Читать книгу Витька – дурак. История одного сценария - Олег Осетинский - Страница 3

Мне двадцать лет.

Ледниковый период в стране как бы кончился.

Оттепель!

А за ней ведь, неизбежно, – весна!

Солженицын уже напечатал «Один день Ивана Денисовича»!

Правда, прочитавших – сотни. Понявших – единицы.

А «Синтаксис» с Чудаковым и Гинзбургом рассажен по тюрьмам.

И в центре страны все равно – Мавзолей.

А в нем – центральный Труп.

Держава лежит вокруг Трупа, коснеет, цепенеет.

Мычит покорно, не рассуждая – «Слава КПСС!».

Трупная страна. Ледяной дом. Оттаивать сто лет…

На плакатах всюду – черные маги Политбюры.

Метро: «Выхода нет» – «Вход воспрещен». Легионы мертвоглазых зомби на эскалаторе (марсианин Бурбулис, парафиновый Парфенов – оттуда, из совкового склепа! – были бы крутые секретари ЦК. Может, еще будут).

В лицах – «наука страха и стыда».

Шперрунг (заторможенность, переходящая в ступор). «Пассивная протоплазма», по Шекли. Внедряется олигофрения, поощряются олигофрены. Страх парализует свободу мыслить – и человек не способен осмыслить элементарные основы этики, экономики, политики – как и сейчас.

Сизая кирза голосов, взглядов, жизненных целей.

«Пятилетки – догнать и перегнать». «Догнить и перегнить».

Страна кормится не от свободы труда, не от умений, технологий, культуры, а от трубы – нефть, газ. Еще лес – распродают весь к черту! ВПК – половина бюджета!

Производство средневековое – дикие комбайны, не нужный никому чугун, узбекский хлопок, сахар и галоши (первое место в мире).

На Лубянке – гранитная кепка КГБ. Нависла над страной. Голгофа миллионов. Проходя мимо, опусти глаза. («Не отсвечивай, и кум не заметит!»)

«Контора» – мафия тогда единственная – правит отмороженной страной легко!

В школе, на обложках тетрадок, гордо – «РАБЫ НЕ МЫ!»

(В третьем классе, балуясь, я приписал: «И ГЛУХИ». Был немедленно из школы исключен – на десять дней – мама отмолила у директора.)

Реальные шансы выжить – только через ВЛКСМ, КПСС, военное училище, торговлю.

Шансы жить – то есть вырваться за бугор – ЦМШ (центральная музыкальная школа), КОНСА (консерватория), МГИМО, КГБ, ВГИК.

Образованщина приникла к «Спидоле» – там джинсы, бары, кока-кола, конкуренция, права человека! Шепотом – о «культе личности» и «закрытом письме». И – анекдоты. «Клоп подал заявление в партию. Решают: паразит, конечно. Но кровь-то в нем – пролетарская. Принять!» Да! «Был всю жизнь простым рабочим. Между прочим, все мы дрочим!»

В школьном сортире мы дрочили – именно так, всем классом – кто быстрее кончит!

На кухнях – интеллигентские заклинания «со слезами на глазах» – «В Россию можно только верить!» (переломное двустишие «Давно пора, е…а мать,/Умом Россию понимать!» – еще не родилось).

Совок – без конца и без краю совок! Слезы восторга – «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»! И – верили. Все. Я – тоже.

И, натурально – «Пролетарии всех стран маршируют в ресторан». Шашлычные, пельменные, пузырь на троих, пивком заполируем!

И, как водится на Руси, – лучшие люди – «лишние люди».

Для редких оживленных — психушки, «абсолютное оружие».

Запуганная мать сама напишет заявление в КГБ о «связях» сына с иностранцем-болгарином – чтоб спасти сыночка! Вы поступили правильно. Будем лечить! Диагноз: «С учителями спорит, характер нордический, невыносимый, шизофрения алотекущая».

Эстрада – пафосная пошлятина (будущий главный «гонорар о гАвном» неизвестных еще Эрнстов и Парфеновых, телелакеев-дизайнеров! нашей отвратительной буржуазии).

Правда, из черного репродуктора радио на стене – льется беспрерывно классика! Это Джугашвили – из рекламных перед Западом соображений – приказал: на радио только классику и народные песни. (Вот – начало постмодернизма!) Спасибо, рябой, за нишу! – с детства все учились прятаться в «прекрасное далёко». Люди моего поколения, уцелевшие в лагерях, не в последнюю очередь обязаны спасением этой радиоауре Чайковского и Моцарта.

На Герцена – Большой зал консерватории – разрешенный заповедник Красоты. Утешение, Воодушевление. Там – Рихтер!

В публике две партии – «гилельсианцы» и «рихтерианцы».

Разумеется, я – с десяти лет! – интуитивно рихтерианец.

Гилельс – высокопрофессиональный пониматель нот.

Рихтер – пониматель духа Бетховена и Баха, адекватный им масштабом личности, генератор духовного императива – вверх, к красоте Бога.

А Софроницкий просто сам был – Бог! До сих пор грущу, что узнал его только после смерти.

И – чуть ниже Консерватории – Студенческий театр МГУ. Костерок во тьме – искрит! Живые голоса. Афиша от руки – «Павел Когоут. "ТАКАЯ ЛЮБОВЬ". Постановка Ролана Быкова»…

В 1947-м мне, десятилетнему патологическому меломану, партой уродуют руку. Итог – костная мозоль. Третий палец навсегда лишен качеств. Прощай, музыка! Рыдая, записываю в дневник: «…но когда-нибудь у меня будет дочь, и я сделаю ее великой пианисткой».

Да, рука сломана, рояль отняли, отец второй раз в лагере, музыки не будет! – но все равно знаю, «твердо и смолоду», свое предназначение – вверх, к красоте, к Богу.

(Недавно обнаружил в дневнике еще одну романтическую клятву: «Пока Святослав Рихтер будет жить в этой стране, я ее не покину». 1951 год – неужели я верил тогда, что ее легко будет покинуть?)

В 1951 году я – семиклассник и редактор стеннухи нашей школы-десятилетки. И – единственный не комсомолец в районе. Ненавижу строй и уклад с младенчества – до истерики, до трясущихся рук. Тащат в комсу со страшной силой. Угрожают – исключим из школы! Мама плачет. Я отбиваюсь, хитрю – «недостоин!». Исключали пятнадцать раз, на разные срока, терпя как «гордость школы» – призы за сочинения, всяческие олимпиады, музыкальные доклады, стихи на русском и английском – тогда редкость!

В октябре 1953-го я – наконец-то! – исключен из школы навсегда – за выпуск «антисоветской» газеты «Одесские новости». Пародии на учителей, учеников, стихи Ахматовой и рассказы Зощенко. Рисунки одноклассника Жени Перепелицына, красавца гантелиста.

Хотите – рассмешу? За исключение меня из школы голосовал и будущий знаменитый диссидент Юлий Даниэль, тогда вполне ортодоксальный коммунист двадцати восьми лет, раненый фронтовик. Думаю, это был спонтанный, чисто мужской порыв – ну не мог он простить мне очаровательную учительку-англичанку, которую я так жадно целовал в подъезде, – а он был влюблен серьезно, безумно. Конечно – невыносимо! Как дорого я заплачу в будущем за эту «невыносимость»! Вообще же ДЮМ (Даниэль Юлий Маркович) был чудесный – входил в класс и говорил красивым баритончиком: «Тихо списывайте математику, а я буду писать письмо возлюбленной». Или читал нам весь урок стихи декадентов – наизусть!

Будем снисходительны – проголосовать против моего исключения в то время было просто нельзя. Даже воздержаться было подвигом. Подвиг совершила прелестная учительница химии. Спасибо, дорогая Руфина Николаевна!

Пока бумаги шли до РОНО, я успел (по совету тети Лены, маминой сестры, правоверной коммунистки, занимавшей важный пост в газете «Известия», и ее мужа Смирнова, главреда журнала «Советский Союз»), смыться – сесть в плацкартный поезд до Братска.