Читать книгу Агафонкин и Время - Олег Радзинский - Страница 8

Выемка была назначена у Центрального фонтана. Люди – выходные по воскресному времени – заполнили Парк Пушкина гомоном ароматной от украинской певучести речи. Перед сценой у Центрального павильона играл духовой оркестр – что-то маршевое, радостно-героическое, в духе год назад завершенной первой пятилетки, и, казалось, мужчины в белых парусиновых брюках и полотняных толстовках не просто гуляют по парку, а маршируют под медную музыку к новым горизонтам 30-х. Агафонкину захотелось влиться в общий энтузиазм и стать частью целого, деталью большой государственной машины, имеющей цель и назначение масштабнее и ценнее любого отдельного, личного. Всякий раз, попадая в 30-е, он ощущал совместный ход советской жизни, скорый, объединяющий ритм раннего индустриального времени, как люди, меряя пульс, чувствуют ток своей крови.

Агафонкин радовался красоте гуляющих по парку женщин, одетых на один фасон – прямые цветные ситцевые блузки без рукавов, перехваченные поясками на талии, и чуть расклешенные юбки до колен. Блузки различались вырезами – треугольные, целомудренно сходящиеся клином чуть выше ложбинки, разделяющей валики грудей; круглые, открывающие нежные загорелые шеи и плечи с хрупкими ключицами; квадратные, одинаковой глубины на груди и спине. Узор окантовки из цветной тесьмы на вырезах повторялся в окантовке, бегущей по подолу юбки, и в расцветке матерчатого пояска. Некоторые модницы обернули той же тесьмой широкополые шляпы и темноглазо кокетничали из-под мягко опадающих полей, готовые мгновенно спрятаться под их защиту. Кокетство по большей части предназначалось ответственным работникам в полотняных толстовках и кепках, могущим в одночасье изменить жизнь женщин к более сытному, а стало быть, и более счастливому существованию.

Агафонкин сочувствовал женщинам и расстраивался, что здесь временно и не может им помочь. Он подумал, не остаться ли ему в 34-м и пожить здесь года три, до чисток 37-го, но вспомнил, что через полгода в Смольном застрелят Кирова и начнется ленинградский террор. Агафонкин уже пережил сталинские времена пару раз – из любопытства и возвращаться туда не хотел. Он не то чтоб боялся – с ним не могло ничего случиться, нет, не боялся Агафонкин, а просто не хотел смотреть на происходящее, не имея права изменить хоть самую малость – спрятать, защитить, приютить. Это ему было строго запрещено.

Он прошел мимо старого паркового рабочего в украинской вышитой рубахе навыпуск и цветной узбекской тюбетейке, подрезающего пышные кусты роз, по направлению к фонтану и стал присматриваться к толпе, пытаясь отыскать Отправителя. Перед тем как направиться в сегодня (то есть в сегодня, где в данный момент находился Агафонкин), он изучил фотографию ответственного советского работника Полустасова, значившегося в Направлении на Выемку в качестве Отправителя. Полустасов выглядел наголо стриженным, впалощеким и сильно испуганным. Но эта фотография, объяснил Митек, передавая Агафонкину Назначение от В, взята из энкавэдэшного дела, по которому Полустасова расстреляют в 36-м. Сейчас же он мог выглядеть довольно-вальяжным, округлолицым, с копной пшеничных или темных волос, и Агафонкин выискивал Отправителя среди прогуливающихся и недвижно стоящих у фонтана бело-парусиновых мужчин. Длинная минутная стрелка на Центральном павильоне коснулась цифры 6, торчащей задиристым хвостиком вверх, стало быть, время Выемки – 15:30 – наступило. Теперь у Агафонкина оставалось ровно семь минут завершить Назначение. То есть Агафонкин мог оставаться в нынешнем времени сколько угодно, но на Контакт отводилось семь минут.

Так шла его жизнь: он доставлял вещи в разные места-времена и забирал вещи из разных мест-времен. Вещи случались самые обыкновенные, самые разные, самые нелогичные: когда письмо, когда старая одежда, а когда и поломанная игрушка. Агафонкин никогда не знал, что В потребует на этот раз.

Назначения на Доставки-Выемки выдавал Митек. Митек общался с В напрямую. В юности, когда Агафонкин стал Курьером, он приставал к Митьку с расспросами о В: какой тот, как выглядит, сколько лет. Добиться внятных ответов не получалось. Митек мотал коротко остриженной, похожей на плохо выросшую грушу головой, и отнекивался:

– Обыкновенный он, Алеша. Как ты и я. Да нет, не звонит он мне и мысленно ничего не приказывает, да и не нужно: я сам знаю, когда у него ко мне дело есть.

Матвей Никанорович придерживался о В более лестного мнения: он считал, что тот, безусловно, никакой не человек, а явленная Митьку субстанция управления миром. Сам он В никогда не видел, но любил поспекулировать о его сущности в беседах с Платоном.

– Не кажется ли вам, дорогой Платон, – осведомлялся Матвей Никанорович между глотками любимой молочной смеси, – что наш В и есть аристотелевский Нус, вселенский Разум, управляющий историей?

Платон оглядывался вокруг, ища совета у невидимых участников беседы, и, не найдя, вздыхал, потирал крылья носа и говорил что-нибудь соответствующее:

– Возможно, в метафизическом смысле, уважаемый Матвей Никанорович, В и управляет историей. Хотя, – чуть морщился Платон, явно подвергая метафизический смысл сомнению, – если верить Гегелю, мы обязаны заменить метафизику объективной логикой, коли стремимся постигнуть чистыми формами мысли особенные субстраты – душу, мир и Бога.

Матвей Никанорович верить Гегелю отказывался и, взволнованно икая молочной смесью, кидался в бой. Нищета гегелевских рассуждений пояснялась Платону долго и доходчиво, и беседа плавно поворачивалась от В к идее воли у Ницше, феноменологии Гуссерля и проблемам речевого описания бытия в работах Хайдеггера и Витгенштейна. Агафонкин узнавал из этих бесед много нового, кроме одного: кто же такой В.

В одном Матвей Никанорович соглашался с Митьком: В – Хозяин.

– У него, безусловно, имеются в отношении нас определенные планы, – объяснял он Агафонкину. – Иначе для чего собирать нас в Квартире и содержать годами, десятилетиями, как тебя и меня, а в случае Митька – много дольше?

Матвею Никаноровичу, по его словам, было далеко за шестьдесят, хотя точно он не знал, поскольку никаких документов на него не было, и следовало это из слов Митька, туманно сообщавшего, что он “принял” Матвея Никаноровича сразу после последней большой войны.

Как принял, от кого принял – ничего путного Митек по своему обыкновению объяснить не мог, удивляясь любопытству Агафонкина.

– Ну что такого удивительного, Алеша, – меняя прокладку под кухонной раковиной, говорил Митек Агафонкину, державшему наготове гаечный ключ. – Я с войны вернулся, а тут мне, значит, указание вышло – Матвея забрать. Я и выполняю.

– От кого указание-то, Митек? – добивался Агафонкин. – По почте, что ли, пришло?

– Понятно от кого, – мычал Митек из-под раковины, – указали, и все тут. Что я, спорить буду? В порошок сотрут.

В этом месте беседы Митек обычно просил гаечный ключ – подтянуть шайбочку – после чего разговор начинал казаться Агафонкину абсурдным и прекращался сам собой. Неузнанное оставалось неузнанным, манящим, тревожным, как обещание дождя или неслучайный девичий взгляд из-под ресниц. Агафонкин на какое-то время переставал мучить Митька расспросами, и жизнь Квартиры текла по-прежнему – с посещениями Платона, прогуливанием Матвея Никаноровича в коляске и Назначениями на Доставки и Выемки, поступающими от В.

По поводу своего возраста Митек тоже не мог сообщить ничего определенного, кроме того разве, что хорошо помнил московский пожар 1812 года.

– Загорелось, значит, у Земляного города, – рассказывал Митек маленькому Агафонкину, крупно нарезая картошку ровными дольками для жарки. – Наполеон-то только за день до того в Москву въехал через Дорогомиловскую слободу, так мы побежали смотреть…

Он не мог объяснить, отчего не умирает и даже вроде бы не стареет.

– Не моего ума дело, – делился Митек, уминая чугунным утюгом засоленную на зиму в большом белом эмалированном ведре крепкую, упругую, мелко нашинкованную капусту. – Значит, решение такое насчет меня было. Когда не нужен стану – помру. У каждого свое задание, Алеша: у меня – о Квартире заботиться, у Матвея – все знать, а у тебя – туда-сюда вещи возить. Каждый, видишь, живет согласно Назначению.

Сегодняшнее Назначение Агафонкина было Выемка. Он оглядывался вокруг, стараясь узнать Отправителя. Маршевая музыка тем временем прекратилась, и после недолгой паузы, заполненной листанием нот, музыканты в белых отглаженных гимнастерках заиграли “На сопках Маньчжурии”, мужественный вальс, под который как-то стыдно танцевать. Женщины застыли, думая о грядущей войне – как без нее в окруженной врагами Советской стране? – а мужчины подобрались, подтянули животы и враз посуровели.

Тут Агафонкин и приметил Отправителя. Тот – полный, бело-парусиновый, с лоснящимся от киевского летнего жара лицом – оглядывался в поисках Агафонкина, знал, ждал встречи, уведомленный неясно как и кем.

Отправители и Адресаты делились на “уведомленных” и “темных”. “Темные” не знали о своей миссии, пока не появлялся Агафонкин и не разъяснял им, что нужно. Многие отказывались верить, крестились, а некоторые начинали кричать, призывая на помощь домашних и городовых (это, понятное дело, при царском режиме). “Уведомленные” же состояли как бы на службе и не то чтобы общались с В, но загадочным образом знали о прибытии Агафонкина и предстоящих Доставках-Выемках.

Полустасов был из “уведомленных”.

Карманные часы “Гострест Точмех”, по случаю путешествия в 30-е врученные Агафонкину Митьком, показывали 15:33, самое время начинать.

Агафонкин вежливо посторонил стоящего между ним и Полустасовым военного – извините товарищ приятеля заметил – и оказался рядом с нужным ему толстым, высоким и уверенным человеком. От того пахло смесью пота и резкого одеколона, употребляемого после бритья. Так пахнут здоровые, полные сил мужчины. Полустасов вблизи казался моложе, и Агафонкин пытался не думать, что через два года этого человека ждет грустный конец.

– Здравствуйте, товарищ, – поприветствовал Агафонкин, стараясь звучать по-местному протяжно. – Жаркий выходной выдался.

Фраза эта была не обязательной, просто Агафонкин всегда старался, чтобы Контакт происходил как можно естественней.

Полустасов посмотрел на него мельком, кивнул и повернулся в другую сторону, не желая поддерживать случайный разговор. Через мгновение он, однако, осознал, что тот, кого он ждал, прибыл, и обернулся к Агафонкину. Наступила

Полустасов смотрел сначала с недоверием, затем робко, а потом и вовсе куда-то мимо Агафонкина.

– Назовитесь, товарищ, – негромко приказал Агафонкин. С “уведомленными” процедура Контакта была проще, но идентификация считалась обязательной.

– Полустасов Аркадий Михайлович, – неожиданно высоким голосом представился Полустасов.

Он осторожно посмотрел на Агафонкина, проверяя правоту своей уверенности в происходящем, и, подумав, чуть более тихо добавил:

– В командировке из Харькова.

“Контакт, – подумал Агафонкин. – Приступаю к Выемке”.

Вслух же он сказал:

– Рад знакомству, Аркадий Михайлович. У вас для меня должен быть предмет.

Полустасов засуетился, задышал чаще и вдруг осел, поверив наконец в происходящее. Агафонкин знал, что многие “уведомленные” хотя и ждали, что однажды их посетят, но верили в это мало. Как людям ведомо, например, что у земли имеются магнитные полюса, но знание это остается абстрактным и мало относящимся к их повседневной жизни.

– А мы, товарищ, прямо здесь обменяемся? – горячим шепотом прошелестел Полустасов. – На людях?

Он обернулся, подозрительно осмотрев отдыхающих, и чуть кивнул Агафонкину на военного мужчину. Военный тем временем пристально глядел на скромно одетую девушку с уложенными вокруг головы тяжелыми кольцами черных кос а la Леся Украинка (или Юлия Тимошенко, в зависимости от системы ассоциативных референций). Девушка глаз не прятала, но и не улыбалась первой. “Умница, – мысленно похвалил ее Агафонкин, – больше будет ценить”.

– Давайте пройдемся вокруг фонтана, – предложил он Полустасову, взяв того под локоть, – прогуляемся.

Агафонкин не жалел людей, кому суждено было умереть молодыми, поскольку знал: смерти не бывает. Он взглянул на сопящего Полустасова, которого должны были через два года расстрелять, и чуть было не сказал это вслух. Удержался: зачем человека тревожить?

Собственно, вывод о бессмертии принадлежал не ему, а Матвею Никаноровичу. День случился особый, все в Квартире ожидали появления В самым скорым временем, хотя и не могли объяснить почему. Такие моменты возникали периодически – раз, а то и два каждый год – и сопровождались подъемом настроения и оживленностью Матвея Никаноровича, объявлявшего скорое появление В неизбежным. Митек ничего не подтверждал, но и не отрицал, и в ответ на все вопросы согласно кивал. В такую пору он обычно затевал небольшой ремонт.

– И то, – говорил Митек, соскабливая облупившуюся штукатурку в кухне, – давно что-то не был…

На все расспросы Агафонкина, когда В навещал Квартиру последний раз, Митек по обыкновению отвечал с томительной неясностью:

– А бывало, Алеша, что и приезжал, бывало. Год-то я, понятно, запамятовал, но раньше появлялся почаще. Нынче, я думаю, занят очень. Мы ж у него не одни.

Больше от Митька Агафонкину добиться ничего не удавалось, и он удовлетворялся выслушиванием спекулятивных соображений Матвея Никаноровича, которыми тот делился с Платоном Тер-Меликяном. Во время одного из таких разговоров Матвей Никанорович и пришел к выводу о бессмертии, обещанном агафонкинским видением времени.

– Вдумайтесь, Платон, – в комнату лился летний вечер с запахами и шума́ми улицы, Матвея Никаноровича только закончили купать, и он лежал на диване, завернутый в пушистое розовое полотенце, впитывавшее окропившую его маленькое кругленькое тельце влагу. – Если Алеша прав и моменты жизни продолжают происходить вечно, это означает бессмертие, а стало быть…

Он хотел сказать что-то еще, но Митек, хлопотавший рядом, закутал его голову полотенцем – подсушить чтоб сквозняк не схватил

Вместо откровения получилось невнятное бульканье.

Платон подождал, пока покрытая детским пушком голова появилась снова, и согласно кивнул.

– Вы, Матвей Никанорович, полагаете, что, умерев в так называемом условном настоящем, мы продолжаем жить в условном прошлом?

Матвей Никанорович послушно просунул ручки в предложенную Митьком салатовую распашонку и удовлетворенно кивнул.

– Именно так, мой догадливый друг. Если все моменты жизни одновременны, то существует столько нас, сколько этих моментов. Гибель в одном из них никак не означает гибели в другом, поскольку тот, другой, момент не закончился и не закончится никогда. И все другие миллиарды моментов нашей жизни никогда не закончатся. Вы, Платон, можете – хотя я искренне надеюсь, что этого не произойдет, – выйдя отсюда, попасть под трамвай, но другой вы будете продолжать сидеть здесь и дарить нам счастье своего вечного присутствия. Одетый в синие ползунки, Матвей Никанорович откинулся на плюшевую спинку коричневого дивана, пососал любимую погремушку и пророчески произнес:

– Оттого я и утверждаю, что коли Алешино видение времени верно, человечество бессмертно. Вот.

Он победно оглянулся вокруг, проверяя, не собирается ли кто-нибудь из присутствующих оспорить его утверждение.

Никто не возражал, и вопрос о бессмертии считался с тех пор среди обитателей Квартиры делом решенным.

Сейчас, ласковым июльским киевским воскресеньем 1934 года, Агафонкин хотел было поделиться знанием человеческого бессмертия с ответственным советским работником Полустасовым, но вовремя себя остановил. Вместо этого он вытащил планшет с Назначением и еще раз посмотрел в графу ОБЪЕКТ ВЫЕМКИ. Там стояло одно слово. Агафонкин показал планшет Полустасову.

– Принесли? – спросил Агафонкин.

Тот засуетился, стал отчего-то меньше ростом и достал из кармана широких парусиновых брюк завернутый в светлую тряпицу небольшой предмет.

– Пожалуйста, – попытался улыбнуться Полустасов. – В полной сохранности.

Агафонкин размотал тряпицу; на ней лежала разрисованная зеленым, желтым и красным маленькая, с ладонь, юла. Агафонкин ее осмотрел, завернул и положил в карман летнего пиджака. Он вынул из другого кармана черный матерчатый мешочек, стянутый тесьмой. Агафонкин распустил тесьму, и на его подставленную ладонь соскользнул ярко-оранжевый сердолик с крупную гайку. Сердолик был отполирован и просвечивал красным в тонких сколах. Полустасов смотрел на сердолик и часто моргал.

Агафонкин убрал сердолик в мешочек и затянул тесьму.

– Держите. – Агафонкин вложил мешочек в протянутую ладонь Полустасова. – За службу. Предъявите, когда время придет.

Повернулся и пошел прочь от Полустасова.

Тот догнал его метров через десять и жарко шепнул в плечо:

– Товарищ, товарищ, вы там передайте, что на прошлом заседании Совнаркома принято решение о переносе столицы Украинской ССР из Харькова в Киев. Вдруг это важно, товарищ?

Полустасов попытался заглянуть Агафонкину в глаза – посмотреть, важно ли, но Агафонкин не позволил и на ходу, впроброс, ответил через плечо, как обычно в таких случаях:

– Там, товарищ, это известно.

– Спасибо, – поблагодарил непонятно за что Полустасов. Он не хотел отпускать Агафонкина – тот был подтверждением необычности его жизни. – А я уж боялся, вы не придете. Я бы подождал – дело важное, понимаю. Да я здесь не один – с маленькой дочкой: жена в Харькове в больнице, не с кем оставить.

Он махнул рукой в сторону фонтана. Агафонкин посмотрел в том направлении. Остановился.

Они поговорили еще минут двадцать, затем Агафонкин взглянул на часы, кивнул ошеломленному Полустасову и пошел к выходу из парка. Агафонкин торопился: через три минуты он должен прикоснуться к инженеру Ковальчуку, поджидающему у входа в парк сослуживицу, чертежницу Дусю Кичкину, чтобы вернуться на Тропу в обратно. Ковальчук был его сегодняшний Носитель в 34-м.

Ковальчук, в белой кепке и такой же рубашке с отложным воротником, ожидал Дусю, где ему и было положено, выискивая ее чуть скошенными от трех кружек пива глазами и не замечая мир вокруг. Агафонкин, проходя мимо, коснулся его широкого рукава, потяжелел, словно на него положили цементную плиту, и, закрутившись, словно сам был засунутой в левый карман пиджака юлой, пригнув голову, прыгнул во время Ковальчука.

Следующая остановка на Тропе была МоскваСтромынка9–11ноября1956года13:14. Там, на лестничной клетке четвертого этажа старенький Ковальчук должен был повстречать соседку – молодую актрису Катю Никольскую, которой полагалось спешить на репетицию и опаздывать. Катя, Катерина Аркадиевна, в 2013-м, будучи уже восьмидесяти трех лет, содержалась в Доме ветеранов сцены и была выбрана Агафонкиным в качестве сегодняшнего Носителя для отправки и возвращения. Пустяковая Тропа получалась: два Носителя, смежный перекрест в одном месте.

Об этом Агафонкин подумать не успел, поскольку ощущение вращения мгновенно кончилось, и он уже стоял на лестничной клетке дома номер 9 по улице Стромынка рядом с лысым и постаревшим Ковальчуком, одетым в домашние полосатые штаны и старую шерстяную, местами подранную кофту когда-то бежевого цвета. Агафонкин оглянулся, чтобы дотронуться до Катерины Аркадиевны, которой полагалось в это время выйти из своей квартиры за его спиной, и замер: Катерины Аркадиевны там не было.

Такого случиться не могло. Ни теоретически, ни практически. Агафонкин возвращался той же Тропой, что использовал для Назначения в Киев 34-го года: подошел утром после завтрака к полоумной, разговаривающей с невидимыми собеседниками Катерине Аркадиевне, еще раз (кажется, двадцатый) просмотрел, где ее перекрест со следующим Носителем, инженером Ковальчуком. Нагнулся, сказал ласковые слова, дотронулся легко – и вот она – лестничная клетка дома номер 9, вот спешащая на репетицию молодая актриса Катя Никольская, а вот и вышедший за газетой потрепанный жизнью инженер Ковальчук (с утра за прессой не ходил не здоровилось). Дотронулся до Ковальчука и оказался рядом с ним в 8 июле 1934-го, по дороге к Парку Пушкина, где ждало того свидание с чертежницей Кичкиной. Ковальчук задержался у пивного ларька, а Агафонкин поспешил в парк, ему задерживаться нельзя: у него – Назначение. Выемка.

Агафонкин возвращался из Киева тем же путем и в то же мгновение, через которое в Киев переправился. Вот она – лестничная клетка, вот инженер Ковальчук, его наконец заметивший и подслеповато щурящийся – сосед ли? знакомый ли человек? Катя Никольская должна была в это мгновение закрывать дверь квартиры, опаздывая, не замечая никого и ничего вокруг.

Кати Никольской, однако, в этом мгновении не было. Такого случиться решительно не могло: она уже в этом мгновении была по дороге Агафонкина в Киев и, стало быть, не могла в нем не быть.

А ее не было.