Читать книгу Осторожно скрытый смысл - Олег Ширеми - Страница 6

– Сознание не может быть разным, оно как кисель, и границ у него нет. Мы всего лишь узлы решетки, атомы этого киселя, суть, одно и то же, – говорил Механик, стараясь не отвлекаться от работы, наспех поворачивая голову, насколько позволяла шея. – Непрерывная решетка, многомерная сетка.

– И что делать, когда один атом покидает ее? – перебил Бронштейн, скучающе прохаживающийся взад-вперед позади механика. – Я не понимаю, вот ты, например исчез, кто вместо тебя остается в узле? Кто будет держать, ну… то, что ты пытаешься удержать.

– Гаечные ключи? – подмигнул Механик.

Из открытого окна этажом ниже раздался взрыв хохота, пролетел два пролета вниз и ударился звоном о металлическую трубу. Они помолчали.

– А никуда я не исчезну, атом ее не покидает. Меняется, может быть, его кожура, если позволишь так выразиться, степени валентности.

Бронштейн не позволил, но ничего не сказал.

…

– Действительность – алгоритм, пытающийся понять язык, на котором он написан. И, не в силах понять этот язык, он придумывает свои: слово, принцип, человечество. Он копирует их до бесконечности, пытаясь задавить пустоту. Человечество – организм, созданный, возможно, чтобы ее поработить. Хотя пока оно больше похоже на алгоритм коллективного заблуждения. Искажается все, что только может быть искажено, обесценивается.

– Только не там, где необходим самоконтроль.

– Чей самоконтроль?

Пауза. Длинная пауза. Музыка.

– Хирурга, который оперирует твои глаза.

…

– Чужой язык неуловим для слов, а тем более для понимания. Что неуловимо для понимания – то отчасти другой язык? Мы каждый день создаем новые языки, белый шум, каждый звук, каждый стон – новая крапинка на сером экране безмолвия.

– Безмолвие можно понять, оно не требует ответа, и это, пожалуй, единственный язык. Тот, кто смотрит на него, сам может придумать и вопрос, и ответ.

– Тогда тот, кто смотрит на нас, давно уже спит. Он забыл выключить телевизор, и безмолвие в виде миллиардов крапинок на сером фоне само придумывает себе зрителя.

– Ты сам-то веришь в это?

– Я верю, что смотрю на какое-то безумие.

…

Пятиэтажный вечер, спокойный, и как будто вневременной. Механик и Бронштейн стояли на балконе. Механик повадился ходить к нему, так как они были соседями на этаже, и как оказалось не только там, к тому же он был ласков с его черной Волгой, требующей рихтовки.

– Ты – часть декорации, новый штрих, новый узор, выхватил нужный из них, и вот… Вот он, маленький, бежит сейчас с рюкзачком, – Механик показал вниз на детей, играющих на площадке под окном. – А за ним бежит другой, в платьице, такой белокурый, видишь? Залезли на качели и ковыряют что-то в песке носками ботинок, где здесь хаос, где безумие?

– Безумие не здесь, безумие в том, что это цикл.

«Только не намочите ноги!» – раздалось угрожающе из-под козырька.

– Этот, на скамейке, уже почти завершил свой, – посмеиваясь, показал на старика Механик. – Почему бы нам не пройтись?

– Пока ноги ходят, почему бы и нет… – неохотно ответил Бронштейн.

– Конечно, иначе зачем тебе они?

Бронштейн хотел отшутиться, но было не до этого, он молчал.

– А ты уверен, что мы выполняем свою функцию? – Не услышав ответа, он добавил: Функция ног мне ясна, область определения – ходьба и бег, а моя? Я не хочу из нее выходить, но я даже не уверен, что зашел в нее…

Накопивший дневное тепло воздух охранял землю от подкрадывающегося вместе с тенями холода. Опасливые лучи низкого солнца ударялись стаями красных воробьев в стекла домов, превращая их в искрящийся бисер.

– Принять, понять вот это все, которое ползет вверх по стеклу, иногда раскрывая красный панцирь с черными точками, – как будто находя силу в этих неоспоримых точках на спине божьей коровки, говорил Механик, – Вот единственно важная функция. – Как она сюда попала…

…

– Ты говорил, когда мы проходим мимо чьих-то глаз, их обладатель проходит мимо нас, и своим восприятием оживляет нас внутри своего мира?

– Да, последовательно проходя мимо многих, которые подтверждают его – замкнутая цепь. Тысячи частностей создают общую относительность. Оно пройдет мимо, и ты тоже пройдешь мимо, – сказал Бронштейн.

– Осознание?

– Скорее наоборот.

– Никто ведь не входит в этот цикл добровольно, кому это могло быть нужно. Факт, что мы родились, не говорит о том, что мы повторяем кого-то, или даже самих себя?

– Повторения в любом случае не существует, все происходит по новой, время не идет также всегда, это бездна, притворяющаяся минутами, выборка слишком велика.

– Интересно, что там?

– Не стоит заранее туда заглядывать, если ты в глубине души не хочешь, чтобы все оказалось гораздо хуже, чем есть на самом деле.

– Я хочу лишь, чтобы чувство уместности не покидало меня. А я знаю, что окажусь там, и пока мне неуютно, чувствую, что тапки не по размеру.

– Извини, других у меня нет, – сказал Бронштейн, – в следующий раз захвати свои.

«Чувство уместности складывается из раскрывшихся ощущений, как цветы. Углы – это всегда тупики, и ровные стены всегда упираются в них, а в закромах тайничок. Пыльца из них уместна в меру цельности. Мы как волосы в раковине, переплетаемся в комок, постепенно утекая в неизвестность, все более и более бесповоротно увязая в окружающей нас недоговоренности. Мы смотрим друг на друга тысячами глаз, убеждаясь в том, что это не сон, но молчим. Мы смотрим и убеждаемся, что время может быть, что время должно быть, и должно быть правильным. Каждый пытается убедить в правильности своего, но не может назвать его, не может сказать до конца, так как секунда не ограничена кругом циферблата. Вся уместность атомов гасится насилием, сталкивающим их друг с другом. Каждая секунда истинней предыдущей».

Night call, как осиновый кол, зазвучал в динамиках, и они сели в такси. Call пытался проникнуть в сердцебиение, только сердца их бились слишком медленно и не в такт.