Читать книгу Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова - Страница 14

Любопытство убило кошку.

Соня смотрит, как он – чёрный силуэт напротив окна – раздевается: бросает на пол футболку, брюки. Уверенно подходит к ней, – из безликого контура обратившись в человека, – опускается рядом, развязывает. Она тянет руки вверх, и он освобождает её от платья, полностью обнажая. Ложится рядом.

– Ещё, – произносит она жадно, глядя на него в упор сумеречными глазами.

– Леди… – отвечает он осторожно. – Вы понятия не имеете о том, чего просите.

Она приподнимается и нависает над ним, глядя из-за занавеса каштановых волос и тяжело дыша, – он вкусно пахнет, и его хочется, – хочется всего, целиком, прямо сейчас. И она всё ещё голодна, но этот голод совершенно иной природы.

«Я хочу родить Тебе ребёнка. Воплотить в новом, маленьком человечке Твой изумительный генофонд. Плод страсти, совместное творение, воплощение чувств. Я готова принять от Тебя всё, что угодно. Хоть смерть. Хоть яд. Сделай мне больно, оцени эту веру. Ну, пожалуйста!!! Рядом с Тобой даже воздух становится слаще».

Он протягивает руку и аккуратно заправляет прядки волос ей за уши, с обеих сторон. Чуть касается щеки – тихонько, едва-едва, теплом ладони.

– Я такая… – говорит Соня, намеренно выделяя последнее слово: – дура.

Он реагирует мгновенно. Резкий удар отбрасывает голову так, что в глазах взрываются молнии: волосы, попавшие под ладонь, дёргаются на излёте. Жар приливает к коже. Словно в замедленной съёмке Соня забирает разметавшиеся пряди, перекидывает их на сторону и упрямо твердит:

– … Дура.

Примерившись тыльной стороной руки, мужчина бьёт по другой щеке – удар такой же силы, выверен с максимальной точностью. Волосы взлетают, словно рыхлая земля от взрыва гранаты. В ушах звенит. Соня пережидает и это, а затем, нависая сверху, ещё отчаяннее, с животным придыханием, произносит:

– Дура, – и замирает, зажмурившись.

Вместо предсказуемого удара мужчина отталкивает её, – Соня валится на спину, – встаёт и молча выходит из спальни. В комнате слышится бряканье, и он возвращается – с тяжёлым кожаным флоггером19 в руке: чёрные хвосты, словно связка из живых ужей, шевелятся в такт шагам. Он подходит и кладёт плётку рядом, у матраса.

Соня приподнимается на локте, в глазах мелькает ужас.

– Это как массаж, – поясняет мужчина.

Орудие пытки огромным спрутом лежит в каком-то там полуметре.

– Расскажи м-м-мне, – говорит Соня, заикаясь, – как ты п-п-пришёл к этому?

– Ну, – мужчина устраивается поудобнее рядом – ложится на бок и подпирает голову рукой. – Девушка, с которой я познакомился, была в Теме.

– Она, что, – злобно спрашивает Соня, – п-п-подсадила тебя?

Членораздельно, тяжёлым тоном он произносит:

– Никто. Меня. Не подсаживал.

– Значит, этой п-п-плёткой ты бил и её?

Он не отвечает, – лицо каменеет, губы вытягиваются в злую полоску. На скулах появляются и исчезают желваки.

Ещё вчера, когда Соня перестилала постельное, под краем матраса обнаружилась женская волосина: длинная, тонкая, пшеничного цвета! Двумя пальцами, на вытянутой руке отвратный артефакт был отправлен в унитаз и торжественно смыт. Дважды. И сам унитаз намыт с хлоркой!

Потом Соня складывала вещи и нашла такую же волосину, зажатую между зубчиками молнии в ширинке его брюк! Как она попала туда?

Соня вытаскивает из упаковки стерильную салфетку, берёт через неё плётку – за рукоятку – и уносит обратно, за дверь, где все они и висят. Девайсы, блин.

Затем достаёт ещё две салфетки, берёт мужчину за ладонь и с особым тщанием вытирает её – грубую, шершавую, которая принесла сюда эту грязь! Трёт тщательно, забираясь в складки кожи, в линию жизни. Мужчина лишь молча смотрит. Закончив с этим, Соня брезгливо уносит салфетки в мусорное ведро – тоже двумя пальцами и на вытянутой руке.

А потом уходит на балкон и стоит там. Мимо пролетает голубь, испуганно шарахается вбок, исчезает из поля зрения. Двенадцатый этаж. Земля так близко – только руку протяни – и так притягательна. Соня наклоняется, наблюдая за маленькими машинками и человеческими фигурками, копошащимися внизу.

– Смотри, как бы на голову кто не насрал, – раздаётся мурчащий голосок сзади.

– Что? – спрашивает Соня, отпрянув. – Ты ещё кто?

Она испуганно озирается. Никого нет.

– Прекрасный философский вопрос! – снова слышится рядом. – Браво, детка! Браво!

– Ты никто, тебя нет, – констатирует Соня нервно.

– Нда? – звучит насмешливое. – С кем же ты разговариваешь?

Соня ложится ключицами на перила. Гравитация земли призывно тянет к себе. Холодный металл леденит плечи, и глухие удары, пульсирующие в голове, перерастают в стук железнодорожных колёс. Бу-тум, бу-тум… Бу-тум, бу-тум… Соня дёргается, но подняться не может, будто придавленная чудовищной силой.

– Пусти! – выдавливает она.

– Да эт не я, – некто обречённо вздыхает и отчаянно матерится трёхэтажным, поминая кошачьих демонов и богов.

Тяжело дыша, Соня пытается оттолкнуться руками, а грохот в это время крепчает, заливает уши, и уже не слышно ни шума машин, ни того, как мужчина зовёт её: «Леди! Леди!» Вместо улицы перед глазами возникают пропитанные креозотом шпалы. Она поворачивает голову и видит поезд, который с оглушительной скоростью несётся прямо на неё.

Локомотив. Колёса скрежещут от экстренного торможения, выбивая из рельсов стальную пыль. Ближе. Ближе! А-а-а! Тело накрывает махина электровоза, протаскивает краем козырька так, что оно сползает вниз, давится, бьётся о шпалы…

– Леди! – слышится рядом, и Соню, почти съехавшую за край, хватают за волосы и оттаскивают на пол сильные мужские руки.

Тётушка наливает Грете наваристый борщ:

– Что-то неважно ты выглядишь.

Грета хлюпает носом и утыкается в тарелку. Привычно врёт:

– Плохо спала. Ух ты, суп! – торопливо черпает ложкой, пробует: – Вкусно!

Вчера на неё накатило: вечер закончился выпитым литром молодого вина, неукротимыми рыданиями в подушку и пусканием пьяных слюней. Как дура, разревелась по-бабьи, давясь икотой; нахлебалась воздуха, заходясь в гортанных, клокочущих всхлипах, – вот к утру вся и опухла, точно избитая. Однажды муженёк табуреткой сломал ей нос, и под глазами вылезло по чёрному синяку, – тогда вот похоже было. Но сейчас было другое… Сейчас хотелось умереть, исчезнуть, развидеть открывшуюся ей бездну отчаяния. Память подбросила ещё парочку эпизодов из детства, и Грета ухнула туда, словно в открытый люк. Ярко вспомнилось, как отчим, будучи без трусов, подходил к ней, ставил ногу на табурет и чесал отвисающую мошонку, а мать, которая видела это, никак не реагировала. Он называл это половым воспитанием.

Уснула Грета только под утро, терзаемая противоречивыми мыслями: что надо всенепременно найти, на чём повеситься и ещё не забыть купить в аптеке пластырь – заклеить мозоль на ноге. Дурацкие шлёпанцы сорокового размера натирали нещадно. Ещё этот дневник… Чтоб его черти взяли.

В тишине, нарушаемой назойливым жужжанием мухи, тётушка вдруг говорит, попадая в самое яблочко:

– Женщина из семнадцатого номера спрашивала про тебя…

Грета закашливается. Недолго думая, тётка тяжеловесно хлопает её промеж лопаток – от чего та чуть не ныряет лицом в суп – и невозмутимо поясняет:

– … Спросила как зовут.

– А-а… – Грета давит в себе кашель, вытирает рот тыльной стороной руки. – Это… кха-кх… странно.

– Вот и я говорю: странная она, – задумчиво произносит тётушка, пихнув половник в кастрюлю с супом. – А волосы? Красными пучками покрашены. Придумают тоже… Вина ей вчера продала. Ты ешь, ешь, на меня не смотри.

Вином тётка втихаря торговала. Низ холодильника на кухне был уставлен пластиковыми бутылками, налитыми под горлышко, и никто их не пересчитывал, – одну Грета намедни под шумок и стащила.

– Ты убралась у неё? – спрашивает тётка.

– Нет, сейчас пойду, – Грета зачерпывает суп и заедает его кусочками чёрного хлеба, которые отламывает от ломтика.

Ест быстро, почти не жуя, до последней ложки, и даже крошки со стола сметает в ладонь, забрасывает в рот.

…В номере тихо, занавески задёрнуты. Она привычно открывает нижний ящик тумбочки, вытаскивает дневник, садится ближе к окну и погружается в скоростное любопытное чтение, напрягая попутно слух и поглядывая на калитку, чтобы не быть застуканной.

«Ты ещё не знаешь, что я нашла в книжном шкафу между «Идиотом» Достоевского и «Японским искусством шибари». Стянутую резинкой стопку рецептов, написанных на Твоё имя, – они будто сами выпали мне в руки. Там было по-латыни, с печатью психиатра и на последнем – июньская дата. И эти лекарства не были куплены. Но это ещё не всё. В этой же стопке была она – открытка от бывшей. Там три дикие косатки играли в открытом море. Я не могла её не прочесть. Почерк – как курица лапой. «Прости меня, мой Дом. Люблю». И, закорючкой, подпись. И марка, и размазанные почтовые штемпели.

Я разорвала её на клочки – не помню как – и бросила в стену. И тут же ключ в замке – Ты. Еле успела собрать их и спрятать. Если Ты узнаешь про это, то мне конец! Ты бросишь меня, – бросишь в тот самый момент, когда узнаешь. Я так виновата. Прости, прости. Прости меня, мой Дом. Люблю…»

С транквилизаторами20 Соня познакомилась в детстве. Маме тогда позвонила из садика взволнованная воспиталка и попросила срочно приехать – безотлагательно. Она приехала. Там творилось чёрт-те что: полы в спальне были залиты кровью, возле головы орущего мальчика, сидящего на кровати, копошилась врачиха скорой, а Соня безутешно рыдала в углу, прижимая к себе разорванную на две части игрушку – голова в одной руке, туловище – в другой:

– В-в-вадька моей Глоше г-г-голову-у-у отолва-а-ал…

Глошей звалась кошка – бесформенная, чёрная и мохнатая, сшитая из синтетических обрезков на какой-то подпольной китайской фабрике.

– Что случилось? – мама подскочила к растерянной нянечке.

– Ухо ему откусила! – всплеснула руками та. Губы её тряслись.

Ну, не совсем откусила-то. Частично. То, что болталось, было в красном блестящем сгустке и активно кровоточило, – врач заматывала это бинтом, чтобы забрать пацана в машину и отвезти на штопку к хирургам.

Вадька отделался кучей швов, но из садика Соню пришлось забрать и отправить в деревню к бабушке, пока в городке не улягутся страсти. В рюкзачок Сони помимо разорванной напополам Глошки и пижамы мама положила успокоительные таблетки, выписанные ей психиатром по поводу расстройства, которое выражалось в бесконечном мытье рук – до кровавых цыпок – и протирании дверных ручек как в квартире, так и за её пределами. Компульсивно-обсессивное что-то там.

Уехать из садика было для Сони невообразимой удачей. Её несчастья начались первый же день пребывания там, когда родители оставили её, кричащую, за закрытой дверью. В тихий час к ней подошла пухлая, как колобок, Кирка и уставилась на игрушку.

– Слышь, новенькая. Это что у тебя? – и с этими словами она выхватила Глошку из Сониных рук и отскочила в сторону.

– Отдай! Это моё! Отдай! – закричала Соня, вскакивая с кровати.

– Отдам, когда захочу, ясно? – и Кирка с силой толкнула её.

Тут же подскочили ещё две девчонки, – ехидно улыбаясь, стали Соню пихать, дёргать за волосы и больно щипать за руки. Ей удалось вернуть Глошку лишь по чистой случайности, – воспитательница, которая в тихий час всегда отлучалась, зашла, чтобы что-то забрать.

– Что за гам? – взревела она, фурией ворвавшись в спальню.

Дети разбежались по койкам, притихли, и на фоне возникшей тишины растрёпанная Соня разревелась так дико, что вызвала на себя весь её гнев.

– В угол! Марш! – воспиталка схватила её за плечо и под хихиканье детей поволокла в ледяной туалет, выложенный от пола до потолка плиткой. Свет включать не стала. – Будешь стоять тут, пока не скажу, ясно?

– Ы-ы-ы, – рыдая, Соня только и могла, что прижимать к себе помятую и взлохмаченную, как и она сама, игрушку, которую успела подхватить с пола в последний момент.

Воспиталка тогда орала, как резаная, но продолжила и дальше оставлять их без присмотра. Добрая няня в тихий час тоже бежала домой, – покормить своего инвалида-отца обедом, который давали на детсадовской кухне.

А потом случилось то, что случилось.

В тот злополучный день Соня, как и всегда, забралась под одеяло и, прижав к себе Глошку, считала секунды времени. Было душно и жарко, но она воображала, что сидит в своём домике, в своей пещере, – и это слегка успокаивало. Кирка, Зойка и остальные подошли незаметно. Навалились скопом, стащили одеяло, отобрали Глошку. Наглая свора устроила игру, – они рассыпались между кроватями и перебрасывали котёнка друг другу, пока Соня, крича и плача, металась между ними. Воспитательницы всё не было, и издевательство затянулось. Остальные дети, сидя на кроватях, улюлюкали и смеялись, – никто не хотел помочь. Измождённая Соня вцепилась в руку Зойки, к которой как раз прилетела Глошка, и та, не рассчитав, отбросила игрушку в дальний угол, – туда, где сидел, наблюдая, Вадька – неразговорчивый, хмурый тип.

Глошка прилетела ему прямо в лицо. Недолго думая, он схватил её обеими руками и разорвал пополам.

Бабушка приняла Соню с радостью, а маме велела не беспокоиться, – та и уехала обратно в город.

В деревянном доме пахло выпечкой и простоквашей, повсюду царил уют. Чистые половики. Белая печь.

– Баушка-а-а! – взвыла Соня, добывая из рюкзачка запчасти от любимой игрушки. – Вадька… го-о-оову-у-у…

– Ну будет, будет, – бабушка обняла её, долго гладила по косичкам и, наконец успокоив, полезла в сервант.

Она достала оттуда сундучок, где хранились нитки, старинные пуговицы, подушечка с иголками и бусины из чёрной глины. Бабушка аккуратно пришила Глошке голову, да так хорошо, что лучше прежнего. И беленький бантик на кончик хвоста повязала, для красоты.

Те месяцы жизни в деревне стали для Сони блаженством: тёплый дом, огромная корова с толстыми венами на животе, колкое сено, парное молоко, хрусткий наст и красногрудые снегири за окошком. А потом Новый год, и ёлка, и подарки, и сладкие мандарины, с лёгкостью выпадающие при чистке из кожуры. А если выйти в безразмерном тулупе на крыльцо веранды, то можно услышать шёпот падающего снега, или в туманной дымке уловить запах мокрых брёвен и бурьяна, или наблюдать за угольно-чёрной вороной, облюбовавшей тонкую ветку на самой вершине берёзы, не улетающую, а лишь заполошно вскидывающую крылья в попытке удержать равновесие.

Потом наступила весна, и из тугих почек завыворачивались молодые листики – быстро крепнущие, вбирающие жилками тепло и солнечный свет. На кухне появился «чай»: мелисса, мята и первые, ещё незрелые ягоды чёрной смородины, раскидистые кусты которой занимали добрый кусок участка. В её ароматных зарослях у Сони был уголок, где она могла часами рассматривать всё вокруг через багряно-красный «рубин», найденный в бабушкином сундучке: контуры плыли, искажались, блики дробили реальность, и это был иной, фантастический мир. Ветерок шевелил листья, солнце играло светом, и она, убаюканная, проваливалась в сон, а просыпалась уже заботливо укрытая бабушкиным флисовым пледом. Ягоды на тех кустах – нагретые, чёрные, кожисто-блестящие снаружи и зеленоватые, сочно-желейные внутри – всегда были самыми вкусными.

В конце июля бабушка варила в латунном тазу смородиновое варенье. Соня помогала: взобравшись на пододвинутую скамеечку, деревянной ложкой ловко снимала пену в эмалированную белую кружку. Сваренное укладывали в чистые, сухие банки, закрывали пергаментной бумагой и завязывали по верху верёвочкой, – и оно застывало, превращаясь в густое желе.

«От бабушкиного фартука пахло смородиной. Я прибегала к ней в своих горестях и, размазывая слёзы, утыкалась в мягкий живот, и она обнимала, утешала, гладила меня по голове, и от её шершавых ладоней тоже пахло смородиной».

Таблетки бабушка прикопала в компостной куче. А потом Соне пришлось вернуться, – наступил первый учебный год.

В школе она оказалась в классе с Вадькой и девочками из садика, но на счастье через неделю к ним пришёл новенький, который её и спас. Парень был спокоен и молчалив, вынослив и крепок в теле, с раскосыми глазами на плоском, бурятском лице. На переменах он, усевшись на подоконник, играл на варгане, поэтому все звали его просто Шаманом, тем более, что настоящее имя никто запомнить не мог. Даже учителя.

Он жил вместе с мамой, – отца не было, – и держался особняком, предпочитая наблюдать, а не участвовать в детских играх. Когда же задиры сцеплялись в схватке, ему ничего не стоило подойти, руками развести драчунов в стороны и успокоить, всего лишь придержав их за шкирки. Самого Шамана никто не трогал и даже не лез, особенно после того, как в замке кабинета застрял и сломался ключ, – парень тогда слегка навалился и вынес дверь плечом, а затем, виновато засопев, криво приставил её к стене, не сильно и напрягаясь.

Его усадили за парту к Соне, – все остальные места были заняты, – и вместе с этим она получила полную неприкосновенность и негласного, надёжного защитника. Он был взлохмачен, писал коряво и не делал домашку, так что Соня его тоже спасала, – этакий симбиоз21, который устраивал их обоих. Они сблизились, но так, как это бывает у подростков – до сдержанной дружбы, – и бок о бок проучились вплоть до окончания школы.

Как-то раз Шаман пришёл в школу с заплывшим глазом, расквашенным ртом и без переднего зуба. Никому не сказал – откуда, но Соня видела, как в тетрадке по русскому он исчертил всю страницу линиями, и красил их, соединял перемычками, и как потом посередине странной мандалы брякнулись две слезины. К концу занятий он уже метко плевался – через дырку от зуба, – не признавшись даже учительнице, кто же его избил. На варгане с тех пор играть перестал.

Соня делилась с ним кельтскими мифами, разрисовывая тетрадки кошками, а Шаман увлечённо рассказывал про голубую лагуну, что обнаружил его двоюродный перекати-поле дядя Аян, и в которой, якобы, находится вход в таинственную пещеру. Горбатые киты – говорил дядя Аян – заплывают в мелководную бухту и чешут бока о камни, освобождаясь от старой кожи. А косатки тренируют там молодёжь охотиться на них, – но лишь тренируют. Соня влюбилась в китов сразу, бесповоротно.

– Как он туда добрался, твой дядя? – спрашивала она.

– Знамо как, автостопом, – с важным видом отвечал Шаман и цитировал ей дальнобойные присказки и анекдоты.

Соня тогда и знать не знала, что тоже будет «стопить» машины.

– Хочешь что покажу? – шепнула она Шаману на выпускном. Тот кивнул. – Иди за мной.

Торопливым шагом, озираясь, Соня прошла в раздевалку, и Шаман – вслед за нею. Она встала к окну и на ажурной белой кофточке принялась расстёгивать пуговки.

Шаман покрылся багровым румянцем и заворожённо уставился на её тонкие пальчики, дрожащие от волнения. Снаружи щебетали воробьи, где-то в коридоре уборщица бурчала на школьников, и те язвительно отвечали ей, – и всё это слышалось так близко! Слишком, чрезмерно близко!

После четвёртой пуговицы Соня встала к нему спиной и загадочно произнесла:

– Смотри. Между лопаток.

Тот, пыхтя, приблизился, оттянул блузку за воротник и украдкой глянул за шиворот. И аж присвистнул: на спине, прямо промеж лопаток красовалась татуировка косатки – в прыжке, на гребне волны.

– Ого! – воскликнул Шаман, обретя дар речи. – Дорого, наверное, такую сделать?

– Весь год деньги копила. Со школьных обедов, – засмеялась Соня, застёгивая пуговки обратно.

– Я себе тоже татуху сделаю. Кошку на плече набью! – возбуждённо зашептал Шаман. – Чёрную!

– Мои ещё не знают. Не говори никому!

– Могила! – поклялся он.

Тогда же, в школьные годы Соне пришлось-таки встретиться с психиатром, когда мать из добрых, разумеется, побуждений залезла в её дневник. Страницы были исписаны рассуждениями о загробной жизни и изрисованы мифическими чудовищами – драконами, гигантскими змеями и чёрными злыми кошками.

Впопыхах накинув кофту, вывернутую наизнанку, мать схватила дочь за руку и потащила через весь город на срочный приём.

Врач – невозмутимый, бровастый дядька, – смерив Соню изучающим взглядом, спросил:

– Что беспокоит?

Соня наклонилась к нему и осторожно поведала:

– Меня экология беспокоит. И энтропия Вселенной ещё. Не знаю, что это, но всё равно беспокойно как-то. И то, что косатки в неволе бьются головой о стенку бассейна, пока не умрут. Они сходят с ума, понимаете? – и через паузу добавила: – На самом деле меня мама сюда привела.

– Угу, – доктор понимающе качнул бровями. – Можете идти.

В одно движение она подобрала с колен куртку, встала и молча вышла из кабинета.

«Помнишь, на второй день моего приезда Ты ушёл по делам и сказал потом: „Я сам удивился, как легко оставил Вас тут одну“. А я ответила, что могла обыскать весь дом, залезть в ноут, открыть переписки, пересмотреть фотографии, – в шутку сказала, – и ты почернел, как туча, аж желваки загуляли. Думала, прибьёшь. Закрылся потом и долго мутузил медведя. Так что я не могу предать твоё доверие. Не могу».

А-ха-ха! Деваха-то тоже из любопытных! Грета смеётся, мгновенно реабилитировав себя за нездоровый интерес к чужим дневникам, и снова утыкается в исписанные торопливым почерком страницы.

«Ты мой, мой. Я не позволю, чтобы прошлое отобрало Тебя. Я буду лучшей, я буду совершенной, я буду полностью и целиком Твоя, только, пожалуйста, люби меня. Люби. Меня. Люби. Не оставляй. Всё, что скажешь. Всё, что захочешь. Только будь со мной. Господи, пожалуйста, будь со мной!»

Далее следует приписка:

«Я точно помню, что оставляла в холодильнике ломтик рыбы. Но к вечеру посередине тарелки на застывшем оранжевом жире обнаружился только след! Большой кошачий след! Вот такой!» (нарисован отпечаток кошачьей лапы)

Они лежат на матрасе.

– Я хочу рассказать про неё, – говорит мужчина.

– Не смей! – вскрикивает Соня, задохнувшись. – Не смей говорить про своих бывших!

Её истерика вспыхивает, как искрящийся фейерверк.

– Не смей! Ясно? Не хочу ничего знать! – она взвизгивает, утыкается лицом в подушку и скатывается вместе с ней на жёсткий пол. И сквозь наволочку, в пухлость из старых куриных перьев отчаянно хрипит: – Не сме-е-ей…

Мужчина наблюдает.

Безобразно рыдая, она подползает к нему и в унизительном жесте, судорожно цепляясь пальцами, обнимает за ноги – так, вжавшись всем телом, и лежит, вздрагивая, всхлипывая, с мокрыми от слёз щеками. Он осторожно кладёт ей на голову горячую ладонь, держит, и она, словно наплакавшийся до усталости ребёнок, засыпает.

Её будит солнце. Оно сияет так ярко, что Соня блаженно жмурится. Сбоку ползёт курчавая туча, глотает солнце, и оно то выглядывает из-за краешка, подсвечивая кромку, то исчезает вновь, будто играя в прятки.

Мужчина расслабленно сидит у стены. Тихо произносит:

– Хотел сфотографировать Вас, леди. Но Вы спали, и я не стал.

Она невольно улыбается и сворачивается на нагретом матрасе калачиком, словно кошка. Кошка не парится: просто блаженствует, наслаждаясь моментом. И, подобно ей, Соня подставляет бока под нежные, ускользающие лучи, вытягивая руки и ноги. Солнце – вот оно, вышло снова, заливает комнату светом. Оно всегда наверху, просто часто спрятано за облаками.

И Соня зовёт мужчину:

– Иди сюда: ко мне, к солнцу.

…Днём она идёт готовить – голая.

На длинной столешнице Соня делает из теста колбаску, нарезает её кусочками, раскатывает скалкой в тонкие лепёшки и кидает поочерёдно на сковородку. Под стеклянной крышкой видно, как вздуваются пузыри и сливаются воедино, образуя один, огромный, – значит, лепёшку пора переворачивать, – что Соня и делает, ложкой. Мужчина сидит на диване и внимательно наблюдает. Глаза блестят.

Вот она снимает полотенцем горячую крышку, неловко кладёт её на стол, – одним боком та выступает за край, – и переворачивает последнюю лепёшку, вспученную пузырём.

Мужчина незаметно подходит и прижимается к Соне сзади, невольно прижав её к крышке.

– А-а-а! – оглушительно взвизгнув, Соня отпрыгивает от стола.

На бедре краснеет полоска ожога, кровь взрывается адреналином. Мужчина пожимает плечами:

– Да ладно Вам. Несильно же.

Соня ныряет в морозилку, достаёт пакет со смородиной – купила намедни, чтобы сварить компот – и прикладывает к ноге.

– Больно, – говорит она мужчине, морщась.

– Да бросьте, – и, махнув рукой, он уходит в комнату.

…Грета перелистывает хрусткую страницу, пропахшую лёгким запахом ванили и испещрённую засохшими каплями слёз.

«Конечно, „скорую“ вызывать не надо – так Ты всегда говоришь? А надо просто человеческого участия. Но откуда Тебе знать, что такое сочувствие, верно? Глупо было этого ждать. Сама дура… (Далее трижды обведено): Следы! Там опять были кошачьи следы!»

– Так и есть, – шипит Грета, поставив палец на слове «дура» и задрав голову к потолку. Переждав несколько секунд и совершенно зря не придав значения «кошачьим следам», читает дальше.

Соня тянется за ложкой, бросает случайный взгляд на столешницу, где рассыпана мука и испуганно вздрагивает. Там ровной дорожкой проступают отпечатки кошачьих лап.

Соня пятится, утыкается плечом в дверной косяк и кричит:

– Кошка! У тебя есть кошка?

– Нет и не было никогда, – отвечает мужчина из комнаты. – Ненавижу кошек.

– Странно, – говорит Соня вполголоса, возвращаясь к столу – следы отчётливые, крупные.

Резко оборачивается. На кухне – никого.

Лепёшка на сковороде источает горелый запах, и Соня торопливо снимает её. Выключает огонь, смотрит опять… и не находит никаких следов – будто и не бывало.

Она оставляет ложку, оседает на пол и, нервно вздыхая, какое-то время трёт исступлённо виски, – пальцы испачканы в белом.