Читать книгу В чужом доме - Ольга Рёснес - Страница 5

Первой к двери подбегает собака, Альбина слышит нетерпеливое фырканье и простуженный голос хозяина, и заготовленные заранее объяснения сметаются сомнением в самой этой затее: разве объяснишь другому, что выбор теперь за ним? Судьба стучится в дверь, да, но каждый волен гнать ее в шею.

– Я, видите ли, насчет оконных рам… – заранее примеряясь к отказу, неуверенно начинает Альбина, – нестандартной формы, согласно старому образцу…

Рыжий сеттер внимательно слушает, то и дело посматривая на хозяина, а тому как будто все уже известно: молча кивает. Столько тут перебывало у него заказчиков, и он научился угадывать истинные мотивы их нужды, и теперь он уверен, что в просьбе Альбины нет ничего личного: ее привел сюда идеал. Это большая сегодня редкость, и многие сочтут это безумием: принимать идеал за реальность. То есть возносить вроде бы даже несуществующее над головами, этажами и крышами бестолково посюстороннего мира. И поскольку дело это заведомо безнадежное и вряд ли принесет кому-то профит, к нему следует отнестись как к лепету годовалого ребенка, терпеливо и снисходительно.

– Пройдемте что-ли, – приглашает он Альбину к обитой искусственным мехом двери, и сеттер проскальзывает в комнату первым, поскольку ему, собаке, доверено тут сторожить. Это ведь даже человеку понятно: есть вещи неприкосновенные.

Здесь определенно какая-то мастерская: возле стены верстак с укрепленным на нем станком, на полу сложенные штабелем бруски, рядом шкаф с затейливыми инструментами, но главное – то что висит на стенах, шокируя воображение разнообразием своих форм и размеров: скрипки, альты, виолончели. И все это, от крошечной пищалки до громоздкого контрабаса, сделано сухими, жилистыми руками не совсем еще старого старика. И это сюда, к нему, направил Альбину хмуро неразговорчивый мастер, должно быть насмехаясь над ее дикой затеей. Но Альбина на него не злится, она не вправе требовать от других невозможного.

– Да, это занятно, – неторопливо рассматривая принесенный Альбиной чертеж оконной рамы, бормочет старик, – это наводит на мысль… А знаете, почему бы и нет! Окна, они как глаза, они излучают волю, они пропускают свет. Какое окно, таков и дом. Сколько там у вас окон?

– Девять, – дрогнувшим голосом произносит Альбина, – из них два чердачных, полукруглых, вроде собачьей будки…

Она шумно вздыхает: неужели старик согласится? Она снова смотрит на развешенные на стене инструменты, чувствуя, как от них струится к ней мягкое солнечное тепло. Все они повторяют одну и ту же форму, и глазу приятно ее звучание. Форма двойной спирали, человеческой ауры, земной, в погоне за солнцем, траектории. Есть еще в мире великая, таинственная глубина!

– Если, конечно, успею, – рассудительно добавляет старик, – жить-то мне еще сколько, кто знает…

И сеттер виляет ему хвостом, будто сверяя оставшееся старику время со своим собачьим сроком. Живя с собакой, учишься понимать неизбежность конца: сегодня ты, а завтра я. Но если сам ты все же вернешься обратно, созрев для нового в мир рождения, то именно эта собака уйдет навсегда, безвозвратно, отдавая опыт прожитой с человеком жизни в распоряжение групповой, единой для всех собак, души. Так что к ней, одной-единственной в мире, надо прислушиваться…

– В этот ваш дом поэта, – продолжает старик, – наверняка поналезут дипломированные, от и до, специалисты, вся радость которых состоит в том, чтобы чем-то казаться, чтобы непременно считаться известным, один известнее другого. И каждый из них втайне будет желать этому дому разрушения, желать по крайней мере упразднения самого этого душевного состояния: быть поэтом. Музыкант слышит, как звучит душа, поэт это видит, в слове живет музыка, в звуке пульсирует слово… Будь это не так, никто никогда не сделал бы ни одной скрипки. Но кому это сегодня интересно? Кому? – он кивает на своего сеттера, – Вот он хотя бы слушает…

– В дом поэта въедет «Пролетарий», в качестве литературно-художественного что ли органа, это уже решено, – буднично уточняет Альбина, – мне же поручено стараться вовсю, чтобы получилось не хуже, чем в галерее Лихого…

Старческий, перебиваемый сухим кашлем, смех. Бумажная салфетка со следами крови. Альбина торопливо отворачивается. Это всего лишь, может, пустой разговор, какие любит вести старость, прикрывая этим свою немощь.

– Мне, собственно, все равно, кто будет глазеть в эти окна, – откашлявшись, заключает он, – мои рамы переживут их всех. Я готов начать уже завтра, и надо спешить, поскольку у меня рак, хотя врачи об этом ни слова.

Молча на него уставившись, Альбина не находит в себе деловитости спросить о цене… о цене этого, последнего, может, в жизни усилия. Да и стоит ли начинать? Смерть не любит тянуть время.

– А там кто знает, – старик смотрит на сеттера, – может все само и пройдет, за работой.

И сеттер тут же подает, как его учили, голос: давай же поскорее начнем!