Читать книгу Алые розы на черном кресте - Ольга Рёснес - Страница 4

А хорошо здесь летом. Нарядные березовые рощицы, прохладная, быстрая речка Песчанка, клеверные луга, краснокирпичная церковь с обвитым плющом забором, колодцы, козы, куры… И никто сюда особенно не суется, поскольку дороги здесь плохие, а магазин только один, да и тот чаще всего закрыт. Люди сажают сахарную свеклу, чтоб было из чего гнать самогон, но хлеб никто не печет, не умеют, потому и едят недельной давности из магазина, годный разве что для свиней. Те, чьи дома стоят на берегу, водят сотнями уток, жиреющих без всякой посторонней помощи и покрывающих липким пометом выщипанную на берегу траву. Но коров водит только библиотекарша Нинка, крутится с утра до вечера, и замуж некогда было выйти, а теперь уже поздно. С ней только заговори о новом, как на картинке, коровнике, смеряет тебя расстреливающим в упор взглядом: корове нужен дом, а не общага. Один глаз у Нинки косит, но обе ее коровы этого не замечают и наперебой лижут ей руки, ровно что собаки.

В Троицком давно уже никто никого не ждет, поскольку те, кому было надо, отсюда свалили, а к старикам и алкашам какой интерес. Оно бы и дальше так шло, и все было бы к лучшему: никакого поблизости начальства, и даже председатель колхоза Пашнев живет теперь на отшибе, возле вырытого экскаватором пруда, разводит, говорят, золотых рыбок… Вместо начальства теперь ветеринар, каждую весну прививающий собак от бешенства, да старик агроном, торчащий, как пугало, в поле с ранней весны до поздней осени. Что же касается студентов, а их засылают сюда почти каждый год, то эту напасть вполне можно стерпеть, да просто не смотреть в их сторону, будто ничего и нет. Построили, съехали.

Осмотрев помещение общаги, Леша презрительно сплюнул: дыра. Грязно-желтого цвета стены, местами провалившийся пол, темный, воняющий кошачьей мочой коридор. Ни ванной, ни душа, лишь пара кранов с холодной водой над проржавевшими раковинами, а по нужде – во двор. Теперь он тут, в стройотряде, врач, и это ему следить за соблюдением условий выживания. Два месяца – срок огромный, и где-то теперь есть море и пляж… может, зря Леша согласился? Но хотелось ведь получить двойную зарплату, в сравнение с которой подработка на скорой помощи – просто копейки. Врач в стройотряде не таскает ведра с цементом, он тут вроде как начальник, и только ему дано снимать пробу с супов и каш, попутно присматривая за гигиеной немногочисленного бабского персонала. В успех строительного предприятия Леша, впрочем, не очень-то верит: эти будущие архитекторы из стройакадемии только и знают, что выясняют промеж себя отношения, кто умнее и больше знает, и к тому же комиссар у них – баба. Тоже мне, комиссар, комиссаришка. Баба, она ведь не стратег. Избавленный быть с нею лично знакомым до самого приезда в Троицкое, Леша имел дело исключительно с командиром отряда, долговязым и скучным Шепиловым, которому Леша незамедлительно поставил диагноз слабости пищеварения и расстройства кишечника. Командира следовало посадить на строгую диету, и Леша пообещал этим лично заняться, чем очень Шепилова растрогал.

В Троицкое добирались три часа на поезде, делающем остановки на всех безымянных платформах, и пока ехали, смотрели, как по вагону носится закутанный в широкий бабий халат подросткового вида псих и предлагает каждому погладить белого пластмассового слона, пристегнутого к его левой руке собачьим ошейником. Слона хвалили, у многих точно такой был в детстве, а та, чей халат болтался на психе, курила махорочную самокрутку, полулежа на верхней полке с открытым окном. Сто пятьдесят килограммов сала, тающего от одного только взгляда знатока, для стройотрядной поварихи никакая не обуза.

– Мать, – кричит ей псих, пробегая мимо, – дай пожрать!

Запах пота, лука и семечек.

Ища в вагоне свободное место, куда можно было бы вписаться вместе с громоздкой сумкой и свернутым прорезиненным плащом, Леша обнаруживает одно боковое, с сидящей напротив соседкой, уставившейся в окно и даже не глянувшей в его сторону. Затолкав сумку с плащом под сиденье, Леша хотел было поинтересоваться: что она там, в окне поезда, высматривает. А там сплошная лесополоса с тянущимися вдоль нее проводами, километр за километром. Вот, дура, нашла на что смотреть. Да какое, собственно, Леше до нее дело, пусть себе глазеет. И тут она поворачивается к нему, торопливо кивает, словно извиняясь за свое отсутствие, и снова в окно, к проносящимся мимо березам и электропроводам… Закомплексованная что ли? Леша демонстративно, чтобы она заметила, зевнул. Мимо проскочил, в распахнутом на тощей груди халате, псих и, обернувшись, сообщил хриплым фальцетом: «Экстренное совещание!» и понесся по вагону дальше. А эта, что у окна, вроде бы и не слышит, следит неотступно за пляшущими в воздухе проводами и солнечным мельтешеньем берез, и Леше становится не по себе от этого к нему безразличного отсутствия. Неожиданно переведя на него взгляд, она ни с того ни с сего интересуется:

– Терапевт, гинеколог, зубной?

Она стало быть знает, что он врач, да тут все это знают. И надо держать дистанцию, это Леша усвоил, катаясь на скорой помощи, поскольку все окружающие тебя люди – твои пациенты.

– Ну, положим, травматолог, – неохотно, словно делая ей одолжение, сознается он и тут же об этом жалеет, это ведь только его планы, а сам он пока студент. Да и что толку болтать об этом с девчонкой, не слишком к тому же разговорчивой, он ведь не мальчик какой-то, хотя пока всего лишь санитар скорой помощи, – будущий хирург… а что?

– И уже оперировал?

Настырная, как все бабы. Уперлась локтями в столик, аж подалась вперед, давай ей, выкладывай. Хотя мордашка у нее вполне… Леша бегло оценивает тонкий изгиб светлых бровей и спрятавшуюся под ними голубизну глаз, аккуратное, не продырявленное сережкой ушко, гладкость убранных со лба светло-русых волос… а она в самом деле ничего! Ну, как и почти все в свои двадцать лет.

– Пару раз ассистировал, – с особой значительностью, но все еще неохотно поясняет Леша, – перелом бедра, разрыв мениска…

Дальше следовало бы уточнить, что ему, подрабатывающему на скорой санитаром, судьба дозволила нечто большее, о чем Леша не мог думать без восхищения: пару месяцев назад он вынул у живого человека сердце. Их было в машине трое, сам Леша, врач и шофер, тогда как лежащее на носилках тело было уже не в счет, хотя попавший под трамвай чувак был все еще жив и в свои на вид тридцать с небольшим мог бы, пожалуй, и выкарабкаться… да кто его знает, мог или не мог… Такое ведь не в первый раз, и врачу это хорошо известно: пока жизнь еще тут, она чего-то стоит и всегда находится покупатель. Врач делает это быстро, умело, и контейнер с физраствором всегда тут, но как назло принял перед выездом полстакана водки, чтоб не слишком в машине трясло, и теперь дрожат руки… «Давай ты, – командует врач санитару, – заодно научишься…»

Когда смерть уже тут и только ждет своего сокровенного мига, все остальное теряет смысл, как бы страстно ты не желал чего-то в жизни, и наконец-то ты понимаешь, что впереди, то есть уже после смерти, что-то есть… есть какое-то продолжение при жизни так и не замеченного, тайного. Леша понял это, как только в руке у него оказался горячий, напитанный кровью комок: здесь, в машине скорой помощи, совершается в данный момент жертвоприношение. И есть, разумеется, одобряющий это мероприятие Бог, до которого ведь иначе не дозовешься. Вот так, внезапно, к тебе подступает твое судьбоносное, истинное призвание: проникнуть в неизвестные мировые дали вслед за улетающей туда душой другого человека, куда тебе самому при жизни не войти, как бы ты не старался прорваться в мир причин, где плетется основа всех мировых событий. Достаточно ведь разок глянуть с высоты на свою серую в общем-то жизнь, и ты уже не тот, ты выше, значительнее других… ах, если бы только себе при этом не навредить…

С этим неудачливым, лежащим на носилках, чуваком Леша оказался теперь в тайном родстве: он ведь вынул сердце у живого. Каким должно быть ужасом наполнилась душа пациента! Пережить такое и сохранить доверие к жизни? Теперь душа его желает только унестись от земли прочь в мареве безнадежности и страха, с раз и навсегда принятым решением: никогда больше на землю не возвращаться. Если бы не усвоенные в медакадемии инструкции, Леша поклялся бы перед самым строгим экзаменатором, что видел, как похожая на растрепанную ветром птицу душа лежащего на носилках неудачника тащит на себе Лешины амбиции, обыкновенно скрываемые даже от родной мамы. Вперед!.. вверх!.. Правда, умерший чувак протащил Лешу не слишком далеко, едва лишь одолев земное тяготение, но даже и эта короткая левитация принесла Леше абсолютную в себе уверенность: теперь он посвящен, теперь он жрец. Теперь у него появилась особая жажда, утолимая лишь следующей жертвой: вырвать из еще живого тела налитый кровью комок… и с каждым разом все дальше и дальше уноситься прочь от земли, от привязанностей и мук совести…

Не глядя на сидящую напротив девчонку, Леша кивает своим о себе мыслям, в который уже раз убеждая себя, что именно ему, такому, как он есть, судьба заранее приготовила клад и никогда не подложит свинью. Судьба оснастила его быстротой разумения, чтобы как можно лучше вписать его в общее дело незримой круговой поруки.

Глянув в проход вагона, Леша торопливо отворачивается: толстая, на верхней полке, бабища машет ему рукой… да как она смеет! Он ведь тут не чернорабочий, как остальные. Все бабы – дуры. И снова эта, напротив, считает проносящиеся мимо березы…

Скоро уже Троицкое, десятиминутная стоянка, и Леша мысленно сочиняет свое первое для стройотряда распоряжение, с которым выйдет на платформу: до прихода автобуса не бегать в буфет за водкой и не мочиться в кусты. И та, что сидит в данный момент напротив, пусть знает: порядок в отряде касается всех. Он искоса глянул на нее: ждет, что он еще ей интересного расскажет. И не просто так ждет, но вслушивается в потаенный ход его мыслей. Ей, что, больше других надо? От нее веет чем-то необычным, запретным, то ли взрывным, на грани насмешки, весельем, то ли неестественным для ее возраста скорбным отчаянием, тут сразу не разберешь. Но эта ее напряженная внимательность, то и дело обнаруживающая себя в быстром, колющем взгляде, словно разжижает и растворяет Лешины амбиции, и вот уже нет ничего такого, чем ему стоило бы в себе восхищаться, все становится легким, прозрачным, простым, и даже его великая догадка о профессиональном жертвоприношении теряет свой жуткий, захватывающий смысл. Тут что-то не так, тут нет опоры рассудочному порядку, тут всё от скрытого воления, скорее всего, произвола, а может… свободы? Нет, этого не может быть, чтобы кто-то вот так, не напрягаясь, свободой владел. Это опасно, недопустимо, это в конце концов глупо: принимать свободу всерьез. Однако само присутствие этой девчонки наколдовывает Леше странную в себе неуверенность: незыблемая основа его самоуважения, самолюбия и гордости, на которую не посягает вышколенный зубрежкой рассудок, теперь попросту самоустраняется ввиду своей же бесполезности, высвобождая место требовательно воющей пустоте. Эта молчаливая внимательность, это напряженное вслушивание… и что-то под самым у Леши сердцем отвечает на обращенный к нему вопрос, какая-то растоптанная, придушенная жизнь готова уже встрепенуться и броситься навстречу обращенному к ней зову… просто какое-то наваждение!

– А ты, собственно, что тут делаешь? – желая хоть как-то вернуть себе свое обычное полупрезрение-полусочувствие окружающим, как бы мимоходом интересуется, подавляя зевок, Леша, по привычке уже прикидывая, какая ему может быть от этого знакомства польза. Мужик или баба, без разницы, главное, чтобы что-то тебе давал. Дающий, он же донор, он же… да просто материя, корм для моли.

– Я комиссар стройотряда.

Вот она, значит, какая. Психолог наверняка бы разобрался, что это за стереотип. Ха-ха, психология все еще мнит себя наукой, хотя ей, заквашенной на блевотине Фрейда, давно уже пора было бы сгореть от стыда. И хорошо, что об этом никто ничего не знает, иначе куда бы ломанулся отделавшийся от нормальной скуки мир? Но Леша-то знает: стереотип годен разве что для стадного быдла, тогда как такие, как эта, есть совершенно независимый от своего окружения тип. Крайне опасный, скажем так, тип. И опасность эта состоит в том, что существование такого рода бросает вызов нормальной круговой поруке. С такими надо умно, хитро, а чуть что – за жабры. Перехватив на миг ее взгляд, Леша протягивает ей через столик руку.

– Алексей Львович, второй курс ординатуры.

Едва коснувшись холодными тонкими пальцами его руки, она коротко кивает:

– Гордеева, пятый курс архитектурного… – и внезапно смеется, – я здесь штукатур и каменщик, а также уборщица, дворник, посудомойка…

С разбегу налетев на столик, псих в бабьем халате роняет на пол пластмассового слона, шарит рукой под сиденьем и, привалившись боком к Леше, дышит ему в лицо семечками и самогонным перегаром.

– Это наш прораб, – спокойно поясняет она, – у него сегодня день рождения.

– День рождения у меня раз в месяц, – пристегивая к руке слона, перебивает ее прораб, – у меня месячные… ха-ха! Ты знаешь, – он дергает Лешу за рукав, – что я тот самый Подлесный? Еще не усек? Не сварил? Я тот, кому мы всем колхозом воздвигнем памятник!

Запахнув на голой цыплячьей груди прораба бабий халат, Леша безразлично, как уставший за смену санитар, замечает:

– Вижу, Подлесный, что никакой ты не псих.