Читать книгу Война и мода. От Петра I до Путина - Ольга Хорошилова - Страница 10

В 1853 году, несмотря на то что Россия вступила в войну с Турцией, русское общество не питало негативных чувств к османам. Война шла где-то далеко, в Крыму и на Кавказе, захватывающей пьесой разворачивалась на театре военных действий, а публика шелестела программками – страницами столичных газет, сообщавших о новом акте военно-патриотической драмы. Словом, турки были не страшны и потому не были врагами. А раз так, то и османский стиль, полюбившийся русским модникам, не спешил покидать красиво обставленную салонную жизнь. Никого не удивляли известия такого рода: «Летние новые материи, то есть барежи, уже получены в нескольких магазинах. Нам очень понравился бареж коричневого цвета с большими турецкими букетами»[141].

Пока солдаты и офицеры промерзали на севастопольских бастионах в серых шинелях, в Петербурге щеголихи расхаживали в манто «Крымчанка», сшитом из нарочито грубого, почти солдатского сукна, своеобразной светской полушинели. Крой был замысловат: «Сзади похоже на тальму. Кроется косое, сзади; на плечах большие складки, которые покрывают рукава. Спереди полы закидываются одна на другую и застегиваются на боку»[142]. При этом никакой отделки и даже подкладки, лишь обшивка самой скромной тесьмой по бортам, воротнику и рукавам. Так дамы проявляли чувство солидарности с «христолюбивым воинством».

Участник Крымской войны А. А. Александровский, обер-офицер 31-й Гжатской дружины Государственного подвижного ополчения в форме образца 1855 года

Дагеротип, Киев, октябрь 1855 года. Коллекция О. А. Хорошиловой

Война все шла, и не было ей конца. Русские войска, истощенные осенними боями 1854 года, держались изо всех сил, но англичане, французы, турки и сардинцы проявляли завидное упорство в своем желании овладеть Севастополем. В нашей армии не хватало офицеров и нижних чинов. Потери пришлось восполнять плохо обученными ратниками. 29 января 1855 года император Николай I издал манифест о Государственном подвижном ополчении, которое, как было указано, «призывалось по чрезвычайным обстоятельствам на службу временную для защиты Веры, Престола и Отечества»[143]. Право в него вступать имели все сословия, кроме купцов, плативших подушную подать. Ополчение состояло из дружин четырехротного состава по 1018 ратников и 19 офицеров в каждой[144]. Им придумали особую форму на основе мужицких ополченческих костюмов победоносной и популярной Отечественной войны 1812 года. Военное министерство и лично император явно надеялись укрепить этой аллюзией патриотические чувства. Ратники надели армяки и шаровары из серого крестьянского сукна, серые фуражки с козырьком и ополченским крестом из желтой латуни, кожаные кушаки «из сыромятного ремня, шириной в полтора вершка, на железной пряжке»[145], а также полушубки, рукавицы и длинные русские сапоги. Урядники отличались золотым галуном на воротнике. Бороды и усы не брили. Кадровые нижние чины, выполнявшие обязанности инструкторов, бороды брили и носили усы.

Офицерская форма была схожей: шаровары, фуражка и армяк из серого фабрикантского сукна, кушак красный суконный, высокие русские сапоги со многими складками, золотые эполеты с номером дружины в центре поля. Вооружены были обыкновенной пехотной полусаблей на черной лакированной портупее. Офицеры брили бороды, носили усы, но имели право стричься, как ратники, на крестьянский манер.

Летом 1855 года собранные 78 дружин первого призыва отправились на театр военных действий, но реальное участие в обороне Севастополя приняли единицы. Основная масса добралась до Крыма тогда, когда город уже находился в руках неприятеля.

Официальная пресса приветствовала формирование ополчения. Иначе и не могла. Только и было разговоров о единении царя и народа, о патриотических настроениях и слезах гордости за государя и христолюбивое воинство. Эти возвышенные чувства разделяли славянофилы: они записывались в ополчение и с большим удовольствием перевоплощались в деревенских мужиков. Один из них, Юрий Самарин[146], уверял, что после окончания войны офицерам, служившим в ополчении, непременно оставят бороды, право на которые они мужественно завоевали в Крыму. В этом новом амплуа, обросшие и огрубевшие, они будут отстаивать идеи панславизма.

Но так считали не все. «Эти люди противны мне, как гробы. Кровь севастопольских защитников недаром пролилась и послужила украшению лиц Аксаковых, Самариных и братии», – иронизировал Тимофей Грановский[147].

Он же в известном письме Константину Кавелину[148] сообщал об отсутствии патриотизма и корыстных дворянах, откупавшихся от выборов в ополчение[149]. Солидарная с ним Вера Аксакова[150] выразилась жестче: «Никто из порядочных людей не хотел идти в московское ополчение»[151].

 Модные костюмы для мальчиков: слева – «Ополченец», справа – «Стрелок императорской фамилии»

1855. Коллекция О. А. Хорошиловой

Как бы то ни было, мода в тот период была явно на стороне ура-патриотического большинства. Едва разнеслись вести о формировании ополчения, в магазинах и на страницах светских журналов появились подробные описания новинки – костюма «Ополчение» для мальчиков 5-10 лет. «Весь из тонкого серого сукна; панталончики могут быть из тика и других летних материй; кушак красный – шелковый или шерстяной; сапоги высокие, русские; под кафтанчик нужно красную русскую рубашку с косым бортом»[152].

Эти наряды предлагал, в частности, ловкий столичный делец Баскаков, владелец известного петербургского магазина детской одежды (по Большой Садовой улице, в доме Ильина). У него продавались всевозможные варианты военно-патриотических нарядов, и уже летом, когда ополчение приближалось к Крыму, на петербургских улицах «появилось множество маленьких ратников в серых кафтанчиках и фуражках, в красных кушаках и высоких русских сапогах – это настоящий и совершенный костюм ополчения»[153]. Дело пошло. Баскаков богател. Заказы летели к нему со всех концов империи. Осенью 1855 года обозреватель мод сообщал: «Мы слышали, что господин Баскаков должен был увеличить деятельность своих мастерских, вследствие огромного числа заказов, поступающих ныне к нему – не только от столичных жителей, но и из самых отдаленных мест»[154].

Ополченской атрибутикой вдохновлялись не только портные, но и ювелиры. В конце войны и сразу после нее в моду вошли своеобразные женские позолоченные броши в форме ополченского креста. Дамы крепили их к лифу платья или у воротника – на манер шейного ордена. Это украшение отчетливо видно на дагеротипном портрете Марии Трофимовны Пашковой.

Баскаков и многие другие столичные и московские портные, владельцы модных магазинов отлично заработали на патриотизме во время Крымской войны. Причиной финансового успеха были антиевропейские, и в особенности антифранцузские, настроения, обострившиеся осенью 1854 года, после Альминского поражения[155] и начала осады Севастополя. Тогда лишь ленивый не сочинял памфлетов против союзных войск, наглых англичан и французов-бонапартистов, вероломно напавших на страдалицу-Русь. «Понятно Англии кичливое волненье:/ Народный русский дух немного ей знаком, / Она не видела Полтавского сраженья,/ И чужды ей наш снег и Бородинский гром», – предупреждал поэт Никитин британскую армию Раглана. Поэт Алферьев грозил эпистолярным кулаком молодцам Наполеона III: «Если дядюшка бесславно/ Из Руси вернулся вспять,/ Так племяннику подавно/ И в дали несдобровать».

Ура-патриоты, подбадриваемые правительственной прессой, били себя в грудь и кричали о том, что готовы прожить и вовсе без Европы, что в России всему найдется замена – и сукну, и железу, и красному бордоскому вину. Федор Глинка[156] тогда сочинил стихотворение «Кто кому нужнее», перечислив, между прочим, все то, что русские модники закупали в Англии и во Франции и от чего готовы были мужественно отказаться: «Не нужны сукна нам и вата/ И ваша байка не нужна:/ Сошьем мундир мы для солдата/ И из домашнего сукна./ Не нужны портера, араки:/ Мы дома пива наварим/ Да вас самих же после драки/ Опохмелиться пригласим./ И в высылке духов французских/ Не просим ваших мы услуг:/ Европа нюхала у русских/ Национальный крепкий дух». В том же стихотворении поэт предупреждал англо-французов о том, что, начав войну с Россией, они рискуют оказаться голодными и раздетыми: «Но вы подумали ли это:/ Хоть дивен ваш заморский край,/ Однако ж в будущее лето/ Каков там будет урожай?/ На грудах бархату и шелку/ Как станет на брюхе бурлить,/ Чтоб зубы не пришлось на полку/ Вам хоть на время положить!»

Обидные неудачи русской армии, заглушаемые ура-патриотическими статьями и памфлетами, не на шутку раззадорили светскую публику. Даже те, кто разделял точку зрения западников и видел корень всех проблем не в Европе, а в самой России, ощущали легкую неприязнь к французско-английской продукции. В конце 1854 года журналы писали, что фатоватая столичная публика решительно отказалась покупать текстиль у лионских и парижских негоциантов. Теперь, прежде чем решиться заказать очередной портновский шедевр, дамы изучали национальное происхождение мастера. Если он, к своему несчастью, оказывался чистокровным французом, англичанином и даже итальянцем, его имя вычеркивали из своих ежедневников. Дамы искали других мастеров – умелых, ловких, но, главное, русских. Возможно, сами того не понимая, они способствовали превращению отечественной моды в действенное орудие государственной пропаганды. Словно солдатским штыком, русские государственники и купцы боролись ею с иностранным присутствием на рынке и молодецки расчищали место для доморощенных ремесленников.

Русские портные, приободренные антиевропейской пропагандой, принимали модниц-патриоток с распростертыми объятьями и не скупились на комплименты, бесстыже завышая цены, ведь конкурентов теперь у них не было. Особенно преуспели тогда петербургские магазины Погребова, Меншуткиных, Рябкова и купцы, державшие лавки в Гостином дворе.

Франкофобия прибавила работы и русским модисткам. «Соревнование и практика оживили их и заставили совершенствоваться, – сообщалось в модном журнале. – Кто не помнит известную и первую в Петербурге модистку Соловьеву, любимицу всей аристократии (ныне этот магазин передан madame Boyer). Мы просили наших читателей адресоваться хотя бы для испытания – в скромный домик Лобанова, в Грязной близ Мясного рынка, в еще скромнейший магазин “Егоровой”, бывшей старшей закройщицы самой Соловьевой»[157].

В тот период был открыт «Русский магазин», располагавшийся в доме Энгельгардта у Казанского моста. Здесь продавали товары исключительно отечественных мастеров: к примеру, офицерские вещи и мужские шляпы Лихачева, шерстяные и шелковые материи Мельникова, модные дамские костюмы, платья и меховые изделия Шарова, косметические средства и галантерейные товары Сентюрина и многое другое.

Впрочем, русские мастера были популярны совсем недолго. Балованная столичная публика неизбежно сравнивала их с парижскими и лондонскими портными и находила в их произведениях много изъянов. Обозревательница светского журнала, протрезвевшая после огульного русофильства 1854–1855 годов, язвительно отмечала, что русские модистки портят платья, а их шляпки через неделю теряют форму и цвет и что посему она будет искать «другого средства проявить свой патриотизм». В 1856 году петербургские щеголихи вновь поспешили к французским мастерицам, разоренным войной, но не утерявшим своей хваленой портновской хватки.

Части курительной трубки, принадлежавшей защитнику Малахова кургана

Частная коллекция

Другой приметой военного времени стала мода на курение. Сначала это была просто необходимость. Умело скрученные «цигаретки» и трубки, туго набитые табаком, спасали солдат и офицеров по обе стороны севастопольских бастионов от холода и неизбежного уныния. С ними позируют англо-французы на фотографиях Фентона, призрачный серебристый дымок заметен на прифронтовых снимках русских офицеров. В Крыму побывали не только привыкшие к грубому куреву военные, но и добровольцы из числа патриотов. Изведав на собственной шкуре, что такое русский холод без шубы, привыкнув к ежедневной порции острого, пробирающего до костей табака, они вернулись домой заядлыми курильщиками. «Цигарка» или трофейная английская трубка стали признаками участия в войне, сизый дым напоминал о порохе и пепле Севастополя. Как и другие вредные привычки, эта быстро завоевала популярность. Появилась даже такая песенка:

Самым модным считался турецкий табак. После войны он стоил от 60 копеек до 1 рубля 50 копеек за фунт. В Санкт-Петербурге, Москве, Одессе, Киеве купцы бойко им торговали. Появились специализированные лавки, в которых предлагали весь необходимый курильщику инструментарий. Одним из самых известных в Южной России был магазин при фабрике «Богородица и К°»: «Там находится множество настоящих антиков, порт-табак, портсигар, портмоне самых щегольских и изящных, здесь же продаются чубуки, спички, папиросницы, папиросная бумага, бурдюки для табаку»[158].

Теперь мужчины курили в специальных комнатах и по этому случаю обзавелись курительными куртками, бархатными и суконными, с непременными бранденбургами, роднившими их с гусарскими доломанами[159], или довольствовались старыми добрыми архалуками[160], мода на которые в России началась задолго до Крымской войны. Чтобы табаком не пропахли волосы, господа надевали курительные шапочки, бархатные расшитые головные уборы навроде татарских тюбетеек, участники Восточной кампании привезли их с Крымского полуострова в большом количестве. Другие тешили себя шелковыми и бархатными мурмолками, их можно было купить не слишком дорого в модных магазинах. В общем, появился настоящий курительный гардероб, говоривший о том, что военная привычка стала новым культом просвещенных щеголей.

Впрочем, не только их. В 1856–1857 годах резко возросло количество женщин, пристрастившихся к табаку. «В последнее время влияние курения вошло во всеобщее употребление. Теперь курят не только мужчины, но даже дамы, девицы и дети – запах табаку сделался приятен даже для тех, которые 8 лет назад не могли сносить его дыма… Многие девицы пристрастились к табаку до такой степени, что не могут пробыть без папиросы одного часа»[161], – сообщал в январе 1857 года журнал моды. Тогда дамы курили по трем причинам: во-первых, потому что хотелось, во-вторых, из солидарности с теми, кто сражался в Крыму, и, в-третьих, чтобы заявить о своих либеральных взглядах в политике, культурной и общественной жизни. Сигарета в руках дамы намекала на ее участие в борьбе за реформы, свободу слова, права женщин.

Девушка с папиросой

Фрагмент работы художника П. Е. Заболоцкого. Музей изобразительных искусств (Екатеринбург)

Крымская война, безусловно, отразилась на мануфактурном производстве. Во время кампании вновь включили станки и к 1858 году напечатали какое-то невообразимое количество бумажных денег – около 700 миллионов рублей серебром[162]. По мнению историков экономики, это несколько оживило нашу хлопчатобумажную промышленность.

Тогда же возрос спрос на армейские сукна, ведь русскую армию, оборванную, истерзанную боями и обстрелами, следовало переодеть, да к тому же Александр II ввел новое обмундирование, и его следовало исполнить в срок. Министерство торговли и промышленности, занимавшееся заготовлением сукон, в 1858 году распорядилось поставлять сукна к 15 ноября и только означенных цветов – темно-зеленого, черного, серо-синего, белого кавалерийского и пехотного, а также серого армейского. К поставке сукон в армию были допущены фабрики, «на которых производятся все операции, необходимые для изготовления подряжаемого рода изделий, в мере достаточной для выполнения подряда»[163] – словом, почти все.

Наше поражение и очень невыгодный Парижский мирный договор задушили русскую морскую торговлю, поэтому стала быстро развиваться торговля сухопутная, в особенности с Австрией, которая активно покупала у России скот и меха. Во второй половине XIX столетия торговый оборот с этим государством рос необычайно: с каких-то 6 миллионов до 20 миллионов рублей[164]. В тот период Россия торговала и с Пруссией, мощным игроком на европейском экономическом рынке. Чтобы поддержать интерес купцов, раззадорить их коммерческий пыл, в 1857 году министерство торговли ввело новый тариф, снизивший пошлины и отменивший некоторые запреты на привоз товаров.

Крымская кампания влияла не только на макроэкономику и торговлю, но и на мелкое, ярмарочное предпринимательство, к примеру на раешников. Эти бородатые дядьки носили за спиной крепко сбитые деревянные синие или зеленые ящики, райки. В них были оконца для глаз. Публика отщелкивала монеты и льнула к окулярам, раешник крутил рычаг, картинки, заикаясь, медленно сменяли друг друга под прибаутки весьма скабрезного характера. Во время Восточной войны раешники тешили ярмарочное общество комичными и совсем незлыми сценками из жизни Константинополя. Были и патриотические картины на злобу дня: мохнатые казаки, непременно в меховых шапках, при усах и в широченных шароварах, молодецки бьют турку, дают прикурить супостату на фоне намалеванного суриком солнечного сияния (означавшего, должно быть, будущую победу) и смутной зеленой полосы, под которой значилось: «Река Прутъ».