ей не обязательно знать это, в сущности, всё это не так важно. Наверху была и его детская, но она не волновала его как это. В сущности, всё это было только его внутренним диалогом, слегка взволнованным, что вполне объяснимо, в сущности, всё это глупо и должно быть не так. В сущности, ему следовало бы оставить это течь своей дорогой, тонким ручейком, повернуться спиной, но он не мог.

Вот так просто, никакого надрыва, никаких припрятанных страхов или обид. В молчании может таиться самое громкое, но не в этом случае. Он просто уехал, а теперь вернулся. Георг считал, что поступил правильно, а если он когда-нибудь передумает, то всё на месте, вещи в подвале. Сначала он хотел сжечь дом, но передумал. Он одновременно хотел спалить всё дотла и оставить нетронутым. Георг был уверен, что оставил прошлое позади, но в то же время постоянно туда возвращался. И сейчас он был как никогда близок к нему, мог прикоснуться к нему, к вещам, которые пылятся под половицами. Горевать о близких вполне нормально. Когда глаза застилает скорбь, люди делают странные вещи, убивают себя, например. Он же этого не сделал, он о таком даже не думал. Но почему он тогда постоянно думает о том, что этого не думал? Он не виноват в их смерти, только это не помогало выбросить из головы мысли о том, что он не виноват. Такая же недосказанность была сейчас между ним и Жиль, возможно, поэтому он инстинктивно хотел соединить эти две пустоты в одну, чтобы заполнить их друг другом.

Три комнаты: спальня родителей, детская Георга и просторный зал. Кухня и ванная. Дом был небольшим, но помимо комнат здесь был ещё чердак, подвал, где хранилось вино и куда он в детстве боялся спускаться потому что не мог дотянуться и зажечь свет. Несколько кладовых, широкая лоджия, ей папа особенно гордился, а также маленький уютный задний двор, – им занималась мама. Машина всегда стояла под тем самым деревом, которое за эти три года засохло и упало на крышу.

Папа любил хорошее вино и маму, мама любила его и Георга, а Георг не любил, когда папа пил вино и вёл себя так будто не любит ни его, ни маму. Мёртвое дерево никого не любило, но и оно упало. Машину Георг отдал почти даром, но дом оставил ни секунды не раздумывая. Глупые мысли лезли Георгу в голову. Будто сейчас он вернётся и в один миг прольёт свет на все тёмные углы своего детства. Он здесь совсем не для этого, хотя нужно быть честным хотя бы перед собой: ехать сюда предложил именно он. Он почти настаивал, а Жиль было всё равно куда ехать, лишь бы вырваться из города. В сущности, что здесь ужасного?

А Жиль будто ничего не видит, бродит следом за ним и улыбается едва заметной улыбкой, как медиум, слышащий от духа то, что и ожидал услышать. Это Георга только злило, в её пассивности он видел обвинение, хотя был почти уверен, что преувеличивает. Но напряжение всё равно чувствовалось, а когда он проговорился, что вырос в этом доме, она даже не удивилась.

Порой её скрытность раздражала, но сейчас упрекать её в этом было бы глупо. Георг ходил по замкнутому кругу. Не успел он войти в дом, как уже устал здесь находиться. Если они не хотят перегрызть глотку своему счастью, нужно просто гулять по лесу, пить вино, спать сколько влезет, трахаться, ходить голышом, смотреть на огонь в камине. Ведь так он себе это представлял. Почему же так тяжело просто глубоко вдохнуть? Почему он просто не подхватит Жиль на руки и не понесёт наверх, в свою комнату, и не стянет с неё юбку и не начнёт целовать её горячую шею? Здесь есть всё, что нужно. Нет только их самих, они будто остались в городе.

В зале был камин, его одного было достаточно для обогрева всего первого этажа. В центре комнаты был старый неподъёмный диван, он стоял на том же самом месте сколько Георг себя помнил. В кругу семьи была шутка, что весь дом построили вокруг этого дивана. Освещало зал большое полукруглое окно, оно не вписывалось в строгий интерьер и сразу бросалось в глаза. Мама настаивала на таком окне чтобы зал, самая большая и главная комната в доме, не казался местом только мужчины. Отцу пришлось подчиниться, он сам поменял раму. Мама была очень довольна и высадила за окном целую рощицу. Прихотливые фруктовые саженцы почти сразу погибли от холода, но она не сдалась и на следующий год посадила две сосны и кусты розы под окном.

У окна стоял стол, на полу было множество ковров и половиков, некоторые из них остались ещё от родителей его родителей. Вещи из прошлого порой кажутся такими монументальными, что жизнь на их фоне – это просто короткий вздох, затерявшийся в лесной чаще. Здесь росли, старели и умирали люди, а камин был всё тот же, и пахло в комнате всё той же вечностью. Только природа превосходит то, что сделано человеком. Она создаёт жизнь, сеет деревья и собирает мрачный урожай мёртвых тел. А люди подражают ей и сажают свои розовые кусты. Ещё люди убивают друг друга, но в этом вопросе они считают себя выше природы. У всего своя собственная жизнь, и у деревьев, и у маленьких лесных птиц, и у людей. Человеку сложно это принять, и он заменяет людей вещами.

Мама вела бесконечные разговоры о том, как она переделает дом, вспоминала или даже выдумывала какие-то планы, которые предлагал, но не успел осуществить отец. Как вырастают сыновья, отторгаясь от самого близкого, так и сосна, посаженная мамой, теперь сама по себе. Она всегда была сама по себе, но мамина жизнь связывала её с собой, а теперь этот маленький обман испарился. Дерево не помнит, чья рука его посадила. Или никогда об этом не скажет, что для человека одно и то же.

Стеллажи для книг занимали половину самой большой стены и шли до самого потолка. Место между полками занимали картины, их тоже выбирала мама. Теперь их здесь осталось всего несколько, всё остальное Георг увёз с собой или сложил в подвале. В детстве Георг представлял, будто эти сделанные из тёмного дерева полки – на самом деле лестница в другой мир, а попасть туда можно только прочитав все книги в библиотеке. Георг рано научился читать, жизнь в глуши располагала к таким вещам. Когда он брал тяжёлые тома и перелистывал страницы, он очень старался выглядеть как отец, нарочно хмурился, но игру портило то, что в книгах было слишком много непонятных слов. Частенько ему приходилось самому придумывать смысл написанного, а это были уже не те книги, которые читал отец. Лестница оказалась неприступной, путешествие в другой мир всё откладывалось и откладывалось, пока Георг не вырос и не увидел, что никакой двери под потолком нет.

К этим книгам Георг вернулся только после смерти отца, но он уже не собирался прочесть их все. Не то чтобы он не хотел, скорее да, чем нет, но теперь это вряд ли имело смысл. Другой мир не откроется, когда он перевернёт последний лист последнего тома, это случится без помощи книг, когда придёт время. Отцу он, например, уже знаком. Георг не перестал читать и теперь. В книгах он видел только искусство, эстетику вещи и мысли, он не верил в мистическую силу слова. Может быть, он заблуждался, но сакральность текста для него была недоступна: он просто слишком долго смотрел на деревья в лесу и там увидел то искомое невыразимое нечто. Теперь он видел это в Жиль, зачем ему книги? Георг не верил, что книга может изменить мир, или человека, для этого она слишком вежлива. Древний закон магии – заклинание срабатывает только когда слова прозвучат вслух. Зачем тогда читать? Георг сравнивал чтение с поисками внутренностей жизни, тех самых, которые постоянно ускользают как пёрышко на ветру. В книгах можно найти утешение, можно даже убедить себя в том, что книга приоткрыла тайну души и теперь всё стало хоть чуточку понятнее.

Жиль заметила, как Георг надолго остановился у книжных полок и интуитивно, как умеют женщины, представила себе, о чём он думает. Надо признать, что мысли Георга были всё же вполне оригинальны, и вряд ли Жиль могла их полностью себе вообразить, но то, что он предавался воспоминаниям, было совсем не трудно понять. Её внимание привлёк один из рисунков, она подошла к нему.

– Милая картинка. Похоже на Норвегию… – сказала она.

– Мама вырезала её из какого-то журнала… – нехотя ответил Георг. Он вдруг понял, что смущается потому что здесь есть Жиль, и она на всё это смотрит, и думает об этом, думает о нём, думает теперь что-то другое, чего никогда раньше не думала, и Георг был уверен, что это другое не может быть хорошим. Было ли детство Георга счастливым? Несомненно. Но это было счастье, собранное из кусочков несчастий, куда отчетливей он помнил ночные кошмары, чем прогулки по лесным тропинкам. Он стыдился того, что мог оказаться тем, кем Георг никогда не хотел себя видеть. – Я спущусь вниз, включу генератор, а потом покажу кухню.

– Сегодня я не в настроении готовить, – ответила она мрачно, но сделала это чтобы просто пожурить Георга, и тут же сама упорхнула от него на кухню.

– Готовить не охота, – повторила она, – покажи лучше, где ванная, ты обещал горячую воду. С этими словами она провела пальцем по столешнице и карикатурно наморщила брови, показывая Георгу грязный палец. Он заметил, что её рука дрожит и поспешил отвести взгляд, но, кажется, она успела заметить. У неё всегда дрожат руки перед приступом.

– Твои белки не очень-то чистоплотные жильцы… – сказала она.

– Уверен, они делали всё возможное, – ответил Георг уже из подвала. Он мигом спустился по лестнице и щёлкнул вверх выключатели. Теперь свет был во всём доме. Из-за того, что дом много раз ремонтировался и достраивался, электричество подавалось из двух разных источников: первый этаж с кухней и залом питались от линии, которая тянулась к дому от самой трассы. Это было ненадёжно, поэтому отец купил генератор и уже к нему подключил второй этаж и всю остальную проводку, которую делал позже – на заднем дворе, на крыльце и лоджии. То, что свет зажёгся, когда Георг зашёл в дом, было удивительно, потому что это значило, что провод до сих пор не оборвался. Падают старые многолетние деревья, но тонкие металлические струны не рвутся.

– Как видишь, тут всё вполне приличное. Идём, покажу тебе как разжигать камин, – воодушевлённо проговорил Георг.

– Разве не ты будешь это делать? Я просила ванную, а не камин, очищение огнём? Я что, ведьма? – пошутила Жиль.

– А ты разве не захочешь попробовать сама? Так что я лучше покажу. И вообще, тебя уже ничто не спасёт, – отвечал ей Георг.

Но камин не показался ей особо интересным, она остановилась поодаль, у стены с картиной. Георг положил кочергу и подошёл сзади, зарылся носом в её волосы, она шикнула:

– Сначала мне надо в душ. Это Норвегия, ты не знаешь? Я почему-то уверенна, что да…

– По-моему, это нарисовал мой отец, – ответил Георг. Отец рисовал редко и как будто небрежно, но получалось всегда красиво. Этот замок был нарисован кусочком угля на альбомном листе буквально за пару минут. Георгу было тогда восемь лет и это было его домашнее задание для урока рисования. «Ходить в школу всё равно что умирать» – это точно, но рисование ему нравилось. Он не помнил, почему рисунок нарисовал вместо него папа. Мама прознала об их маленьком мошенничестве и забрала картину. Так что ему пришлось-таки нарисовать собственный замок, и он, конечно, получился хуже. А папин рисунок мама потом повесила в рамку. Георг невольно улыбнулся и хотел рассказать эту историю Жиль, но она перебила его.

– Ты же сказал, что она из какого-то журнала, – сказала Жиль и посмотрела на Георга так, как она смотрела, когда хотела уличить его в маленькой лжи.

– Я только что вспомнил. Посмотрел на уголь в камине, и вспомнил, хочешь расскажу? – ответил Георг, вытирая вымазанные в саже руки.

– Давай, когда я искупаюсь, ты главное скажи, – это Норвегия? – со смехом сказала Жиль, её глаза улыбались, а Георг смотрел в них и думал о том, что скоро у неё будет приступ.

– Почему ты смеёшься? – спросил он, ему теперь во всём мерещились симптомы.

– Не знаю, просто, а что? Я думаю, что я рада тому, что ты наконец начал со мной разговаривать, – ответила Жиль.

– Я разве не разговариваю? – спросил Георг.

– Этот рисунок – первое, что ты сказал о доме, я думала, что уже не дождусь сегодня, вот чему я радуюсь, – объяснила Жиль и смерила его долгим внимательным взглядом.

– Папа рисовал при мне, сам придумывал, думаю, можно сказать, что это Норвегия, – ответил Георг.

– Классно… Думаю, я поселюсь здесь, – уверенно отрезала Жиль.

Вот оно, всё испорчено, ничего здесь не получится, я же чувствовал, чувствовал, что что-то не так, она не со мной, она это сказала специально, она знает, что меня это заденет, она делает это специально. Но ведь я знал, что так будет, чему удивляться? Нет, я для того и приехал сюда с ней, чтобы всё наконец-то получилось. Пусть сначала придёт в себя, ей просто понравилась картинка, отдохнёт и придёт в себя. Да.

– Пойдём, покажу где душ, – выдавил из себя Георг, а Жиль, будто играя в изощрённую и злую игру, подошла к камину и взяла в руки кочергу. Она присела и заглянула в чёрную кирпичную пасть, понюхала, попыталась сдвинуть железную дверцу, но ничего не вышло. Она будто не слышала его. Георг старался понять её, как никогда прежде, и ему стало жутко от того, что у него ничего не выходило. Прямо как у неё с задвижкой, чёрная пропасть её души оставалась недоступной, он мог довольствоваться только искрами, вылетавшими из-под засова. Может она испугалась произнесённых слов и теперь не может посмотреть ему в глаза… Вот почему она вдруг бросилась к камину, – потому что он хотел показать как им пользоваться? Может так. А может она действительно ничего этого не заметила, наивная безмятежная радость, и не надо искать везде подвох… Георг ощутил сильную усталость. Просто должно пройти время, первый день, первые минуты, всё здесь чужое.

Жиль со вздохом выпрямилась, сняла наконец куртку и стала расправлять влажные волосы.

– Стой! У тебя все руки в саже. А теперь и волосы, – предупредил Георг.

– Эй! Это всё твои белки, – как будто серьёзно воскликнула Жиль, хотя на лице у неё была улыбка.

– На этом с первым этажом можно закончить, идём наверх, – ответил Георг и ступил на лестницу. – Я тоже хочу поскорее скинуть грязную одежду и искупаться, – говорил он, скрывая слабое волнение – они были у двери в его комнату. Жиль вдруг опять серьёзно посмотрела на него, привстала на цыпочки и с размаха поцеловала его, вместо щеки чмокнув в глаз. Всё в порядке, это всего лишь старый пустующий дом. Внизу она поселится для своей работы, Георг невольно усмехнулся, вспоминая, как минуту назад висел на волоске от ужаса, как бывает, когда любишь сильно, и боишься, что это закончится. Какая-нибудь мелочь, час разлуки, и это предательское и слабое внутри начинает свою раздирающую трель. А потом глаза снова встречаются с глазами, и кажется, что ты был самым глупым на свете, когда поддался на эту уловку, но поддашься снова и снова. На вершину, на дно, рождение, смерть, всё завязано в узел. Как невидимая пуповина, она обматывается вокруг шеи и играет в свои змеиные игры, а затягивает эту удавку несуществующая рука, по мановению которой ты живёшь.

Если бы Георг был здесь впервые, он был бы счастлив. Среди дикого леса, в полном уединении, только они вдвоём. Это был бы лучший отпуск в его жизни. Но всегда есть какое-то «но». Но это Жиль, она не просто любуется радугой и вдыхает свежий воздух после дождя, она соотносит эти вещи с чем-то таким внутри себя, что может увидеть радугу чёрной, а лес вокруг полыхающим. И всё это только потому что она сегодня особенно строга к себе или ко всему остальному миру, и потому радуга – обманщица, а воздух всё равно недостаточно свежий. Хотя, дело не в этом, а в том, что она сказала. Это не их отпуск, и они не вдвоём, а поцелуи ничего не значат. Всё написано в мимолётных скользящих взглядах и паузах между словами, ведь это её любимое занятие, смыслы и паузы. Но она не стала бы играть с ним в такой день, это было бы жестоко, это было бы хуже всех сомнений, которые завывают в его голове.