Читать книгу В чужом доме - Ольга Рёснес - Страница 9

Они вышли на улицу вместе, в дождливый ветреный вечер, и сочинителю кажется это странным: куда им вместе-то идти. Но Женя все уже должно быть продумал, он знает… знает, что в двух шагах есть такая писательская забегаловка, и там вполне даже сносно, по крайней мере, можно долго сидеть на стуле, и просто так оттуда не выгоняют.

– Пойдем, пока не закрыли, – Женя уверенно ускоряет шаг, наступая в лужи и волоча на одном плече тяжелое драповое пальто, – сегодня твой день!

В помещении кафе пусто, только скучающая возле стойки официантка, равнодушно кивнувшая Жене и едва глянувшая на сочинителя.

– Как обычно? – устало осведомляется она, ставя на поднос пару фужеров, – Или с собой?

Бросив пальто на стул, Женя подвигается почти вплотную к сочинителю, явно намереваясь сказать что-то, что не для всех остальных. Не всем же так везет, а тот, кто удачлив, тот должен принять удачу как должное.

– Хочу тебе прямо сказать, – подвигая к себе поднос с бокалами, начинает Женя, – что ты большой, настоящий талант! Из тебя будет толк, я уверен, и я буду тебе помогать… ну, за тебя!

Официантка, хотя ее и не звали, молча ставит на столик бутылку красного и блюдце с парой вчерашних, обсыпанных ореховой крошкой «картошек», и ее цепкий взгляд подсказывает сочинителю, что надо ловить момент, брать быка за рога. Сюда ведь ходят не просто так.

– Эта твоя… – Женя усмехнулся, – твоя поэма о Сатане вполне актуальна, а главное, доступна пониманию читателя, усвоившего, начиная с детсада, что наихудшим вариантом дьявола был, есть и остается Гитлер. Ну, за твою принципиальность!

– Мне это известно, – кивает сочинитель, – меня самого как-то водили в детсад, и там мне разъяснили, что хорошо, а что плохо. Тем не менее, на детсадовский горшок меня уже не усадишь, и я готов даже спросонья подтвердить, что ничего такого дьявольского я в Гитлере не нахожу, он – человек воли, искреннего чувства, просветленной мысли и честных намерений…

– Да брось ты выпендриваться, – кисловато мямлит Женя, – никто с тобой все равно не согласится. У нас такая культура, понимаешь? Культура полного ментального подчинения. Пока нет команды, никто ни о чем и думать не будет. И мы… – Женя понижает голос до шепота, – такой команды давать не собираемся. Думать будем мы, за всех остальных.

– Да, мне это тоже известно…

– Откуда, скажи, тебе это известно? Не мог же ты сам догадаться! Или ты думаешь, что способен думать?

Сочинитель молчит, хотя в глазах его, светло-карих, с тигриной желтизной, вспыхивает что-то вроде насмешки: он попросту не признает над собой никаких, признаваемых всеми остальными, авторитетов. Он – сам по себе.

– Я не советую тебе слишком этим увлекаться, – примирительно заключает Женя, – не создавай себе проблемы! Будь проще, живи сегодняшним днем! Наслаждайся!

– Вот как? – хмуро отзывается сочинитель, – А если я этого не хочу? Если это не для меня?

– Тогда тебе везде укажут на дверь. Понял?

– Что из того… – сердито бормочет сочинитель.

– А ты с характером, – наполнив оба бокала, Женя выжидающе на него смотрит, – ты лезешь в большую игру… Вот ты публично, перед всеми, заявляешь, что этот, как его, Ариман воспитал для своих глобальных целей свой избранный народ, так? И как он этих избранных воспитал? Он поставил их всех раком. Сделал из них, и раньше ничтожных и подлых, еще более подлых и ничтожных, привив им безграничную ненависть ко всем остальным. Но зато… – Женя удовлетворенно усмехается, – зато по уму они превосходят остальных, и все, какие есть в мире изобретатели и философы, врачи и поэты, все это – они! Я ведь и сам принадлежу к их числу, – совсем уже размякнув, сознается Женя, – хотя об этом знают лишь те, кому положено знать. Но ты… – Женя дохнул на сочинителя сладким перегаром, – ты совсем другой, и ты не с нами… и я восхищаюсь тобой, я, можно сказать, влюблен…

Уронив руку сочинителю на колено, Женя внезапно замолкает, будто его оглушила вдруг неотложность какой-то хитрой затеи, и рука его ползет прямо к прикрытой свитером молнии, ложится на нее неуклюжим, требовательным грузом… Изумленно уставившись на Женю, сочинитель готов уже отодвинуться вместе со стулом в сторону, да просто дать деру… но он продолжает смотреть Жене в лицо, хладнокровно констатируя внезапную бледность и капли пота на лбу, и экстатический прищур глаз, и размяклость полуоткрытых губ… Он должен все это увидеть, должен понять. Он сам теперь лед, камень, вакуум, пустое на этом стуле место, и это не к нему под свитер лезет чья-то рука…

– Пошел прочь, Сатана!

Через пару дней сочинителя вызывает к себе Школьник, директор музучилища. Приходится тащить с собой в кабинет виолончель, прямо с репетиции оркестра, и сочинитель все еще несется вместе с Вивальди в снежном вихре зимы, упраздняющей остальные времена года. Обычно Школьник никого, кроме жены своего заместителя, к себе в кабинет не вызывает, и сочинитель пытается поэтому вспомнить, что такого выдающегося он за четыре музучилищных года натворил. Увы, ничего, разве что научился заклеивать на инструменте трещины и менять колки… И вот наконец, с громоздким футляром, он вваливается в директорский кабинет.