Читать книгу На ять - Ольга Набережная - Страница 2

Есть профессии такие, не просто профессии, а которые словно обладают неким психотерапевтическим эффектом. Ну, это как в поезде выговоришься незнакомому попутчику, и легче становится, и проблема кажется не такой уж нерешаемой. Таксисты, например, любят поговорить. Надоедает один на один с дорогой молчать, вот и охочие до разговоров и слушатели отменные. Но я – совсем другое дело. В такси я молчу обычно. Потому что за день так наговорюсь, что голос садится. Да и честно говоря, к вечеру так хочется тишины…

Я – врач. Обычный участковый терапевт в городской поликлинике. И, наверно, я неплохой врач, потому что у меня есть «постоянные» пациенты, которые снова приходят не потому, что я плохо их лечу, а потому, что им нравится со мной общаться. Не умею я по казенному. Пятнадцать минут, и следующий – такой расклад мне не нравится. Некоторым даже чай наливаю. Завотделением вечно меня ругает, что не укладываюсь в регламент времени, но очередь не возмущается. Привыкли уже. И я даже знаю, что некоторые мои больные лукавят, когда приходят ко мне, схватившись за бок или сердце. А я делаю вид, что верю. Потому что понимаю – иногда дома им поговорить о себе, о своих проблемах просто не с кем.

Перед приемом моя медсестра, Аллочка, раскладывала медкарты согласно времени и занятой очереди. Карты аккуратными квадратиками лежали на углу стола, терпеливо, как и свои хозяева, дожидаясь вызова. Белый накрахмаленный халат, строгая белая шапочка без единого торчащего лукавого локона, на шее фонендоскоп. Я готова. Нет. Забыла улыбку. Я никогда не встречаю больных без улыбки. Я всегда им рада. И они это понимают. Ну, кто у нас сегодня? Аллочка с готовностью перечисляет.

– Бабушка-гипертония, дед-геморрой, многодетная уставшая, музыкантша с депрессией, еще одна гипертония, потом мигрень, потом непонятно что.

– Как это – непонятно что? Новенький?

– Ага, – Аллочка улыбается. – Недавно переехали в наш район. В карте написано – жалобы на боль в пояснице и кашель.

– Ну, зови. Первый пошел.

Аллочка нажимает кнопку вызова и деловито распахивает дверь кабинета. Входит бабулька-гипертония. Тяжелая ситуация. Живет одна. И вид какой-то неухоженный у нее. Две дочери есть, но наведываются к матери не чаще пяти раз в год. Еще кот есть. Белый, сибирский. И от того Софья Павловна вечно в белых шерстинках на черной, перманентно блестящей сзади, юбке.

– Голубушка, Софья Пална, что опять случилось? Зачем сами-то пришли? Позвонили бы в регистратуру, я бы сама забежала, давление бы померила.

Я смотрю в ее наивные не по возрасту голубые глаза и вижу, как в них закипают слезы, готовые вот-вот пролиться. Люди любят себя жалеть. Но больше любят, когда их жалеют.

– Дык, миленькая моя, до ваших извергов в регистратуре рази дозвонишься? Это скока денег у меня с телефона сымут, еслив звонить-то полдня?! А мне проще самой до вас дойтить. Я же не тороплюся, потихоху иду.

Я виновато опустила глаза. Действительно, до наших девчонок, «извергов» из регистратуры сложно дозвониться. Что делать, народ болеет, а девчонки тоже живые. И чайку глотнуть надо, и в туалет сбегать, и перекусить. Все мы живые, со своими проблемами и заморочками – и больные, и здоровые.

– Ну, что беспокоит, Софья Пална?

– Да вот, дочка, как защемило с утра в грудях, вздохнуть не могу. В глазах темно, в голове словно набат бьет, и плывет так все перед глазами, ажно комок к горлу подступает.

Что-то затревожилась я. Никак криз? Тьфу ты, только этого не хватало.

– Девочкам-то звонили?

– А че им звонить-то? – Софья Павловна насупилась. – Танька вся в работе, даже поговорить с ей никак. Манька в отпусках, на юга укатила. Говорит, дорого разговаривать, роминг там какой-то. Вот так и кукую одна с Яшей.

Слеза все-таки выкатилась украдкой. Пока Аллочка мерила давление, я заполняла карту. А Софья Павловна с воодушевлением рассказывала о своем коте и о его проказах. Щечки раскраснелись, из взгляда ушла тоскливость под вниманием моих глаз и Аллочкиных рук. Закончив, Аллочка подходит ко мне и шепчет:

– Да хоть сейчас в Космос запускай! Сто двадцать на восемьдесят три. Опять придумала, блин.

Ох, уж мне этот интернет! Любую болезнь насочинять можно, симптомы доступно описаны. Молодцы Таня и Маня, не оставили маму без благ цивилизации. Откупились от общения.

– Ну что, Софья Пална, все не так плохо. Давление относительно в норме. Это просто бури сегодня магнитные. Сейчас домой придете, теплый чай и покой. Никакого сегодня Малахова, только покой.

Софья Павловна благодарно кивала в такт моим словам, и такая признательность была в ее взгляде, что мне стало стыдно за Малахова. Ну, пусть смотрит телевизор, кто ее еще развеселит, отвлечет от гнетущего одиночества и мыслях о родных дочерях, которые давно махнули на мать рукой…

– Аллочка, кто следующий?

– Дед-геморрой, – с готовностью ответила Аллочка.

Зашел крепкий старичок семидесяти пяти лет. Бывший дальнобойщик. Живет тоже один. Жены нет, детей тоже нет. Только племянник, который ждет-не дождется, когда дядька в белый саван завернется. Квартира у дядьки в центре двухкомнатная. А у племянника двое детей, теща и ипотека. Все понятно, живые люди и квартирный вопрос. С ним построже надо. А то уже месяц анализы сдать не может, к проктологу его уже два раза записывала. То ли стесняется, то ли боится дедок.

– Николай Иваныч, здравствуйте! Ну как дела ваши? Были у проктолога?

Я-то знаю, что не был. Специально спрашиваю. Интересно, что ответит.

– Анечка Алексевна, так и вам не хворать! Был, был у проктолога. К вам назад отправил. Говорит, не все анализы в наличии. Вот че резину-то тянет? Непонятно мне как-то.

Вот ведь жук же! Я улыбаюсь. Ну, вот что с ним поделать? Строжусь из-под очков. Но понимаю, что совсем не сержусь. Пока Аллочка дежурно измеряет давление и температуру, Николай Иванович словоохотливо рассказывает, как Андрейка приволок кучу бумаг на подпись дядьке, а дядька как увидел слово «дарственная», так и побежал в поликлинику.

– Дочка, ты меня уж определи к себе. Положи в палату какую-нибудь. У тебя он меня не достанет. Он же уморит меня заради тещи своей, злыдень.

– Тогда пойдем к проктологу, Николай Иваныч. Должны же быть у меня основания для госпитализации. Аллочка, сколько время? Девочки в процедурном еще на месте? Отведи Николая Иваныча на анализы. И проследи, чтобы не сбежал.

Аллочка у меня понятливая. Бережно взяла за руку и повела Николая Ивановича спасаться от Андрейки. В процедурный, а потом к проктологу. Похлопочу, чтобы на пару-тройку дней оставили в отделении после операции. А там поглядим. Может, патронаж выбью. После операции все-таки дедок будет. Пока Алла с Николаем Ивановичем бороздят коридоры нашей поликлиники, приглашаю следующего. Многодетная уставшая. Тяжелый тоже случай. Рожает следующего, не успев выкормить предыдущего. Уже четверо. А ей всего двадцать восемь. Женщины! Что ж вы делаете-то с собой?! Не железные же.

Взгляд потухший, словно в нем вся мировая усталость скопилась, круги под глазами, анемия и анорексичная худоба. Дети в прямом смысле этого слова высасывают из нее все соки. Причем она фанатично убеждена, что должна кормить грудью каждого своего детеныша, пока есть молоко. Муж строитель. С утра до ночи на работе. Она одна с детьми. Иногда свекровь помогает.

– Анечка, вы сдали анализы?

– Сдала. Вчера.

– Ну, результаты у меня еще не все на руках, только общий анализ крови. Что вас беспокоит? Голова не болит?

Пока Алла водит Николая Ивановича по нашим кругам больничного муравейника, сама измеряю давление, смотрю глазные яблоки, ощупываю лимфоузлы. Не нравится мне ее состояние. И узлы воспалены, болезненные. Вижу, как дергается шея при надавливании. И что мне с ней делать? Пока осматриваю, расспрашиваю о детях. И тут моя тезка оживает. Глаз горит, движения разтормозились, руки всплески эмоций выписывают. И такая глубокая любовь в словах слышится, что я прямо позавидовала по-хорошему. Веснушка (это старший – Васенька) вчера солнце нарисовал такое смешное, с ручками вместо лучиков, а Манюня (это средняя – Машенька) в садике стих рассказывала, а воспитатель на видео сняла. Я слушаю ее и боюсь. Боюсь за эту хрупкую, великую женщину, которая наплевав на собственное здоровье, несет такую Любовь в этот жесткий, неласковый мир, что аж дух захватывает. И дай ей бог здоровья! Что смогу – то сделаю. Что не смогу – тоже сделаю, ради ее детей. Хотя лимфоузлы мне не нравятся. Надо повторно назначить кровь, и гормоны сдать. Ох, не нравишься ты мне сегодня, Анюта… Но ничего, мы тебя выправим, будешь, как новенькая, за своими птенцами бегать.

Анюта уходит приободренная и воодушевленная собственным хорошим настроением и моим рецептом. Выписала фолиевую кислоту да В12. Полечим анемию пока, а там видно будет, когда анализы все придут. Вернулась Аллочка, отрапортовала, что Николай Петрович до места назначения в виде кабинета проктолога доставлен. Караулить не стала, ибо наш Михаил Степаныч без осмотра никого не выпустит из своих рук.

Следующей была музыкантша с депрессией, томная и дородная виолончелистка, но с очень ранимой душой и подвижной психикой. Ей бы к психологу походить, а не ко мне. Но упорно, раз за разом, следуя своим приступам меланхолии, записывается ко мне на прием. Замуж бы ей. И всю депрессию как рукой сняло бы. Деток еще не поздно нарожать. А детки бы пошли, там уж не до разборок было бы со своей тонкой душевной организацией и саморефлексией. Но я же ей так не могу сказать. Обидится, ибо считает себя убежденной феминисткой и закоренелой холостячкой, ибо не создана для борщей-котлет-пеленок. А я-то вижу в глазах почти звериную тоску по мужиковым рукам да семейным обедам. Слушаю ее рассказ о кознях в оркестре, как первая скрипка поругалась со второй и залила в отместку ноты апельсиновым соком, как дирижер на репетиции сделал ей замечание, а я слушаю ее, глажу по сильной музыкальной руке и утешаю, как могу. Уходя, музыкантша даже не спросила про рецепт. Ну что я ей пропишу? Только пустырник для снятия эмоционального напряжения, а он и без рецепта доступен. Нервный народ стал, очень нервный.

Потом прошла еще одна гипертония, на этот раз настоящая. Не старая еще совсем тетка, лет сорока пяти, а давление под сто семьдесят. Как еще сама дошла, не понимаю. Говорю ей, мол, «скорую» надо было вызвать. А она мне отвечает, зачем беспокоить по пустякам, пусть, мол, экстренных пациентов спасают. Ну что за люди! Сами себя не берегут, а потом говорят – недолечили, залечили. Так, давление сняли, рецепт выписали, ушла, довольная и успокоенная, домой.

– Алла, еще кто есть?

– А этот, непонятно что.

– Ну, зови. Посмотрим, что там за непонятно что.

Заходит молодой мужик, лет тридцати, лицо от боли скорежилось. Раздевайтесь, говорю. Разделся – снял рубашку, майку. Ух ты, ничего себе мускулатура! Спортсмен, что ли? Осматриваю, прослушиваю бронхи, легкие. Бронхи совсем забиты, дыхание жесткое, свистящее. Что же ты, миленький, до бронхита-то себя довел, не лечил, наверно, легкую простуду, вот она, коварная, и скрутила тебя за невнимание.

– А со спиной что? – спрашиваю. Вижу же, что рукой так и норовит за поясницу схватиться.

– Да пустяки, доктор.

А сам смешливо так смотрит на меня и улыбается. А улыбка хорошая, лучистая.

– Электричество отключили, а маме диван привезли. Грузчики без лифта отказались нести. Вот я и подписался.

Я округлила глаза. Диван на себе?! Ну и силища!

– А этаж какой? – спрашиваю.

– Восьмой, – он улыбается еще шире.

Нет, ну бывают же сумасшедшие люди на белом свете! Укладываю его на кушетку, прощупываю поясницу. Уплотнение в мыщце. Все, ясно. В народе это называется – потянул спину.

– Покалывание чувствуете? А согнуться можете?

– Не-а, не могу. Больно же.

Интересный человек. Ему больно, а он улыбается все время. Смотрю на Аллочку, она тоже улыбается украдкой. Эпидемия какая-то. Назначаю рентген, обезболивающие и, конечно, никаких физических нагрузок. Это надо же, диван на себе тащить! Вот что за люди?

………………..

Мы поженились через три месяца. «Непонятно что» оказался Алексеем Кузнецовым, тележурналистом, фотографом и просто хорошим человеком – моим мужем. Из поликлиники я не ушла, и даже рождение нашей Анечки (муж настоял на этом имени) оставило меня дома не очень надолго – спасибо свекрови. Как же я их брошу-то, моих почти уже родных пациентов? Живые же люди.