Читать книгу Исповедь не бывшей монахини - Ольга Ильиных - Страница 4

Через несколько дней ко мне подселили пожилую женщину Лидию. Она имела сына, который не разделял её взгляды и не был согласен расстаться с матерью. Время от времени он приезжал к ней и обвинял монастырское начальство в том, что её насильно держат в обители. Лидия получила послушание в паломнической трапезной, где мы с ней вместе кушали.

Как-то после обеда меня направили в сестринскую трапезную на заготовки. До определённого времени со мной находилось много сестёр, а потом все неожиданно пропали. С большим усердием я старалась перечистить всё, что мне поручили. Но за мной пришла сестра Людмила и сказала идти с ней в рухолку. Я не понимала тогда, что такое рухолка, но послушно пошла за ней.

По пути она объяснила, что матушка благословила одеть меня в чёрненькое. Людмила выдала мне чёрную юбку, кофту и платок, который я на ходу завязала. Она привела меня в игуменский холл, где было много сестёр и детей. Я отличалась от всех тем, что у меня была чёлка.

Шла святочная неделя после Рождества, когда разрешалось кушать всё, что тебе дарят. Одна из стареньких монахинь посмотрела на меня и восторженно сказала: «Какая красивая». Я не понимала, какую красоту она во мне нашла тогда, потому что одета я была нелепо: старая юбка в складочку, свитер на 2 размера больше и старенький платок. Девочки предлагали мне шоколадные яйца, я благодарила, но отказывалась. С самого приезда в монастырь у меня совсем не было аппетита, такое бывало от переживаний на новом месте. Сёстры уминали булочки, а одна из них мне сказала:

– Булочки – это же такая вкуснятина, мать Антония готовила, ешь давай.

Я улыбнулась, но кушать не стала.

Через несколько дней я обнаружила под подушками пустых кроватей в комнате, где я жила, стухшие мандарины и горсти конфет, которые дети разложили во время колядок.

На Крещение была длинная служба. У меня болели ноги от долгих стояний. Сапоги, в которых я приехала из дома, стали малы от того, что ноги отекали. Сёстры побежали во время кафизм купаться в купели, а я дрожала от холода настолько, что у меня стучали зубы. Я не понимала, как можно в такой мороз купаться.

После службы меня оставили до 8 утра разливать воду. Потом обещали поменять. С каждым наливанием воды в бутылки я чувствовала, как теряются мои силы. Стало очень плохо. Я не смогла больше терпеть, и мне пришлось искать благочинную монахиню Нектарию. Найти её удалось в игуменском корпусе:

– Мне очень плохо, могли бы вы меня поменять? – попросила я её.

Она, как бы уговаривая, сказала:

– Ты потерпи ещё, скоро будет 8 утра, и тебя поменяют.

– А можно мне потом температуру померить? – с жалким видом спросила я.

– Да, найдёшь сестру Людмилу и попросишь её, только когда тебя поменяют.

Это произошло через 40 минут. Сестра Людмила была занятой человек: она лечила сестёр, заведовала рухолкой, прачкой, пекла на праздники выпечку, помогая матери Антоние, которая была главным игуменским поваром, кондитером, разработчиком меню.

Людмила посмотрела на меня не очень дружелюбно, потому что мне пришлось её разбудить после ночной службы. Она поискала в своей сумочке немного и дала мне градусник. Оказалась высокая температура – 39 градусов. Меня положили в келью в Троицком корпусе, перевели из холодной детской кельи (детской она называлась из-за того, что в конце 90-х гг. там жили приютские дети, которых наказывали, их отправляли для исправления в монастырь к сёстрам – с тех пор эта келья называлась «детской»).

Троицкий корпус был самый большой, который имел 3 этажа: цокольный, первый и второй. Он располагался так, что с фасада имел 2 этажа, а с задней стороны – 3 этажа.

На Крещение вечером сёстры с детьми собрались в большой трапезной в честь праздника – это называлось праздничным чаем. На празднике должны были показывать сказку «Морозко» в исполнении монастырских сестёр. Я очень хотела присутствовать на мероприятии, но у меня была высокая температура, и мне не разрешили. После праздника сёстры принесли мне сладости, в том числе и мороженое, которое я съела с удовольствием. Три дня у меня держалась высокая температура. Вызвали врача, а он поругал Людмилу за то, что она не позаботилась снизить температуру, потому что это было очень опасно для организма. Он назначил лекарства, и после этого я пошла на поправку.

На пятый день температуры уже не было. Я встала, и мне дали послушание уборки корпуса, которое ещё для меня было трудным, но послушание есть послушание – не поспоришь.

Я услышала от послушниц, что всем очень понравилась сказка. Мне хотелось посмотреть её, тем более в исполнении старших сестёр. Все мероприятия всегда записывали на камеру. Я получила благословение на просмотр.

В экономке меня посадили за стол, послушница Аня включила мне сказку на компьютерном экране. Главную роль Настеньки играла благочинная мать Серафима, было непривычно видеть её в сарафане и с косой. Марфушечку играла мать Рафаила, деда – мать Вероника, бабку – мать Мария. По всем сёстрам «плакал» театр. Это были настоящие актёры. Сказка мне очень понравилась.

Ещё несколько лет продолжались такие шоу с танцами, сценками и сказками, а потом эстафету передали детям. Сёстрам матушка запретила играть и дала благословение оператору Ане (которая всё снимала, монтировала и имела целый архив съёмок) удалить сказку «Морозко» из архива навсегда. Выполнила ли Аня это благословение, я не знала.

Каждый день приходилось мыть посуду до часа ночи. Когда в очередной раз мы с сёстрами закончили работу, я пошла в келью в Троицкий корпус. Там я встретила мать Михаилу (в то время она была помощницей благочинной), которая спросила, смогу ли я подежурить в корпусе с 2 ночи. До этого времени оставался час, а так как я была безумно уставшей, то ответила, что не смогу.

Матушка всегда говорила, что если ты отказываешься от послушания, то теряешь благодать. Для примера она рассказывала нам истории из афонского патерика, как брат чистил рыбу на морозе и зашёл погреться, а другой брат подбежал, схватил его рыбу и продолжил чистить на морозе. Она объясняла, что брат замёрз и решил погреться, а другой брат тем самым забрал его благодать.

Всякие такие рассказы впивались в мозг и делали своё дело. Я пришла в келью, и у меня появилась мысль, что я потеряла благодать, и это меня расстроило. Утром, проснувшись пораньше, я написала матушке помыслы (первое время я писала всё, что меня беспокоило, я доверяла ей и даже отгоняла негативные мысли, которые приходили против неё). В помыслах я описала эту ситуацию и обвинила себя в лености.

Через день на литургии матушка позвала меня к своему игуменскому месту. Там на коленях стояла мать Михаила, я встала рядом, и игуменья начала отчитывать монахиню за то, что после посуды она решила поставить меня на дежурство. Мне было так неудобно от всей этой ситуации, что я готова была провалиться сквозь землю. Мне было жалко мать Михаилу, и я старалась защитить её:

– Матушка, мать Михаила не виновата, это я сама отказалась.

Следующую партию посуды до часу ночи целую неделю мы мыли с матерью Михаилой, которая была наказана. Я испытывала чувство вины за это.

На Благовещение меня одели в подрясник, жилетку и греческий апостольник. Матушка подарила мне икону «Достойно есть». Счастью моему не было конца. Обычно новоодетую или новопостриженную сестру поздравляли все сёстры, я не была исключением.

На следующий день матушка назначила меня старшей в приют. Я совсем в этом ничего не понимала. Нужно было руководить и сёстрами, и детьми. Я не могла, как мать Серафима, быть жёсткой и требовательной, да и не для этого я пришла в монастырь. Мне было очень трудно. Приходилось спать в одной комнате с детьми. Я не имела своих детей, поэтому и опыта не было. Матушка меня ругала за то, что я человекоугодничаю со всеми. Но что от меня можно было ожидать – чтобы я на всех кричала и говорила о нарушениях матушке? Я старалась как-то исправиться, но у меня плохо получалось.

Очередное обвинение было в развале устава. Но почему-то никто не объяснял мне, в чём именно я нарушаю и что такое устав. Я никогда не была в монастыре и не училась этому нигде. Сама понять эту науку и систему никак не могла. Приходилось смиряться с этим. Моя ошибка, как я поняла позже, была в том, что я старалась всё делать сама: мыть полы, гладить. Тяжесть была ещё в том, что совсем не было уединения. В приюте работали в основном мамы (женщины, пришедшие в монастырь с детьми), но я не была мамой.

В приюте воспитательницей маленьких детей была мать Евфимия, очень странная инокиня. Мне всегда казалось, что у неё не всё в порядке с головой. Часто она пряталась в шкафу и спала там, чтобы её никто не беспокоил. Средние и взрослые дети ходили на послушание к сёстрам: работали на коровнике, помогали белить стены. Я удивлялась, как у них хватало сил и терпения на всё. Я никогда не видела, чтобы детей наказывали. Но мать Евфимия со своими странностями была непредсказуема. Я не могла всё время следить за тем, что она делает, я больше смотрела за чистотой в помещениях.

Через 4 месяца после моего ухода в монастырь ко мне приехали родители. Их направили в приют для встречи со мной. Мама увидела меня и сразу начала рыдать. Я шла к ним, чтобы обнять, и одновременно утешала её:

– Мама, у меня есть другой платок, не такой, лучше.

На мне был одет простой домашний чёрный платочек с повязанным лбом. Мне казалось, что мама расстроилась из-за моего внешнего вида. Мы сели в отдельную комнату и начали разговаривать. Они рассказали, что когда получили письмо, где сообщалось о моём уходе в монастырь, мама рыдала несколько дней. Да и теперь они спрашивали меня, когда я вернусь. Мой ответ был: «Никогда». Хоть это было и жестоко по отношению к ним, но в то время никто не мог отговорить меня от этого решения. Они уехали, и следующий раз я увидела их через год, когда они повторно приехали в монастырь. Потом шли годы, и я очень редко могла поговорить с ними по телефону, а очередной раз я встретилась с ними на ярмарке в Сочи уже спустя пять лет.

В мае к нам первый раз приехал схиархимандрит Ефрем из Ватопеда. Весь монастырь гудел от работы. Всю ночь мы убирались, гладили воротнички для платьев детей. Даже не до конца всё прибрали, пришлось уже в последний момент прятать всё по шкафам, когда отец Ефрем подходил к библиотеке, в которой мы гладили. Как раз в этот приезд нашли мать Евфимию в шкафу спящей. Ей повезло, что это не случилось при старце. После встречи гостей матушка сняла меня со старшинства. Послушница Таня, которая была со мной в приюте, сказала, что мне надо было распределять послушания, тогда бы всё успевали без аврала. Я согласилась с ней и была рада, что хоть один человек сказал мне, в чём я была не права. Матушка никогда мне не объясняла ничего, возможно, это была игра: «Догадайся сам».

Мне поручили послушание выпекать просфоры. Обучала меня мать Амвросия. Сначала я пекла с ней, а когда поняла всю суть этого дела, начала справляться сама. Перед Великим Постом необходимо было напечь огромное количество просфор, чтобы первую неделю не выходить на послушание. Каждый день в течение недели до трёх часов ночи я выпекала просфоры. Последние дни у меня уже не было сил, и я рыдала над ними. Но никто этого не видел и не знал об этом.