Читать книгу Алые розы на черном кресте - Ольга Рёснес - Страница 5

Старое здание коровника могло бы иметь куда более интересное назначение, с его добротным фундаментом, просторными подвалами и нетронутой случившимся пожаром краснокирпичной кладкой, плотной и ровной, словно церковная стена. Коровник строили сразу после войны пленные немцы, их всех потом тут и перестреляли, учитывая возможную от них пользу германскому отечеству. С тех пор в Троицком ничего путного больше не строилось, хотя и было много разговоров про новый мост через Песчанку, широко разливающуюся весной и полностью затопляющей понтонную переправу. Строительство – дело не только накладное, но и темное: строят одни, пользуются другие. Взять хотя бы Москву: кто потроил высотки? Те, которых тут же, вблизи этих гордых построек, и грохнули. Чтобы не было потом разных мнений. Это великий принцип посюстороннего строительства: строй и не спрашивай, зачем. Время омывает этот принцип сладостью великих побед, обдает сладковатым трупным запахом, и не дознаться у него, текучего, что, собственно, гонит течение. Один думает, что во всем виновата душа, другой видит лишь хваткость рук, и нет между ними никакого согласия. А время между тем течет к смерти, вливаясь навсегда в бессмертие. Но ты пока строй, строй… Стоя возле заброшенного коровника с бригадирами стройотряда, председатель колхоза Пашнев увидел вдруг на его месте добротный особняк, с балконом, фонтаном и выстриженной перед входом лужайкой, после чего спросил напрямик обоих: хлев или школа искусств? Оба бригадира, не сговариваясь, проголосовали за хлев, потому что искусство, равно как и школа, ничего, кроме лишних затрат, не приносит, тогда как с коровы всегда можно спросить. Пашнев и раньше знал, что все вокруг спят, а если кто-то и просыпается, то только затем, чтобы глотнуть снотворное. Поголовный сон разума. А не разумный – он же скот, дающий себя куда-то гнать. Этому есть, разумеется, оправдание: рано еще просыпаться. Или: не стоит срывать незрелый плод. Но сам-то Пашнев уже на полшага впереди, и что ему теперь: вернуться назад, к остальным, или рваться что есть мочи вперед, нисколько уже не сожалея, что сосед твой глуп и дорожит своей глупостью как найденным кладом?

Вернувшись после сельскохозяйственного института в Троицкое, Пашнев без особых усилий выбился в председатели, исключительно ради любопытства: что будет? Проложить до города асфальт?… засеять пустырь соевыми бобами?… завести кур-толстоножек? Проекты всплывали, один за другим, в его бессонных мыслях, один смелее другого, но стоило только приземлить зарвавшиеся ввысь планы, как все опять становилось сонным и скучным. Местный алкаш не желает!.. не может!.. не пригоден! Вот бы сюда тех, что с такой любовью построили коровник. Всякий раз, думая о причудах судьбы, зазвавшей в Троицкое гитлеровских солдат, Пашнев испытывал желание донести в органы на самого себя: он бы оставил здесь не только этих, расстрелянных, но и само их мироощущение, выражающееся в любви к работе. Сами-то немцы, думая, что и другие тоже могут работу любить, построили у себя добротные трудовые лагеря, работа в которых освобождает, но было им невдомек, что работа как раз и есть для кого-то самое нежелательное, что даже хуже смерти, в связи с чем и пошел слух о лагерях смерти. «Они заставили нас работать!»

Потратив несколько лет на бесполезные уговоры – давайте, ребята, все вместе, дружно, ради нас же самих – Пашнев уперся в тупик своего же с местными сонного родства: тащи, пока можно, одеяло на себя, пока не оставишь всех спать раздетыми, и пусть они по-прежнему видят свои сладкие, с трупным душком, сны. Лучше выползти из застоявшегося болота одному, чем гнить вместе с остальными. Лучше пусть у него одного будет в жизни возможность, чем вообще ни у кого. Так он для себя и решил, председатель полумертвого, задохшегося в будничной пьянке колхоза «Светлый путь».

Но кому-то в области зачем-то понадобился мост через Песчанку, и этот проект настолько взбодрил Пашнева, что он позвал на рыбалку главного архитектора района, и стоя на старом понтонном мосту, сразу после половодья, они поймали на блесну засидевшуюся в тине щуку, сварили уху и… договорились обо всем. А вид с высокого правого берега такой, что жизнь кажется долгой и прекрасной, и хочется петь и лететь, лететь… и всё, что куда-то течет, утекает, вряд ли когда-нибудь пересечет свой собственный моральный след… Деньги на мост поделили честно: одна треть на каждого, включая того, кто ничего об этом не знает. «А если сядем?» – подумал тогда Пашнев. Но жизнь, как уверяет главный архитектор, дается всего один раз, и прожить ее надо так. Проект моста отправили на доработку, и тем же летом Пашнев распорядился вырыть пруд и начал строительство трехэтажной виллы. Он знал, что теперь о нем думают в Троицком: есть среди нас человек. А речка Песчанка пусть течет себе дальше, мимо проржавевшего понтонного моста и расставивших сети браконьеров.

С коровником дело обстоит куда проще: летом завезут бычков, те погуляют по бурьяну, пока не стукнут заморозки, а там и в расход. Бычки знают: есть в мире счастье. Оно, правда, не здесь, не на этом пустом месте, но где-то вдали, далеко-далеко, на берегу неизвестного моря, на клеверных, открытых свежему ветерку полях, где можно лежать, неспешно взрослея, и только грезить, грезить о происходящем в космосе, среди звезд, извлекая нескончаемые сновидения из своих же желудков… Эх, счастье! Чувственное, коровье. Ради него сюда, в Троицкое, пригнали этих студентов, и теперь они каждый день спускаются в полутемный, воняющий плесенью подвал, и это их единственная радость: закрыть наряд. В подвал лезут по очереди, по восемь человек, а девятый при них – комиссар, с ведром, лопатой и железным совком. Что было тут раньше, никого не интересует: всё на мусорку, включая исторические протоколы прежних стахановских удоев. Какая теперь разница, были ли эти коровы рекордсменками или дружно подыхали, оставляя ни с чем свое рогатое будущее. Корова как пчела, чей удел – отдавать безвозмездно любовь. Пчела не ест свой мед, и вся сладость лета есть лишь предлог для ее трудолюбия, корова же вдобавок отдает свое мясо и кости, как только с молоком начинаются перебои, но перед этим она раз десять еще и отелится. Коровье счастье, оно такое.

В подвале оштукатурят заново стены и потолок, зальют треснувший бетонный пол, вставят стекла в узкие окошки-отдушины, и уже осенью сюда въедут конкурирующие с бычками в плане продолжительности жизни поросята. Ведь еще расстрелянные тут, возле коровника, пленные немцы предвидели: много, очень много свинины. Хрюшки, хряки, поросята, свиноматки… ветчина, сало, буженина… Другое дело, куда повернет судьба: придет ли распоряжение от областного начальства считать все свинское поголовье зараженным африканской чумой, это уж как начальство надумает. Тут рядом овраг, куда как попало свалили расстрелянных, туда же отгрузят и свиные туши, зальют мазутом, хотя все и так само сгниет. К светлому будущему надо присматриваться, присматриваться…