Читать книгу В чужом доме - Ольга Рёснес - Страница 7

Тогда ему было восемнадцать. Он играл в музучилище на виолончели и раз в месяц ходил «к Жене», как тогда называли между собой тщеславные подростки специально для них кем-то придуманное литобъединение. На фоне объединения пролетариев всех стан этот самодеятельный чушок был всего лишь уличной сходкой, добровольным пожертвованием бестолково текущего времени, а то и просто пустословными посиделками. Люди входили и выходили, не имея ни перед кем никаких обязательств, и кому-то из них в конце концов везло: его замечал болтливый, с налетом высокомерного столичного шарма, Женя Фрадин. До таких, на которые забрался Женя, высот никто из присутствующих не посмел бы доползти даже во сне, и сам Женя был поэтому если не живым памятником удавшейся карьеры, то уж точно монументом пролетарской круговой поруки, дающей взамен утраченной на службе жизни средства к существованию. Да, они у Жени были, о чем определенно свидетельствовал синий, в синюю же полоску, забугорный пиджак, а также желтый кожаный портфель, сводящий с ума случайно приблудившихся к литобъединению студенток. Впрочем Женя держался всегла со студентками сухо и строго, не позволяя себе даже невинного комплимента, не говоря уже о том, чтобы ущипнуть кого-то за ягодицу. Это наводило многих на мысль о его, Жени, орлиного полета морали, и какой-то десятиклассник сочинил в связи с этим «Оду неподкупности», успев тайком пожать Жене как правую, так и левую руку. Да, ежемесячное литобъединение не только всасывало в себя ничем не обоснованные надежды, зазывая с улицы любопытствующий контингент, оно и само было для кого-то пищей, да, черной на заплесневелом хлебе икрой.

И вот ему было восемнадцать, когда он решился наконец сказать об этом вслух: я это сочинил! Сказать это при всех, всем и каждому, сказать так, чтобы даже улица об этом узнала: вот он, сочинитель! И увлекаясь собственной дерзостью, он дочитал до конца нескладно начинающуюся многоточием многостраничную поэму, и какая-то студентка аплодировала одна в пропитанной страхом тишине, должно быть не уяснив, что речь в поэме шла о дьяволе. Не о том находчивом и порой остроумном бытовом черте, но о всамделишном, всегда анонимном и безликом, действующем только из укрытия, скупившем все на свете алиби Аримане. О том, кто вот-вот получит человеческий облик: о Сатане с человеческим лицом.

Сочинителю должно быть плохо спалось по ночам: голос его то и дело срывается, руки дрожат, на лбу под пшеничным чубом выступил пот. Скорее всего, он и сам от себя этого не ожидал: чтобы вот так, запросто, расковырять тщательно скрываемую от дневного взора тайну недалекого теперь уже будущего. Он выспросил эту тайну у своей певучей виолончели, научившись любить ее звук, и никто в мире не может уже нарушить его с этим инструментом интимный диалог. Он понял в свои восемнадцать, что мир вот-вот перевернется с ног на голову, и тогда уже не будет никакого смысла ни в слове, ни в музыке, ни даже в самом на свет рождении. Мир идет к своему долгожданному счастью, состоящему в нехватке времени думать. В мир пробирается незримая, никак себя не называющая власть, единственным назначением которой является разрушение. Тотальная сила препятствий, переиначивающая само дыхание и кровообращение, покушающаяся на звездный, космический порядок…

Только наивный подросток, каким он тогда и был, мог допустить, что о Сатане можно болтать запросто, как о какой-то школьной чепухе, не нарываясь при этом на яростное, беспощадное, мстительное сопротивление. Он-то думал, что скажет теперь что-то для всех интересное и полезное, вызвавшись в одиночку заглянуть в узкую, куда не проникает дневной свет, щель. И аплодирующая ему студентка не нашла ничего глупее, как тут же, при всех, и обнять его… да, она это сделала. Остальные же, и среди них – неувядающая школьная учительница литературы, принялись разом перешептываться и гадать, что же теперь будет… Вернее, что теперь ему за это будет. Ни одно литобъединение в мире такое вынести не может: чтобы что-то было названо своим именем. Вся суть литературных блужданий как раз в том и состоит, чтобы как можно дальше уйти от сути дела, выставляя напоказ не раз уже бывшее в употреблении и потому надежное «не я, не я…». Достаточно ведь одного, хорошо продуманного, подбитого свидетельствами очевидцев мифа, чтобы навсегда разлучить сочинителя и послушное ему стадо с желанием думать. Думать, вот что самое страшное! Думающий не пойдет против другого думающего, и вместе они придумают что-нибудь для истории трудно перевариваемое, на что у нее, истории, нет даже вставных зубов. Придумал же Гитлер напрочь отказаться от банковской ренты, и что? И всё. Теперь тебе понятно? Спасибо, вовремя подоспел миф о шести миллионах тифозных вшей, насмерть загазованных в портативных ловушках. Один такой универсальный, на все времена, миф. И когда какой-то несовершеннолетний сочинитель выясняет, не спросив разрешение учителя, кто, собственно, автор глобального, общечеловеческого мифа о шести миллионах куда-то подевавшихся вшей, на историю надвигается грозовое облако, с шарахающими во все стороны молниями. А ведь так хотелось жить, свято веря в благие намерения начальства! Жить ради своего по жизни ползания и слизывания сладких плевков. Жить ради стабильного унавоживания собой никогда еще тебе не принадлежавшей земли.