Читать книгу Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова - Страница 9

Это вообще законно?

– Давай я помою полы, – говорит Соня мужчине.

Она живёт у него уже две недели, и здесь витает атмосфера другой женщины, от которой хочется избавиться раз и навсегда.

Он сидит в кресле. Отвечает настороженно:

– Хорошо.

Она бодро шагает в ванную, набирает в ведро воды, кидает туда тряпку и возвращается. Он сидит неподвижно, соединив руки кончиками пальцев – наблюдает.

Соня одета в короткое белое платьице, и она босиком, – весна в самом разгаре, в окно светит солнце – горячее, словно хлебушек. Мыть начинает с дальнего угла: старательно огибает ножки шкафа, стоящие коробки, завязанные мешки, чемоданы и наглухо закрытые ящики, – вещи похожи на музейные экспонаты и покрыты слоем тонкодисперсной пыли.

Она двигается на карачках, то и дело возвращаясь к ведру, иногда натыкаясь на определённо женские вещи: капроновый следок, закатившаяся за коробку губная помада – кстати, не из дешёвых, – чёрное кружевное бельё, скомканное и всунутое в раззявленный настежь пакет. Елозит тряпкой у шкафа с приоткрытой дверцей, откуда веет терпковатым, едва уловимым, – это женские духи с нотками… как же его… жасмина! Соня опасливо прикрывает дверцу. Моет дальше.

Вот огромный медведь – плюшевый, с доброй улыбкой и пуговками-глазами, сидит на полу. Соня тянется к игрушке, берётся за массивную лапу:

– Ми-и-ишка!

– Стоп! – грозный окрик мужчины заставляет её отнять руку. И, вкрадчиво: – Не нужно этого делать.

– Ладно…

Соня опасливо огибает игрушку по периметру.

Тыльной стороной руки она убирает со лба прядки волос и постепенно приближается к выходу, где замирает в позе лягушки у настежь распахнутой двери. И, взявшись, закрывает её, чтобы помыть в углу.

– Леди, я хочу сказать Вам… – встревоженно говорит мужчина.

– А? – откликается Соня.

– Леди, леди!

То, что находится там, на стене, едва не лишает её дара речи. Она бухается на пол одним коленом, а затем и другим, поражённая увиденным: на металлических крючках в изобилии висят плётки, кнуты и розги, в углу стоят разнокалиберные палки – не менее устрашающего вида, – и завершают картину две деревянные прищепки, сиротливо лежащие на полу.

– Эм-м-м… – комментирует это мужчина. – Именно это я и хотел… сказать…

– А-а-а! – взвизгивает Соня в голос, вцепившись в тряпку. – Что это? Что это значит, чёрт побери? А?

Он подскакивает к ней, обнимает за плечи:

– Тихо, тихо… – и открывает дверь обратно, пряча от взгляда девайсы. – Нет необходимости применять это. Успокойтесь.

– Не смей даже думать! Я не позволю! – истерически воет она, дёргаясь в его объятиях. – Ты что, сади-и-ист?

– Я бы так не утверждал, – отвечает мужчина резко изменившимся, колючим голосом.

Он с лёгкостью подхватывает её на руки и уносит в спальню.

Полы в этот день остаются недомытыми.

…Про то, что у мужчины поселилась очередная женщина, первыми узнают соседи, – её животные крики слышатся в радиусе нескольких этажей с завидным постоянством, особенно днём. На это время, длящееся около получаса, все вокруг затихают, периодически аплодируя им ударами по батарее. Мужчина во время секса остаётся невозмутим, зато Соня компенсирует это с лихвой – вопит, рвёт наволочки подушек, выпуская наружу гречневую лузгу из одной и белоснежные перья из другой, кусает себя за руку и уходит в полную бесконтрольность, восторженно отдаваясь своему всемогущему Богу.

Она жаждет служить, внимать, лишь бы только находиться рядом, и с этим творится что-то неподвластное, что-то неудержимое. Тогда-то в дневнике и появляется пафосное про «никогда» и «навсегда», и про «Бога», которому следует подчиняться, чтобы сделать его счастливым, – его, но, как потом оказалось, отнюдь не себя.

– Алло? Девушка, здравствуйте, – мужчина звонит по телефону.

Бархатная хриплость его голоса тёплой волной проникает в уши, отзывается в самом низу живота, и Соню накрывает сладкой истомой. Они валяются на скомканных простынях, и она жмурится, трепетно сжимая сбитое в кучу одеяло бёдрами. Потом хватает мужчину за руку и тянет к себе. На ней чёрные чулки и ничего больше, – всё, как он любит.

– Я бы хотел заказать пиццу, – широко улыбается он, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, и едва-едва касается подушечками пальцев внутренней поверхности её бедра. Кому улыбается – остаётся неясно.

Рука путается в одеяле, с лёгкостью преодолевает складки и беспрепятственно достигает цели. Соня мычит и утыкается лицом в подушку.

– Ранч, пожалуйста, – говорит он своим магнетическим голосом, и можно только позавидовать девушке, принимающей заказ.

Между тем один его палец уже там, и Соня выгибается мостиком, сдавленно ноя и двигаясь ему навстречу:

– Ещё, – шепчет одними губами.

– Среднюю, да, – невозмутимо говорит мужчина, выполняя её просьбу.

– М-м-м… – ноет она, сливаясь с его пальцами в тепле и влаге.

Он называет адрес, и разговор завершается. Нет больше ни телефона, ни девушки, и Соня выдыхает:

– Три-и-и…

Свободной рукой он подхватывает её под шею, запустив широкую пятерню в каштановые прядки у самых корней волос и с интересом исследователя делает, как она говорит.

Ладонь пылает, излучая жар.

– Ещё-ё-ё, – бесстыжий хриплый голос Сони полон изнеможения и жажды быть изнасилованной любимыми пальцами.

– Там уже три, – произносит мужчина, как бы предупреждая.

– Да-а-а… Ещё-ё-ё! – её тело дрожит, умоляя о четырёх. Взгляд мутнеет. – А-а-а!

– Хорошо, леди. Как скажете. Вот Вам четыре.

Океан искрящихся блёсток волной опрокидывается на голову, и фейерверки разрывают её на части, унося сознание в поднебесную:

– О-о-о! Бо-о-оже!

…Спустя какое-то время в домофон звонят – это пицца. Мужчина встаёт, надевает штаны-афгани, отнюдь не скрывающие его желания, и идёт встречать курьера. Соня на цыпочках бежит следом, прислоняется руками к зеркалу. Слышно, как в глубине подъезда оживает лифт.

– Ненасытная самка, – лыбится мужчина.

Он берёт её, нанизывая грубо, алчно, – снова, снова и снова, – и затем резко выскакивает, поддёргивает штаны, идёт открывать. Там стоит курьер, и Соня едва успевает спрятаться за дверь, откуда и выглядывает.

– Без сдачи, – говорит мужчина.

– Приятного аппетита, – курьер видит её всклокоченную голову и обнажённое плечо, которые свидетельствуют об очевидном, но не проявляет эмоций. Профессионал. Может только подумал себе: вот, везёт же кому-то. А зеркало, небось, ещё в испарине, со следами потных ладоней и прижатой щеки.

Дверь со щелчком захлопывается. Горячая, источающая сырный дух коробка перемещается в спальню.

– Сколько Вам, леди? – спрашивает мужчина, в одно движение вспарывая картонную крышку ногтем.

– Половину, – говорит Соня, нетерпеливо усаживаясь рядом.

– Половину? – переспрашивает мужчина, вздёрнув брови.

– Ну да, – невозмутимо говорит она. – Я голодная.

Он хмыкает и двигает к ней коробку:

– Что ж… Берите.

Она выколупывает себе смачный, сочный треугольник с толстым, румяным коржом, на котором дымится начинка: кусочки куриного белого мяса, дольки размягчённых томатов, расплавленный сыр и сверху – элегантный, тонкий зигзаг белого соуса ранч. Плюхнувшись на живот, Соня ест: отрывает размякшую помидорку, – жаркий сыр тянется нитками, – кладёт её на высунутый язык, забирает в рот, смачно чавкает и затем, мыча, обсасывает пальцы – один за одним.

Мужчина тяжело вздыхает.

– А! Смотри! Сырный соус! – кричит Соня, выцарапывая из коробки пластиковую упаковку размером с коробок и отдирая защитную фольгу: из-за жирных пальцев это получается сделать только с третьего раза. – О-о-о! Можно макать кусочки!

Причмокивая, она съедает сочную, дышащую ароматным теплом сердцевинку и суёт в соус оставшуюся, ровно обкусанную румяную горбушку. Громко хрустит ею, закатив глаза и мыча.

– Леди, ешьте аккуратнее, – морщится мужчина, вытирая пальцы влажной салфеткой и кидая её в кучу бэушных презиков, образовавшуюся рядом с матрасом за несколько последних дней.

– М-м-м… – Соня расплывается в улыбке: губы измазаны соусом, щека – в жире от расплавленного сыра. – Н-н-не, не могу. Она такая вкусная!

Сам он ест осторожно, кусая ровно и совершенно бесшумно. В противовес его эстетическому поглощению, Соня вгрызается в эту прелесть, в эту совокупность вкуснейших ингредиентов с особым экстатическим и смачным переживанием, со зверским аппетитом и жадностью. Мужчина неодобрительно молчит. Коробка пустеет, и она слюнявит палец, собирает на него крошки, – все, до последней, – и, наконец, разбросав руки по сторонам, падает на матрас, навзничь, утыкнувшись щекой в подушку. Бубнит:

– Господи, как хорошо-то, а! Хорошо-то как, а!

Солнце рисует на матрасе белый прямоугольник, и Соню окутывает покой. Ей тепло и сытно. Мужчина неловко гладит её шершавой рукой – от лопаток и вниз, где, задержавшись, сильно сжимает ягодицу, так что Соня мявкает и переворачивается на спину.

Он медленно проникает в неё пальцем, натыкается на фантастическую точку, отключающую женщинам разум, и с лёгкостью забирает власть в свои руки. Соня податливо тянется следом:

– Ещё… Да-а-а…

С лицом учёного, наткнувшегося на феномен, он повторяет нажатие, и сильная волна блаженства уносит её из спальни в чистое море. Он подхватывает её и держит так крепко, что она оказывается на спине могучего кита – так ощущается эта рука. И на этом ките её несёт, несёт навстречу радуге, прямо к краю водопада, неважно куда, – без тормозов, всё быстрей и быстрее, с невозмутимым поводырём, который мучает её этим блаженством.

Она сминает мокрые от пота простыни, озвучивая сладкие, набегающие приливы каким-то заоблачным голосом:

– Ка-а-ак тебе удаё-ё-ётся? Бери! Это твоё! Твоё!

И стискивает радостно дрожащими бёдрами его руку, вжимаясь в неё, смыкаясь, не отпуская. За краем водопада Соню, словно на скоростном лифте, выбрасывает наверх: белые участки мелькают перед глазами, сердце переполняет восторг. Наслаждение терпким запахом мужского тела, в которое она влипает лицом, вожделение, желание поглотить, прочувствовать его изнутри становятся до боли невыносимыми. Мурашки терзают обмякшее тело, кожа горит огнём. На самой вершине сознание взрывается ослепительной вспышкой, и перед глазами, словно флаги на ураганном ветру, всплёскивают кумачом полотна. В плавном скольжении Соню увлекает вниз.

В полном изнеможении она утыкается носом в подключичную ямку своего всесильного Бога, и он обнимает её так неловко, словно боится сломать, – так они и засыпают, переплетённые руками, ногами, среди скомканных простыней.

Тихо, переливаясь блёстками, полощется время. Солнечный прямоугольник перемещается на стену, и пушистым облаком этих двоих накрывает простота и прелесть существования, как иная форма рая, доступная на земле.

…Ночью Соня просыпается от того, что мужчина со спины прижимает её к себе и невнятно бубнит:

– Не бросай меня… Не бросай… Пожалуйста, не бросай…

Под это она забывается сном, а утром обнаруживает себя всё так же, – он спит, не размыкая объятий и ровно дыша ей в шею. Соня пробует аккуратно выбраться, но он спросонья только крепче сжимает её, так что она застывает и остаётся лежать, окружённая теплом и сонной, такой по-медвежьи неуклюжей нежностью.

В тишине наступившего утра, в кольце этих рук так благостно, что ум проваливается в пустоту, и разом тают все звуки, и, словно увязнув в густой смоле, останавливается время.

Мужчина, посапывая, спит, и Соня вжимается в него вся, боясь заплакать и ощущая, как из её сердца растекается тончайший розовый свет, окутывая их обоих.

– Я люблю тебя, – беззвучно шепчет она одними губами. – Я хочу быть для тебя любовью… Любовью…

На другой день он подводит её к зеркалу:

– Посмотрите, леди, какая Вы красивая. Вы чудесны даже более, чем вся…

– Какая же я красивая? – смеётся Соня, ощупывая себя спереди. – Шутишь? Грудь маленькая, – трогает ягодицы: – Тут кошмар! Я страшная! Да ещё и дура в придачу!

– Леди, – зловеще произносит мужчина, – за «дуру» я Вас буду сурово наказывать. Понятно? – и он легонько шлёпает её по губам ладонью, давая понять – как.

– Понятно, – кивает она, усмехнувшись. Вот шутник-то! – Но что поделать-то, если я дура?

Он меняется в лице и быстро, наотмашь бьёт её, – удар получается ощутимо тяжёлым. Охнув, Соня хватается за щеку:

– Ты что! Больно же!

– Предупреждаю, – повторяет мужчина, приблизив к ней разъярённое лицо. В голосе звучат стальные нотки. – За «дуру» я Вас буду сурово наказывать, леди, – и членораздельно добавляет: – Спрошу ещё раз: понятно?

Она молча кивает головой.

Нервно пробежав от стены к стене, он кидается в прихожую, втискивает ноги в ботинки, шнурует.

– Уходишь? – спрашивает Соня, всё так же держась за щеку.

– В магазин. Конфет куплю. А Вам? Что Вы хотите?

Она моргает, моргает, – как-то так беззащитно, с усилием, с непониманием, – и взгляд начинает блуждать. Отвечает совсем невпопад:

– Я хочу родить тебе мальчика… и девочку. И на море ещё хочу.

– Детей? С чего Вы взяли, что я хочу детей? – брезгливо морщится он, испуганно пятясь, словно боится заразиться детьми через воздух. Хлопает по карману с презервативами. – И какое нахрен море, когда столько насущных проблем?

– Тогда… купи мне прокладки… пожалуйста.

– Что?! – он дёргается, и лицо искажает болезненная гримаса.

– Мне… нужно… – беспомощно говорит Соня, вяло взмахнув рукой и вновь приложив её к пылающей щеке.

– Фу, – кривится он. – Фу!

Исчезает, хлопает дверью.

…Вернётся он заполночь с карманами, набитыми под завязку синими фантиками. Разумеется, без прокладок.

…«Он спросил, понятно ли мне. Только дуры не понимают с первого раза… Он прав, – медленно пишет Соня в середине своего дневника, оставшись наедине. – Только так и надо воспитывать дур. Ему виднее. Учитель и должен быть строгим. Сама виновата. Будь хорошей девочкой, детка! Получишь тогда и любовь, и секс, и пиццу ранч с помидорками. А прокладки купи сама».

Грете этих страниц прочесть не доведётся.

Именно их спустя время Соня яростно уничтожит, выдёрнув целый блок и этим едва не разорвав тетрадь пополам, – на толстых скрепках останутся куски бумажного мяса. Насильно успокоившись, с долей извращённой педантичности, каждый лист затем она расчленит на полосочки, и по одной сосредоточенно будет их пережёвывать, сидя на коврике у себя в комнатушке. Ночь расширится, наполнится шорохом бегающих тараканов, вытеснит розовый свет из её груди. Так, совершенно конкретным образом она будет заполнять свою внутреннюю бездонную пустоту, с которой останется один на один, – пустота будет болеть, разбавляясь лишь послевкусием целлюлозы и едкой желчи.

Одну страничку она построчно зарисует каракулями, старательно замалёвывая белый цвет и случайно оставив в живых: «навсегда», «никогда» и «Он Бог».