Читать книгу Витька – дурак. История одного сценария - Олег Осетинский - Страница 13

И – понеслась! Играй, гормон! Я сразу прыгнул в любимую Среднюю Азию, ближе к горам. В прекрасном мирном тогда Душанбе талантливый румынский еврей из Риги Ян Эбнер должен был ставить фильм по моему сценарию «Невозможный двойной карамболь». Но – хитрые таджики скинули бедного Яна, как только он провел все пробы и все подготовил. И картину снимал местный кадр, бедный Саша (Сухбат) Хамидов, который не взял моего гениального Стасика Хитрова на главную роль. Говорят, он ничего больше не снял – ему и этой славы хватило. «Алла берса!»

Это был первый советский вестерн-остерн (в прокат он вышел под названием «Встреча у старой мечети»). Сценарий был так прелестно придуман, так фабульно закручен, так изящно украшен колониальной экзотикой, так поэтично влюблен в своих героев, что, несмотря на полную беспомощность Хамидова, я получил за фильм очень много денег, потому как это был лет двадцать подряд самый любимый фильм по тюрьмам – а за шестнадцатимиллиметровые платили очень сильно! К тому же этот фильм стал ритуальным – его смотрели перед отлетом очередной экспедиции в Антарктиду (как у космонавтов потом стало правилом смотреть «Белое солнце пустыни»).

В Душанбе я подружился с красавцем и благородцем, учеником Пастернака Маратом Ариповым. Мы так часто сидели на ковре в саду тысячи роз. Боже, этот запах нельзя забыть! – сад его матери, великой Туфы Фазыловой, первой таджикской народной артистки СССР, безумно красивой даже в шестьдесят лет!

Прямо с ковра мы ныряли в ледяной хауз за очередной холодной бутылкой. Хотя высшим шиком у нас считалось – на пятидесятиградусной жаре пить теплую водку прямо из горла перед Театром оперы и балета с художником Володей Серебровским или дать в коридоре киностудии ногой по жопе худруку студии, народному артисту Таджикистана Б. Кимягарову…

Путешествуя как-то на «козле» по Памиру, мы остановились перед пропастью с разрушенным мостом – только рельсы висели над пропастью. Выпив по стаканчику теплой, мы переглянулись. Тихо так попросили шофера увести наших жен подальше… И, с загадочной улыбкой спустившись к рельсам… как-то очень легко и быстро оказались висящими на руках над страшной пропастью реки Пяндж (под нами было ущелье глубиной метров триста!) – кто дольше?

И когда – минут через семь! – руки начали затекать, и все вдруг стало как-то тихо, и мы, молча трезвея, взглянули друг другу в глаза, не очень отчетливо представляя себе возвращение на Землю… – нас увидели наши мирно щебечущие жены! Увидели – и совершенно бесшумно упали в обморок!.. – чем, возможно, и спасли нам жизнь, подарив минуту совершенно необходимой сосредоточенности. Мы медленно подтянулись, стараясь не смотреть вниз… собрав силы, с огромным трудом пе-ре-ки-ну-ли правый локоть через рельсу… и – ну очень медленно – в абсолютной тишине как-то добрались (как – выпало из памяти!) до края ущелья. Уткнувшись лицами в землю, мы полежали на животе. Руки мелко дрожали. Минут через пять, не слыша вопящих жен, мы поднялись.

Не глядя друг на друга, выпили по стакану теплой. И – поехали дальше.

Возмездие пришло ночью, в гостинице «Вахш». Я вдруг проснулся, дико закричал, вцепившись руками в железную спинку кровати… – дошло!.. Вот именно так и доходит до русских вообще все главное – обычно уже на дне пропасти!..

Сделав в Средней Азии несколько фильмов за себя и других, полазив по горам и сказочным местечкам, я вернулся в Москву – а потом рванул по СССР!

Это было Второе Большое Путешествие по местам и людям – трамбую десятилетия, как вспоминается!

Вот гениальный хирург – его имя рядом с Дебеки! – и великий меломан Чавдар Драгойчев, одаривший меня своей дружбой с детства, – эталон ума, образованности и вкуса. Мы почти каждый день встречались в Консерватории – и сколько он раскрыл мне в музыке, в умении ее услышать – и понять! Он же впервые дал мне прочитать Монтеня, письма Шопена и письма Андрея Курбского к Ивану Грозному. Слово «спасибо!» никогда не выразит того подлинного благоговения, которое я испытываю к этому человеку.

А вот молодой лихорадочный художник Илья, с женой, божественной Ниной, единственной женщиной, которой я по-настоящему восхищался в России. Я жил у него одно время в подвале на Сретенке, мы крамольно слушали церковного Шаляпина и учились понимать язык иконы. Илья Глазунов, символ противоречий России – уже вроде давно православной, но все еще по-язычески ритуальной! Всеми недооцененный, ненавидимый и презираемый интеллигенцией, униженный ничтожным мэрским делягой от «скульптур-мультур», он прожил героическую жизнь, в сущности – изгоя! Да, на пути к чистоте пообломал крылья… но дай ему Бог сил на последний прыжок, последний полет! Из истории возрождения культуры в России его никто не вычеркнет, это вам не позорный мэрский академик, которого прогнали с его родины!

А вот юный Алик Гинзбург, издавший легендарный «Синтаксис» (будущий директор Фонда Солженицына, крестный отец многих знаменитых людей в соборе Александра Невского в Париже), устраивает свой пивной день рождения. Конечно, Серж Чудаков тут, и я его ругаю, как всегда. Алик смеется: «Даже ты имеешь к Чудакову претензии! А я – не могу иметь претензий к человеку, который написал "Пушкина играли на рояли, Пушкина убили на дуэли…"» Через неделю Алика забирают. Семь лет от звонка до звонка. Через тридцать пять лет я подарил ему в Париже букет из колючей проволоки…

Вот гениальный поэт Стасик Красовицкий, скромный сторож в Белых Столбах Госфильмофонда. «Прощайте, сонные друзья! /Под пальцами у чародея, /Чем дальше больше – тем нельзя, /Чем больше дальше – тем сильнее!»

Ты был прав, Стасик, – «тем сильнее»!.. И никто нам не мог даже слова сказать!.. Мы всегда – в Зоне. Особлаг. Мордовлаг. Режим строгий. На спецу. БУР. ШИЗО. Вот литература, вот слова! От коих не одна кружилась голова. А вот несгибаемая русская героиня Верочка Лажкова. «Живи как все, будь проще, вынь руки из карманов!» – за это она ненавидела этих – ну этих!.. – как никто. Сколько прекрасных бескорыстных друзей-героев – не перечислишь!

Вот гениальный Жемчужников – его я вылечил от импотенции, – и каждое утро он стоял перед моей дверью на коленях с коньяком для меня и цветами для мамы.

А вот люди, не лишенные способностей, но занятые удовлетворением только грубых чувственных потребностей, они есть «мудха» – по-русски «ослы». Вот Юлиан Ляндрес (Семенов) – рулит мимо на старом «ЗИМе», шикарно тормозит, тащит на пельмени или на пиво. Я был еще знаменит, а он был только начинающий журналист, хоть и старше на десять лет. Он еще не романтизирует палачей, не воспевает шпионов, не жирует от КГБ по всему миру, он как бы в оппозиции, пытается басить своим визгливым тенорком, с понтом под обожаемого Хэма! – о нем мы вечно спорим у пивных ларьков. Он просит меня прочесть его весьма либеральные «Пять рассказов из жизни геолога Н. И. Рябининой». Я одобрямс. Но тут судьба дает Юлику шанс – он случайно знакомится с приемной дочерью гимнюка № 1, вальяжной и загадочно молчаливой Катей Михалковой, – и Юлик шанса не упускает! Свадьба, напутствие баснописца, как бы скромное приданое… Но главное приданое, как вы понимаете, – рельсы!.. Да, буквально через полгода у Юлика, поставленного баснописцем на верные рельсы, выходит повесть «Дипломатический агент». А дальше – сотни агентов – и семнадцать мгновений! Сколько славы у народа! А бабок!..

Но как наказал Бог! Куда эти рельсы привели! Страшная судьба!..

Чуть позже о том же Хемингуэе я спорю с великим тореадором Домингином и Лючией Бозе (его тогдашней женой) – познакомились на первом или втором МКФ, с восторгом встречались каждый день – сколько виски и прочих де Сантисов!

У гостиницы «Москва», рано утром выползающего из пресс-бара, меня хватает за руку маленькая, некрасивая, желтолицая то ли итальянка, то ли еврейка (весьма пожилая – так мне казалось в двадцать три года) с категорической просьбой показать ей Мавзолей, чтобы конкретно осмотреть центральный русский Труп. Она так трогательна со своим ужасным английским, глазами, полными специальной русской тоски, – и эта манера каждую секунду воздевать к небу пятерню, раскрытую к груди! Прощаясь, она сама дарит мне автограф в маленькой зеленой книжечке (чудом не выбросил!). Я кисло благодарю, высматривая что-нибудь блонд с длинными ногами. А вечером, после фестивальной суеты добывания билетов, где-то под открытым небом, рядом с какой-то странной студенткой Кирой и ее мужем я смотрю, рыдая, «Ночи Кабирии» – и узнаю желтолицую!

Это была Кабирия – Джульетта Мазина! – второй удар кино после Урусевского! Счастливая «ирония судьбы» – через тридцать лет, в ее последний приезд в Москву на премьеру «И корабль плывет…», я официально принимаю ее от Союза в ресторане Дома кино (эту миссию мне, никогда не имевшему ни одной официальной должности в СРК, добровольно уступил замечательный Женя Григорьев – один из немногих, кого можно назвать писателем в кино). Боже, как она чудесна, как беспокоится о премьере – каждые пятнадцать минут одна бежит по лестницам из ресторана в зал – «как принимают?». Я напоминаю ей о первой встрече, она воздевает руки… и мы спорим о преимуществах коньяка и водки при лечении простуды… великая маленькая утешительница, Джельсомина-Кабирия!.. Эта музыка и эти глаза – у всех навсегда… И как грустна Тамара Федоровна Макарова, сидящая рядом с ней, – наверное, потому что совсем не говорит по-английски!..

А студентка Кира стала впоследствии великим режиссером Муратовой…

Фестиваль, пресс-бар… мы шалили с Робером Оссейном, меняясь пропусками и приводя охрану в жуткую панику. Я первым в СССР танцевал с Мариной Влади – ах, какая толстая, в пудре, живот, фу! Я вывел из себя Ричарда Харриса, танцуя до утра с его замечательной женой из «My Fair Lady» – как ее?.. И утром, обидевшись на жену, он улетает! – чудесное решение для «невыносимого». А я ведь был никем, не Андроном, в смысле позорных «побед» над стареющими спивающимися еврейками. О женщины, услада гениев! Вот нежная и ослепительная Весли Фосс, шведка-певичка из фильма «Звезды бродят по России», – нашли в Сочи и рванули за ней на машине с Максом Шостаковичем в Питер. Макс очень старался, но фамилия на этот раз не сработала, она выбирает меня! – правда, Ксюша (так дружески мы звали Макса), теперь ты большой церковник, говорят? и – ханжа? Грехи-то ведь наши были – веселые, пушкинские, не смертные!! Не спорю, мы бултыхались в постоянном алкогольном водопаде! От смертных крайностей спасали нравственные тормоза – спасибо, мама! – и чудовищное здоровье, заработанное в Сибири.

Фестивали пролетали… Я дружил и с совершенно непьющим, сверхсерьезным Борисом Львовым-Анохиным, до сих пор восхищаюсь его замечательными эстетскими спектаклями на Малой сцене ЦТСА, озвученными квартетами Шостаковича, – «Всеми забытый», «Средство Макропулоса» с великой Любовью Добржанской – чудо, волшебство, колдовство! Сейчас таких режиссеров просто нет – Виктюк не в счет, он ущербен, Васильева я не видел. Тогда же в какой-то случайной компании поляков я встретил вдруг своего бывшего школьного учителя – ДЮМа! – Юлика Даниэля. Как он смутился, узнав меня! Он уже дозрел до яростного антикоммунизма, смотрел на меня виновато! Был так обаятелен, деликатен, рассказал о своих «переводах». С легким сердцем я простил его – все ведь к лучшему! Договорились встречаться. Это было в 1962-м, кажется. А в 1965-м я прочел книгу Николая Аржака «Говорит Москва». А через три дня Верочка Лажкова мне объяснила, кто этот Аржак! И через полгода мы с Сержем пробивались на суд над Даниэлем и Синявским, и нас тут же замели. Я выпутался, Сержа – привычной тропкой в психушку; тогда его, впрочем, сажали ненадолго. Вот как обернулась история с моим исключением из школы за «антисоветскую деятельность»!..