Читать книгу Алые розы на черном кресте - Ольга Рёснес - Страница 1

Привалившись затылком к стене, легко представить себе, что сейчас, вот уже скоро, тебя расстреляют в упор или, что еще хуже, начнут пытать, пристрастно и изощренно, сообразуя с безжалостной медлительностью времени тайное наслаждение чужой болью и ужасом…

Об этом стоило подумать сейчас, ранним июльским утром, накануне собственного девятнадцатилетия, в полной неопределенности ближайших лет, заранее пожертвованных неуютному пребыванию в медакадемии, куда пришлось влезть согласно жестко вбитому в башку семейному идеалу: стань чем-то. Это, впрочем, не слишком беспокоило Лешу, с его пока еще зыбким мнением о мире: это навязчивое, как ненужный попутчик, устремление к счастью, да, именно, к счастью, поскольку всякое несчастью, оно же страдание, есть происк зла, и само по себе зло гораздо комфортнее любых притязаний истины, красоты и добра.

Эти пьянящие, подслащенные верой в хорошее категории! Их давно уже следовало подвести к красной черте рассудка, немедленно устанавливающего норму им же дозволенного и потому безопасного и безвредного для повседневного употребления. Да и надо ли, в самом деле, строить заново каждый следующий миг жизни, исходя, единственно, из предчувствия о себе как о духе? А если такого предчувствия нет? Если все, что у тебя к этой жизни привязано, запросто умещается в тесном пространстве черепа, нисколько не претендуя на заповедные области печени, почек или легких, не говоря уже о сердце. Как раз сейчас оно-то, сердце, и дает о себе знать, выстукивая тревожные пассажи в волнах сбивающегося с ритма дыхания: сердце свидетельствует о безысходном страхе.

Еще вчера, заняв койку в восьмиместной палате с окнами на больничный двор, Леша не предполагал, что такое может случиться именно с ним, неизменно опережающим других по части всякой сообразительности: все мысли разом улетучились, и только одна, жужжащая назойливой мухой догадка о собственной… как это трудно признать!.. незначительности. Он, Леша Фактор, всего лишь скучная необходимость безличного потока наследственности, сбрасывающего в подлунный мир всякий, наряду с качественным продуктом, мусор. Люди, впрочем, ничего об этом не знают и потому охотно признают над собой опеку случая, произвольно смешивающего краски и формы и заодно распоряжающегося мнением о себе тех, кого обычно привыкли слушать. Что же касается сообразительных, а Леша один из них, то с ними обычно не происходит ничего такого, обо что потом пришлось бы стукаться лбом: такие заранее заключают с судьбой выгодную для себя сделку. И хотя у судьбы есть свой тайный план, начертанный ангелом где-то на небесах, можно всегда что-то переиначить и даже полностью вычеркнуть из списка мероприятий всё самое для себя горькое и кислое, оставив лишь сладость побед и сопутствующей им горделивой радости. Да, но сегодня… сегодня что-то важное ускользнуло у Леши прямо из-под носа, и не поймешь, то ли ты сам себя обманул, то ли к тебе присасывается унылая, покорная терпеливость других пациентов. Одно дело, слоняться по палатам с толпой таких же, как ты, радостных студентов, и совсем, увы, другая история, когда одна из этих больничных коек твоя. Правда, места в этой палате бесплатные, лежи себе на здоровье, согласно властной прихоти заведующей, кормящейся нежирной профессорской, в медакадемии, зарплатой и дважды гонявшей Лешу на совершенно бесплатный экзамен. Ей кажется, этой старенькой Вере, что на деньги ничего уже не купишь, и жизнь поэтому надо чему-то отдать… эх, скука. Профессор Вера явно не из сообразительных: вся ее жизнь сводится к одному большому, да, гигантскому, всепоглощающему носу. Вера переделывает носы заново, дает им новый нюх, и воздух свистит в подправленной скальпелем ноздре, и зеркало корчит новому носу рожи. Но если этот нос твой? И по нему будут, возможно, бить молотком?

Леше снился всю ночь этот проклятый слесарный молоток, порой вырастающий до размеров огромного молота, вмазывающего Лешу в стену вместе с его страхом и болью. Кое-как дотянув до утра, Леша проснулся в липком поту, нервно вздрагивая от каждого шороха в коридоре: сейчас за ним придут… и можно ведь еще отказаться от бесплатных профессорских услуг, да просто сбежать… Однако все оказалось грубее, чем на то расчитывал вышколенный зубрежкой рассудок Леши: в палату ввалилась толстая, в лопающемся на ягодицах халате, дежурная медсестра и кратко скомандовала: «Пошли!»

Сколько раз Леша слонялся с толпой таких же, как он сам, ротозеев по длинным больничным коридорам, с шарахающимися во все стороны номерами палат, лабораторий и операционных, и ни разу к нему не подступила мысль о том, что кто-то тут страдает. Да и нужны ли будущему врачу такие мысли? Его дело – лечить… лечить и лечить. Лечить от всего. Врачу нужен поэтому пациент, много-много согласных на всё пациентов, и это врачу решать, с какого плеча содрать с пациента шкуру. И вот теперь Леша совершенно один, и даже сосед по палате не станет заморачиваться его отсутствием, поскольку всем тут теперь под нож.

Один, а тем более, сам по себе, есть нечто враждебное посюстороннему мироустройству, если не сказать, незаконное. Силы, созидающие комфорт и благоденствие, не рассчитаны на поддержку сильного: это сплошь одни костыли и инвалидные коляски. Сильный, он же всегда чужой, обязательно истребляется, и если бы дело обстояло иначе, в мире не понастроили бы столько высших учебных заведений. Не ты сам, согласно таинственно живущему в тебе духу, делаешь себя, но окруждающий мир делает из тебя… что?… конфетку… какашку.

Привалившись затылком к скользкой кафельной стене операционной, Леша считает удары сердца… В учебниках сказано, что сердце – насос, ни с того ни с сего гонящий по кругу кровь, но так на самом деле не бывает, чтобы ни с того ни с сего. Будь сердце насосом, оно не сбивалось бы с ритма от каждой малости и чепухи, от всякой тревожной мысли, не замирало бы от страха, не рвалось бы наружу от радости. Насос – это надежная механика, тогда как сердце порой одна сплошная безнадежность. Что учебники врут, это Леша понял еще на первом курсе, хотя и продолжал заучивать нужные для экзаменов глупости. И вот теперь, пристегнутый к креслу ремнями, он догадывается, в ожидание предстоящей пытки, о таинственной сути стучащего у него под ребром клубка: сердце ему рассказывает, оно всё наперед знает. Оно, может, сердце, заменит однажды служащий рассудку мозг, перетянув на себя соки познания. Однако страх теперь куда важнее безумных догадок, тем более, что профессор Вера надевает уже хирургические перчатки, поправляет на лбу круглое зеркало, и ее бесстрастный, въедливый взгляд не обещает никакой снисходительности, она готова.

– Начнем, Фактор?