Читать книгу Витька – дурак. История одного сценария - Олег Осетинский - Страница 10

И приехали мы в Болшево, в Дом творчества киношников. Был совершенно цветущий июль. Было много прелестных людей. Ролан шептал им что-то значительное. Меня разглядывали, шептались. Мы фотографировались с Роммом – фото у С. Фрейлиха!

Никита Владимирович Богословский, с бутылкой тогда экзотического кьянти, сощурился: «Вам сколько, юноша?» Я ответил. «Ну, вы еще много чего наделаете!» – сказал он тонко. (И я поверил! – а ведь предупреждали люди – «не надо»!)

Там был поэт просто и поэт кино Гена Шпаликов – жаворонок-суворовец с твердым подбородком и очаровательной второй женой Инной Гулая. Меня, измученного сложно-трагической любовью к некоей Ларе, только что решительно женила на себе юная журналистка Марина Чередниченко, которую приняли на сценарный факультет ВГИКа – в отличие от меня. Это был отличный повод для шуток и веселья! Гена был в белых полотняных брюках, вызывавших у меня стойкий восторг, я предложил ему поменять брюки на мои синие, но тогда он отказался: «Потом, Олежек!»

И началась болшевская жизнь…

Я-то думал, что все будет очень строго – запираемся, с утра до вечера пишем режиссерский и тогда успеем все и «спрятать» в пластические образы, и «упростить» для виду. Ролан приказал мне его «заводить» разговорами об искусстве. Я начинал, к примеру: «Рола! Поговорим о понятии стиля. Нам бы не сбиться. Вот почему Розанов пишет: "Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь"? Разберемся – ведь сказано: "Гений есть способность беспокоиться раньше других". Следовательно… А Оскар Уайльд, между прочим…» – и прочая ласкающая, экзотическая для Ролана чушь… Он слушал очень серьезно. Вздыхал. Улыбался – благодарно. И – разливал армянский коньяк «три звезды»…

Да, это было время смены поколений. Оттепель! Надежды! Казалось, все друг друга любят – без «как бы». Очень много было вечеринок, невероятное было веселое пиянство под гитару Гены Шпаликова и Эльдара Рязанова.

Ролан прекрасно во все это вовлекся – «чуть расслабимся, Олежа!». Я ходил растерянный и обеспокоенный, но Ролан успокаивающе поднимал руку и хохотал – управимся!

Пели и болтали всю ночь, потом отсыпались по номерам до обеда. За обедом дружно выпивали – и как-то незаметно к вечеру все было выпито – буфет в Доме творчества закрывался неожиданно, как инфаркт. А ведь проблема алкоголя вечером и ночью была тогда просто неразрешимой – этого теперь уже никому не понять.

– Олежа! Здесь только мы – бойцы! В машину! – и мы с Роланом вызывали такси, мчались или на станцию, или аж в Москву!

И, возвращаясь, допустим, часов в семь-восемь вечера к Болшево, вооруженные спиртным до зубов, приятно возбужденные творческой болтовней в машине, мы пролетали мимо Марины и Инны – они подружились и гуляли, ничего не боясь, до станции и обратно, держась за руки, – такие молодые, сияющие, нежные! Мы высовывались из окошек, предлагая их подвезти, но они как бы с веселой брезгливостью и дерзким смехом отмахивались от нас, радостно-хмельных, – разлетались с визгом от машины, как гроздья сирени.

Все было чудесно, а вечером Гена пел под гитарку свои чудные песенки: «Я шагаю по Москве, как шагают по доске…» Кстати, это была чудесная песенка, с озорными словами, совсем не та пошлая советская, которая потом была в слащавом глянцевом фильме Г. Данелии. Гена Шпаликов… Пел он таким чистым голосом, что я всегда Кафку вспоминал, его фразу: «Только у тех, кто жил в аду, бывают столь невинные, нежные голоса».

И вот – осталось пятнадцать дней. Я мягко спросил – сколько ты, мол, Ролочка, страниц напечатал на новенькой машинке? «Олежа, ты зануда! Не дави – успеем!»

И – все начиналось сначала. По-разному. Но часто – с бильярда. Бильярда в полночь, после фильма. А фильм был – после ужина.

Отсмотрев кино, Ролан строго говорил: «Надо полчасика погулять, обсудить сцену». Погуляв в страшно сыром болшевском саду и нафантазировав, чего Бог послал, Ролан веселел. «Олежа – вперед! Народ пошел по номерам! Бильярд освободился. Надо разогреться и чуть расслабиться».

Мы спускались в бильярдную с бутылкой коньяку – только армянского и только три звездочки. Спокойно и тщательно натирались кии. Во время бильярда разговоры о сценарии были запрещены. Спорили об отвлеченном – например, о комическом вообще. Я восхищался Жаком Тати, Ролан – только самим! – то есть Чаплиным – со священным ужасом на лице.

Играли мы преимущественно в «американку», часа четыре. Чаще выигрывал Ролан – и очень радовался. «Обыграл сына чемпиона!» (Мой отец был когда-то чемпионом Москвы и ЦДКА по бильярду.) Наконец Ролан давал команду: «Олежа! Уже пять часов. Надо допить и обсудить все в саду».

Мы допивали в ночном саду, мягшели душой и с нежным азартом – «по-утреннему» – ворковали. Я в сотый раз объяснял психоконцепцию эпизода и про душу героя и умолял – только «без дешевого лубка под Гайдая».

Через час Ролан зевал и озабоченно говорил: «Пойду все запишу и сам напечатаю. А ты иди спать». И я – верил. Однажды я все-таки рискнул, деликатно так шепнул: «Рола! Может, пока ты не в форме, я запишу режиссерский – просто, без фокусов! – а ты потом делай, что хочешь? А?..» – но он так на меня зыркнул, что больше к этому не возвращались.

И – просыпались к обеду. Опохмелялись дружно и радостно. Беседовали с народом. Рассказывали сценарий всем по очереди. Все нам желали удачи. И опять был чудесный вечер. Теплая компания. Любовь. Прогулка до магазина. Полет в Москву. Ужин. Кино.

В полночь – бильярд. Наконец я, собравшись с духом, робко поинтересовался:

– Покажи, пожалуйста, хоть страничку, Роланчик, – мне же интересно!

Ролан отложил кий. Вздохнул. Вкусно, сильно зевнул. Налил. Выпил. И – тихо хохотнул.

– Олежа! Олеженька! Не получается!

– Что не получается? – Я улыбался. – Шутишь? Мы же по каждому кадру прошлись? Все же просто!

– Не получается у меня! Я свожу твой гениальный трагифарс до какой-то пошлой комедии. Ты же знаешь мою тягу к «придумкам»? Ну, вот чувствую – огрубляю! И не знаю, что делать! Я здесь не могу мобилизоваться! Давай просто отдохнем. А в Москве я за три дня все сделаю. Я это умею – мобилизоваться. Олежа, давай допьем, доиграем и пойдем спать!

И я, вздохнув, взял кий и рюмку. Вошла уборщица, ахнула: «Мальчики, уже шесть часов, мне надо убраться!» Я сонно запротестовал – доиграем, остался-то пустяк – один шар!

Но Рола не упустил случая выступить, сыграть на обаяние – беспомощно развел руками: «Олежа, Танечке убираться надо! Пойдем! Мы что здесь – последний раз? А коньяк этот забери, я загадал – допьем, когда запустимся!»

Я забрал бутылку трехзвездочного армянского – там оставалось граммов двести – стакан. Спрятал в чемодан – с улыбкой.

Прошел срок – двадцать четыре дня. Отдохнули мы до дрожи в руках. На руках у нас было девять страниц режиссерского сценария. Подъехало такси. Гена Шпаликов провожал нас в белых брюках.

– Генастик! – сказал я мрачно. – Когда брюки отдашь? У тебя и пароход беленький, и брюки – а у меня только пыль на комоде. Знаешь, что я понял?

– Все, – сказал Гена убежденно. – Ты давно понял все, Олежек.

– Я понял, что у твоих песенок легкое дыхание, как в бунинской грамматике любви.

– Да, – сказал Гена. – И еще у меня в меру большая грудь. – Гена строго поцеловал меня. – Ты, Олежек, все понимаешь, не то что я.

Инночка Филимонова перекрестила, поцеловала, народ помахал нам, зевая по утрянке.

Приехав в Москву, Ролан за два дня написал пятьдесят страниц режиссерского сценария, круто огрубив мою историю бытовой фактурой. Самое страшное, что в режиссерском вдруг выперла так вроде словесно упрятанная «антисоветскость», раздражающие грубость и уродство жизни. И сам Витька «охохмился», опростился, редуцировался, потерял тонкость душевного света. Я в сердцах сказал Ролану: «Ты что – нарочно? Чтоб закрыли?!» Он посмотрел на меня, покачал головой – с обидой.

Г-н Сытин же на все это среагировал мгновенно – позвонил Ромму, что мы поправок не сделали и вообще – «политическая ситуация в кино изменилась». У меня затряслись руки. Началась суматоха. Ролан бегал объясняться к Сытину. Ромм звонил министру кино, не помню фамилии, просил. Редактор Нехорошев звонил замминистра. В общем, после двух дней нажима Сытин – при Ромме – вздохнул и сломался: «Ладно, мы снова дадим поправки. Жду три дня. Поправьте хотя бы самые резкие сцены, и мы запустим». Ромм, вздохнув, сказал нам: «Сейчас главное – быстро запуститься, а то опоздаете в план. А потом главное – тихо снять. Смонтировать. Озвучить. И тогда – бороться. Ясно?» Ролан сказал «ясно», пообещав убрать все радикальные грубости, резкости, упрятать чернуху в записи, которую он сам в экстазе навел…

Мы вышли из Госкино на Гнездниковском. Начиналась осень, капал дождик. Ролан был хмур и казался очень собранным. Тихо и просто сказал: «Олежа, извини, во всем виноват я. Даю слово – сажусь за машинку, не выхожу, через три дня сдам».

Я вздохнул. Мы вышли на Тверской бульвар. Я вдруг осознал – прошел уже год, как на «Мосфильме» приняли сценарий. Что – так будет всегда? Успокаивал себя – на этот раз Ролан не подведет.

Шутки кончились, слава богу. Сердце колотилось специфически – с надеждой и особой киношной тоской. Киношники меня поймут. Но я себя успокаивал – все наконец-то уладится, препятствий больше нет, запустят! И фильм Ролан сделает – в любом случае не очень стыдно. Он меня правда любит. Никогда не предаст. Больше мне ничего не надо. Это и будет камень, на котором построю великую судьбу! Лет через тридцать посмотрим фильм – он не устареет, Витька вечен! А сам я как режиссер получу все Оскары и прочие Канны. Плевать на блатных Андронов, прорвемся честно, по таланту…

Попрощались у Никитских. Ролан взял такси, я свернул на Герцена… И через пятнадцать минут с лысым фантастом В. Григорьевым и юным поэтом-почтальоном Алешей Заурихом мы в старом нижнем буфете ЦДЛ уже отмечали мой окончательный успех. Опять все меня по-здрав-ляли. Сомнений не было – ведь препятствия убраны! – остался пустячок…

А между тем, именно в это время, прямо над нижним буфетом, где мы так хорошо сидели, – то есть в Малом зале ЦДЛ – начиналось страшное!..

«Было дело в Грибоедове!..» – было дело!..

Итак, вы помните, конечно, что Ролан Антоныч Быков, взяв у Никитских машину, твердо решил ехать домой и работать три дня – а потом снимать кино «Катера, или Витька-дурак».

Но дьявол решил по-другому…