Читать книгу Алые розы на черном кресте - Ольга Рёснес - Страница 3

В мире повеяло чем-то опасно новым: беспечная сонливость счастливого строительства враз уступила место идеалу дороги, ведущей неизвестно куда. Куда дальше, товарищи?

Дорожное настроение само собой не приходит, его надо сначала придумать: разбередить наспех зашитые раны, озадачить едва только просыпающийся разум какой-нибудь очень простой и понятной чепухой, вроде таскания на себе тяжелых рюкзаков и притом – в гору, и тогда уже неважно, кто на какую вершину попрет, главное – чтобы никто не сидел дома, в тесных коммунистических хрущевках с видом на изредка выгребаемые мусорки. И лучшее, что может при этом произойти, это глазение на совершенно тебе недоступное, запретно-ихнее, да, забугорное, такое вот воровское подглядываение за чужим, перехлестывающим любые коммунистические фантазиии благоденствием. Это совершенно новый соблазн, деньги, против которого ни у кого нет никакого иммунитета, и всем только кажется, кажется… кажется, что вот оно, долгожданное, прет прямо на тебя. Между тем любая новизна решительно отпихивает старое и объявляет его ненужным, и прошлое напрасно будет домогаться внимания к себе, к своим надежно прикрытым ложью великим победам. У прошлого нет никаких шансов быть принятым всерьез, ведь никто не в силах поверить, что вранье бывает таким изощренным, а злодейство таким изобретательным. А что, собственно, было? Было именно то, что есть и сейчас, что наверняка будет и завтра: господство над человеком вещи. И если вещь все же чего-то стоит, то люди… а собственно, где они? Они – на работе. И пусть товарищ Сталин не спорит с товарищем Троцким, у которого он долго был в подчинении: у них одно большое общее дело. Разве совершил Сталин что-то, чего не совершил бы грохнутый ледорубом Лев Давыдыч? Успешно проведенный голодомор, повальное раскулачивание с видом на большую братскую могилу, гулаговская, на костях, индустриализация с насильственным поворотом рек и рытьем никому не нужных каналов… Прошлое никак не желает в этом сознаться: Сталин сам хотел быть Троцким. Но двое Троцких, это уже перебор даже для экспериментального геноцида, и Сталин, со своими тремя классами образования, гениально приватизировал изобретенный товарищем Троцким аппарат, а народу сказал так: Лев Давыдыч – наш с вами общий враг. Не оставлять же народ в недоумении. И хотя плагиат был налицо – Троцкому ведь тоже хотелось иметь очень много врагов народа – Сталин усидел у себя в кабинете ровно столько, сколько нужно было интернационалу, нанявшему их обоих для разлучения настоящего с прошлым. И те, кто успел уже родиться, пустьь знают: товарищ Троцкий за ними присмотрит, товарищ Сталин вовремя поправит.

– Опять эти бездельники понаехали, вон их сколько, – глядя со своего чердака на толпу вываливших из автобуса студентов, бормочет дед Егор Громов, хотя самому ему давно уже все равно, сколько в селе Троицком людей и скотины, – строить они, видите ли, тут у нас собрались…

Он шарит рукой вдоль бревна с сидящими на нем голубями, цепко хватает одного, сует за пазуху, на щи себе и бабке. За свои почти восемьдесят лет дед Егор не видел ничего ни для себя, ни для остальных полезного: земля не принимает безразличного по себе топанья, а по-другому никто уже не может, поскольку колхоз – дело вовсе не добровольное. Колхоз – это упредительное наказание за то, что именно тебе, каким бы недоумком ты не родился, эта земля и принадлежит и никто, кроме тебя, эту землю на себе не поднимет. Наказание придумал товарищ Троцкий, об этом дед Егор узнал от агронома-немца, переехавшего в село Троицкое после сибирского ссыльного срока, и если верить старому немцу, товарищ Троцкий жив и сейчас, будучи незаменимым в сообществе вечно живых. И как бы не хотелось деду Егору оправдать свою, разменянную на трудодни жизнь, ему приходится со старым немцем согласиться: колхоз есть бессмыслица и потому обречен быть с презрением забытым. Человек как сумма трудодней, так завещал товарищ Троцкий. Рухнет последний коровник, увязнет в осенней грязи никому уже не нужная сеялка, и только чердачные голуби будут кружить над селом как знак еще не сошедшего к человеку духа…

Дед Егор, будь он тут председателем, не стал бы пускать в Троицкое этих студентов-строителей, пообещавших за два летних месяца восстановить давно уже заброшенный, зарастающий бурьяном коровник. Пусть бы все поскорее развалилось, чтоб оглядеться на пустом месте, дотронуться до себя… я это или не я? Если это в самом деле ты, то чего же ты ждешь? Строй из самого себя, из своей пока еще детской, едва только восходящей к понятливости души. Старый немец-агроном сказал, что на этой земле будет когда-нибудь рай, когда каждый в отдельности до него дозреет, но сначала должно погибнуть все, чему сегодня служат за деньги, и не надо поэтому улучшать результаты кровавого замеса товарища Троцкого.

Кто с чемоданом, кто с дорожной сумкой, студенты нехотя тащатся к одноэтажному зданию общаги, с окнами, глазеющими в огород деда Егора.