Читать книгу В чужом доме - Ольга Рёснес - Страница 8

Первая приходит в себя прибившаяся к толпе подростков учительница: и это при ней вслух говорятся такие вещи! Вслух! При всех! Она пытливо смотрит на восемнадцатилетнего сочинителя – вот бы влепить ему пару – и сдается ей, что никакой это не подросток, но давно уже зрелый и опытный враг, каких надо душить еще в колыбели, и нет в нем никакого страха, что само по себе уже крайне непатриотично. Учительница пробирается к стулу напротив, и оттуда, с близкого теперь расстояния, вмазывает в сочинителя меткий, методически корректный вопрос:

– Кого это ты имеешь в виду?

Она оглядывается по сторонам, призывно кому-то кивает, и по расставленным в два ряда стульям ползет уже беспокойно набегающий на любопытство озноб подозрений: кого?… кого? И те, кому поручено топить слепых на литобъединении котят, теперь только недоуменно посматривают на Женю Фрадина: он-то как? А он… ну совсем никак. Перед тем как сюда попасть, он принял обычную литературную дозу, и теперь его не то чтобы совсем уже развезло, но вот так, приятно расслабило, что ли укачало. Он сидит во главе длинного, обставленного стульями стола и только кивает в такт вопросам и ответам, нисколько при этом не озадачиваясь их смыслом. Да и какой еще к черту смысл, когда тут перед тобой одно сплошное несовершеннолетие.

– Ну кого-кого, – дерзко глянув на учительницу, отбивается сочинитель, – ну его самого, ну помните, который приблудился к Фаусту? Только теперь это куда более серьезный и настырный товарищ, теперь это – начальник всего нашего глобуса, единоличный шеф эволюции и Главный Технолог…

– Говори конкретно, не увиливай, – перебивает его ближе всех сидящий к Жене студент-психолог, – Кто этот твой Сатана?

– Ну, признавайся, где ты все это вычитал? – не отстает учительница, – В какой хрестоматии?

– Да не вычитал я… – начал было оправдываться сочинитель, но тут же подстегнул себя своей же усмешкой, – я это понял! Как-то раз глянул с пристрастием на принимаемую нами всерьез историю: великая октябрьская, великая отечественная, великая победа… и дальше будет тоже что-нибудь непременно великое… и все это величие работает исключительно против меня! Великая октябрьская смыла в кровавом потоке десятки миллионов глупых и наивных душ, великая отечественная перепутала карты, кому против кого играть, и теперь над всеми нами нависает окончательная великая победа бессердечного рассудка, кормящего нас всех сиюминутным посюсторонним благоденствием. Нас кормят отравой, и мы глотаем, нас усыпляют, и мы сладко храпим. И все это потому, что тот, кто идет, заранее стирает в наших сердцах предрасположенность к свету, подсовывая вместо нее удовлетворенность схемой и инструкцией. И ни о чем таком не подозревая, мы готовимся стать человеко-механизмами, управляемыми бездушной демонической силой, и тогда он нам всем скажет: это и есть ваше человеческое счастье…

– Он что, миллиардер вроде Ротшильда? – деловито уточняет собравшийся было уже уходить первокурсник-экономист, – Или, может, президент сверхдержавы? Откуда у него вообще деньги?

– Да, откуда? – сыплется на сочинителя со всех сторон, – Откуда вдруг столько бабла?

Теперь всем становится интересно: теперь это разговор по существу. Деньги, они же власть, они же уверенность, что завтра все будет так же, как и сегодня, и будет даже больше того же самого… деньги!

– Деньги всего лишь костыль власти, – терпеливо уточняет сочинитель, – тогда как сама власть незрима, а действие ее сравнимо лишь с черной магией, принуждающей ослабленное иллюзиями сознание к бегству от самого себя. Это и есть, между прочим, воспитание нового человека, в духе, к примеру, демократии…

– А что, разве плохо? – вставляет кто-то рядом, – Демократия – лучшее, до чего люди додумались, и я надеюсь, мы все тут демократы…

Разноголосое со всех сторон гуденье.

Сочинитель мог бы, пожалуй, на этом и закончить, тем более, учитывая обращенный к нему взгляд незнакомой студентки, с которой вполне можно было бы сразу «на ты». Но тут поднимается со стула сам Женя Фрадин, и едва не рухнув обратно на стул, обводит собравшихся властным, со змеиным прищуром, взглядом.

– Этот твой, как ты его называешь, Ариман, – придирчиво наступает он на сочинителя, – как он, собственно, выглядит? Хорош собой? Интеллегентен? Воспитан? Телегеничен?

– Языками иностранными владеет? – подхватывает учительница, – И как у него с сексуальной ориентацией?

– Ты сам-то когда-нибудь его видел? – сердито встревает следующий докладчик, – Давай-ка закругляйся, время поджимает…

– Время поджимает нас всех, – соглашается сочинитель, – и если сегодня мы не находим в себе потребности думать, завтра нам ничто уже не поможет: завтра он окажется среди нас. Он придет незаметно, незримо, анонимно. Он явится в этот, пока еще наш мир вовсе не через рождение, предваряемое зачатием и беременностью, но… – тут сочинитель на миг задумывается, – через манипулирование похищенной у людей телесной материей, взятой в том числе и у мертвецов. Ему окажут в этом, разумеется, экстренную помощь: вон сколько уже среди нас профессиональных модификаторов-трансплантаторов, запросто вышибающих из живых людей пригодные для продажи органы. Это его, кстати, гениальная идея: разбирать человека на запчасти. И он подскажет ученым гораздо больше, заранее подготавливая свой приход, он убедит их, что зло – это добро, а уродство – красота. Себе же он наверняка подобрал уже достойных доноров…

– Кого же? – насмешливо перебивает его студент-экономист, – Есть такие среди нас?

– Ими могут оказаться те, – невозмутимо продолжает сочинитель, – кто озабочен сегодня исключительно материальным благополучием, кому нечего о себе сказать, кроме как в плане родословной, физической генетики, а также занимаемой должности и дохода. Ему ведь понадобится много, очень много человеческого материала! Много человеческой крови. Кровь нужна ему особенно, вспомните Фауста, поскольку своей крови у него в принципе быть не может, как не может быть и растворенного в крови тепла. И если уж говорить о его теле, то это прежде всего голова, забившаяся в раковину изощренного уродства. Я даже предполагаю, что его будут возить на инвалидной коляске, хотя всем будет казаться, что перед ними атлет. И если говорить о выражении его лица, то оно всегда одно: безграничное к людям презрение. Он крайне чувствителен даже к малейшей в свой адрес критике и склонен немедленно запрещать всякое о себе упоминание и уж тем более, попытку назвать его истинным его именем. Что касается его имени, то он предпочитает называться «демократом», «гуманистом», «борцом за права человека» и даже «врачом без границ», но никогда – Сатаной. И если кто-то все же, рискуя получить по мозгам, нарушает запрет, он тут же оказывается нарушителем мирового порядка: его порядка. Порядок, пропускающий вперед, на расчистку дороги, разноцветные, радужные революции, должен быть только один, без вариантов: Сатане должно быть среди нас комфортно. Но даже питаясь донорской кровью, его бессердечное тело долго не протянет, и гениальную голову умело переложат на другие плечи… на следующие… и так до тех пор, пока достаточное количество душ не созреет для понимания происходящего. Но поначалу всем будет хорошо: один в мире правитель, одно государство, одна – сатанинская – религия, стабильность и полная предсказуемость, раз и навсегда определенные нормы. И если вернуться к нашей сегодняшней демократии, то это всего лишь генеральная уборка и дезинфекция: все, что хоть как-то противоречит демократической норме, целенаправленно истребляется. Конечная цель демократии и есть единый мировой порядок, устроенный так, что в человеке признается действительной только одна его часть: физическое тело. И все, какие только можно выдумать, соблазны будут этому физическому тело предложены, и это назовут свободой.

– Тут я готов с тобой спорить, – властно останавливает сочинителя Женя, – да, я готов… Никакой ведь другой свободы и не существует! Она всего только одна, и она – именно такая! Свобода распоряжаться собой…

– … вплоть до самоубийства, – невежливо обрывает его сочинитель, – Именно этого он и хочет, и тут он – великий учитель. И прежде всего он хочет иметь свой народ, абсолютно ему преданный, выполняющий любую его прихоть, этакий зомби-народ, завидное благоденствие которого оплачивает своими невзгодами весь остальной мир. Народ-мертвец, списанный со счетов истории две тысячи лет назад. И этот давно уже разложившийся труп, этот шастающий по миру призрак, этот вымогатель всех имеющихся в мире ресурсов, он-то и избран Сатаной в качестве исполнителя его глобальных намерений.

Все разом притихли: вон куда этого сочинителя понесло, прямо на красные флажки. Он что, совсем уже ничего не боится? А может он просто засланный в курятник провокатор? Может, стоит его прямо тут, всеми вместе, и заклевать?

– Я не сказал еще, какого он пола, – спокойно продолжает сочинитель, – и это должно быть вас удивит: пол у него третий. Отсюда и сатанинская сексуальная ориентация: гомолесбодетоед.

– Как интересно, – пищит еще одна студентка, – а мне почему-то казалось, что он мужчина…

– Полагаю, на этом мы сегодня закончим, – к неудовольствию следующего докладчика торопливо заключает Женя и стаскивает уже со стула пальто, сует руку в рукав, никак не может попасть, – А ты подойди сюда, ты, сочинитель!

Все с любопытством, а кто-то и с завистью, смотрят на восемнадцатилетнего: Женя его приметил, наверняка пристроит теперь в какой-нибудь коллективный сборник, и это лучшее для писательской карьеры начало: братская могила.