Читать книгу Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова - Страница 8

Я влюбилась – так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу (Джон Грин).

Красное, словно мак, изумительно красивое платье они купили днём раньше, в компанию к кроссовкам, – демисезонки грозились вот-вот развалиться, а выбор новой обуви для Сони всегда был мучителен. Её чувствительным ступням не подходило решительно ничего: часами она ходила по магазинам, мерила, плакала и под конец сдавалась, беря самое удобное из всего ассортимента неудобного. И оно или жало, или хлябало, неизменно натирая кровавые мозоли.

Супермаркет располагался возле дома. Зайдя внутрь и заранее расстроившись, Соня с обувной ложечкой наперевес обречённо уселась на тахту, а мужчина, походив по рядам, выбрал три пары обуви, которые и принёс.

Она померила их все, и все три подошли идеально. Удивлённо хлопая ресницами, она топталась перед напольным зеркалом и растерянно твердила:

– Здесь что, вся обувь удобная?

Он только посмеивался, наслаждаясь её реакцией. В итоге они взяли кроссовки, которые Соня сразу же и надела.

Она шла по проходу, пританцовывая от лёгкости, ощущая небывалую радость ещё и от того, что её любимый мужчина, который, как он сам признался, никогда ещё никому ничего не покупал, подарил ей такое чудо – истинное наслаждение для её проблемных ног.

Улыбка переросла в заливистый смех, и, пока они шли по магазину, она, кружась и подпрыгивая, излучала чистейшее счастье, переживая самые сладкие иллюзии из возможных. А у витрины будто врезалась в стену, увидев алое, надетое на безликий манекен платье.

– Ой, с-смотри, к-какое! – от волнения заикается Соня.

– Пойдёмте, посмотрим, – мужчина жестом приглашает её войти, пропускает вперёд.

Суетливыми пальцами она бежит по вешалкам, перебирая их, словно костяшки на бухгалтерских счётах – те звякают, поддаются, – и быстро находит такое же платье интенсивно-кровавого цвета.

Прижав его к груди, она летит в примерочную. Плотно задёргивает шторку. Мужчина остаётся снаружи. Скинув васильковое платье и повесив его на крючок, Соня какое-то время созерцает свою фигурку в большом зеркале, – белый кружевной лифчик удачно подчёркивает маленькую упругую грудь, и это всё, что есть на ней из белья.

На щеках вспыхивает румянец, ведь здесь есть оно, зеркало.

Тело жаждет проникновения, горит, так что она воровато выглядывает, озирается по сторонам – никого – и говорит:

– Помоги примерить.

Мужчина проникает за штору, и примерочная сразу становится тесной, – они смотрят друг на друга через зеркало, совсем как тогда, в упор. Её тело источает запах мокрого асфальта, какой бывает летом после дождя. Его – мускуса и дикого мёда.

Мужчина так близко, что ворсинки на выступающих складках футболки бархатисто щекочут ей спину. Очень медленно он подносит руку к её молочного цвета плечу, прикасается и гладит – ладонь шероховата, мозолиста, – подбирается под лямку лифчика, тянет, и та соскальзывает, от чего Соня восторженно всхлипывает и вздрагивает одновременно.

Палец идёт по выступающим позвонкам, останавливается у застёжки и аккуратно расстёгивает её, – лифчик соскакивает, повисает на локтях, и Соня дёргается опять.

К счастью, в соседних кабинках – пусто.

Тихо играет музыка, призывая людей совершать покупки.

Мужчина хватает Соню за горло – за желобки вен, слегка сдавив их, – и так порывисто прижимается сзади, что пряжка ремня больно впивается ей в крестец.

С лёгким шелестом лифчик падает на пол.

Мужчина остаётся невозмутим, но его растущее желание давит бугром, выпирающим под плотной, натянутой тканью джинсов. Отрывисто дыша, Соня впивается взглядом в его отражение. Волоски на теле поднимаются дыбом, по коже бегут мурашки. Он резко нагибает её вперёд, – на лицо каштановой волной опрокидываются волосы. Охнув, она подчиняется, распластавшись руками на зеркале, – её уже колотит, уже знобит.

Неморгающий взгляд в упор. Зубчики молнии на ширинке… Лязг металлической пряжки. И мужчина прижимается вновь, давая понять, как всё распрямляется и растёт у него там, внизу – так мощно, что у неё темнеет в глазах и перехватывает дыхание.

Он достаёт из кармана презик, кусает за краешек оболочку, вскрывая её, и лишь тогда ненадолго уводит взгляд. Пауза, мучительная до изнеможения, тянется изысканной пыткой.

Соня гнётся в спине, раскрываясь ему навстречу, и он касается её там, внизу так мягко, будто целуя. Ещё и ещё. Прикосновения распаляют до набухающей, жгучей боли.

И тогда он уверенно входит.

– О-о-ох! – громкий выдох вырывается из горла Сони, и мужчина пятернёй на секунду зажимает ей рот.

– Не спалите нас, леди, – шепчет он в самое ухо, согревая его дыханием.

И они начинают двигаться – сначала медленно, а потом ускоряясь, – синхронно, словно танцуют ламбаду. Он держит чуть ниже талии – крепко, за тазовые косточки, – и это так остро, что Соня кусает себя за пальцы, лишь бы не закричать. И они смотрят друг другу в глаза, сквозь запотевшее зеркало и водопад её качающихся волос. Их общий телесный запах сливается в дикий коктейль, пьянит, колыхаясь в воздухе, и хриплые звуки дыхания затмевают собою музыку.

«Бу-тум, бу-тум», – перестуком колёс спотыкается сердце.

Конец уже близок. Ещё чуть-чуть. Ещё пара движений!

Но тут мужчина резко отстраняется, покидая её.

– М-м-м! – сдавленно воет Соня, сгибаясь и приседая.

Он поддёргивает брюки, переводит дыхание и тихо поясняет:

– Соседи.

Соня, вгрызаясь в пальцы, вжимает в живот кулак и беспомощно хнычет, топчась на месте. Влипает боком в холодное зеркало. Её крупно трясёт.

И да, в соседнюю кабинку входят, – слышится лязганье вешалок, с размаху посаженных на крючок.

– Ма-ам! – звучит нетерпеливый детский голосок – совсем рядом, по другую сторону шторки.

– Да отцепись ты! – раздражённо гаркает женщина. – Стой там! Здесь и так тесно!

Ох уж эти дети, обожающие заглядывать в чужие кабинки!

– Закончим после, – шепчет мужчина, застёгивая ремень.

Соня сползает по зеркалу, оседает на пол.

Глубокие следы от зубов ещё долго не сходят с её руки.

Сумеречный воздух пахнет фисташками. Мутные лужи разливаются по земле, перетекают в ручьи и с водоворотами исчезают в решётках ливнестока. Дождь закончился.

Здание театра огромно, вход обозначен внушительными колоннами. Потоком заходят люди – все степенные, важные. Многообещающий джаз зовёт.

Мужчина уходит к кассе, а Соня изучает торжественную театральную лестницу и высоченный потолок.

– Растудыть твою в качель! – слышится восторженное сзади. Голосок мурчащий, будто из мультика.

Соня тревожно озирается. Никого нет, только двое пожилых людей неподалёку степенно изучают программку, да билетёрши приветливо кивают входящим в зал. Соня потирает висок, морщит лоб:

– Ерунда какая-то.

Возвращается мужчина быстро:

– Нам достались места в последнем ряду.

– Поцелуйном? – Соня ёжится и смущённо тянется к его губам.

– Пойдёмте, – говорит он, игнорируя её порыв. – Сейчас уже всё начнётся.

…Их места находятся за круглым столиком из тёмного дерева, который стоит на открытом возвышении в ряду таких же. Скатерти нет. И никаких ни перил, ни перегородок – ничего такого, что могло бы спрятать от посторонних глаз.

Едва они успевают сесть, как в зале меркнет свет. Вот и начало.

Далеко внизу на сцене разворачивается действие: надрывно поёт саксофон – атрибут романтической, но неизбежно фатальной любви. В тему вступает пианист, с лёгкостью извлекая из клавиш кремового рояля меланхоличный джаз. Ведущий воодушевлённо рассказывает о жизни какого-то музыканта.

Соня ничего этого не слушает. Тонкие трусики, надетые по случаю похода в театр с непривычки жмут, кружева щекочут кожу, и тело жаждет избавления – и от одежды, и от тяжёлого томления там, внизу. Зрители смотрят на сцену, захваченные сюжетом, – почти все их лица приходятся в профиль. Мелькнув острыми локтями, Соня неуклюже высвобождается из куртки и кладёт её себе на колени, невольно демонстрируя миру новое платье.

Щёки становятся пунцовыми.

Мужчина сидит так близко. От него исходит тепло и пахнет вечерним лугом, – нагретым за день, благоухающим… И тонкие нотки чистого пота. И что-то ещё такое… Она сжимает его горячую ладонь и, прерывисто дыша, медленно проводит её прямиком к себе, под куртку и платье.

Как только его пальцы касаются колена, тело судорожно деревенеет, а пространство перед глазами вздрагивает и плавится, подобно воздуху в раскалённой добела пустыне. Рука движется вверх, скользит по шероховатому капрону, переступает, слегка запнувшись, через кружевную резинку и, коснувшись кожи, замирает.

Миражом, выплывающим из мутной ряби, перед ними возникает официантка.

– Меню? – предлагает она, кротко улыбаясь и протягивая пластиковую книжечку.

Соня закусывает губу, неотрывно глядя на сцену – её мелко колотит. Мужчина дружелюбно отвечает:

– Нет, спасибо. Ничего не нужно.

Девушка понимающе склоняет голову и уходит обслуживать остальных. А его рука – горячая, сильная – остаётся…

«Твоя рука просто лежала, а я сползала со стула всё ниже и ниже, замирая, когда мимо нас челноками сновали официантки. В зале царил полумрак, люди смотрели на сцену… а у меня под платьем разыгрывалось действо совершенно иного рода.

От этой нежности было больно. Ты тоже смотрел на сцену и вдруг начал смотреть на меня – так явно, нарочито, что я испугалась, что сейчас кто-нибудь подойдёт и с упрёком скажет: «Прекратите это безобразие! Вы в театре!»

Одна из женщин, сидящая в правом крыле, вдруг оглянулась, и её лицо ярко осветилось в анфас, всего на долю секунды. Я пришла в ужас: вот нас и застукали!»

Соня сжимается, садится на стуле ровно, шепчет:

– Давай потом!

Тут же объявляют антракт, и мужчина с усмешкой говорит:

– Помою руки и вернусь.

Ничуть не смутившись, что всё его желание отчётливо выпирает под ширинкой брюк, он встаёт и уходит. Соня изображает безразличие – получается плохо.

Тут случается странное: под стул шустро ныряет что-то чёрное, упруго коснувшись её ноги длинным хвостом! Соня, ахнув, смотрит вниз, озирается по сторонам – никого!

Заглядывает под стол – пусто!

– Мистика какая-то…

Мужчина возвращается, от его рук пахнет земляникой. Соня ёрзает на стуле, от чего тот скрежещет ножками о паркет.

– Леди, Вы как?

Она зябко ёжится:

– Показалось…

Начинается второе действие, – ведущего нет, скрипка виртуозно играет джаз. На этот раз пространство ярко освещено, но мужчину это не останавливает: рука уверенно проникает Соне под платье, палец поддевает резинку трусиков.

– Не надо, – шепчет она, прижимая к коленям куртку и безрезультатно отпихиваясь. – Давай потом…

Он штурмует увереннее, и она, пылая пунцовым румянцем, сдаётся. Скрипка на сцене стонет и рыдает вместо неё, а он проникает всё глубже, в самый жар. А дальше просто держит там пальцы, и куртка ползёт с колен, и Соня следом, со стула.

– Давай… потом… – шепчет она на выдохе, умоляюще. Под ключицей дико колотится сердце.

Жизнерадостный ведущий объявляет конец, актёры выходят кланяться, а зрители бурно аплодируют.

– Бравò! Бравò! – безостановочно скандируют слева.

Рука мужчины ныряет в самую глубину, – так что Соня тоже вскрикивает, – и плавно ускользает, оставляя её.

Он хлопает вместе со всеми – неторопливо, задумчиво, – а затем прижимает ладонь к лицу так крепко, словно человек, который пытается сдержать эмоции, чтобы не разрыдаться, – а на самом же деле просто нюхает пальцы.

Соня одёргивает платье, кутается в куртку. Лицо горит, и ещё больше полыхает там, под платьем, в промокшем насквозь белье, источающем пьянящий аромат. Главное – не смотреть по сторонам. Люди гремят стульями, поднимаются с мест, широким потоком идут на выход. Та женщина, справа, теряется в толпе.

– Пойдёмте, – говорит мужчина, вставая.

– Сейчас… сейчас… – она глупо улыбается, до последнего ожидая, пока основной поток людей просочится сквозь двери.

…На улице темно и пахнет, как в пещере: камнем, мхом и солоноватой прохладой.

– Стойте, леди, – мужчина увлекает Соню в цветочный магазинчик, оказавшийся рядом.

Внутри уютно; тонко горчат хризантемы. Продавщица зыркает на вошедшую парочку, расплывается в дежурной улыбке.

– Выбирайте, – говорит мужчина Соне, указывая на пластиковое ведро, в котором полыхают солнышками герберы.

Двумя пальцами она поддевает одну под венчик, осторожно вытаскивает:

– Вот. Люблю, когда они не проткнуты проволочкой. Эти как раз такие.

Мужчина расплачивается. Продавщица продолжает улыбаться и дальше, только мягче и конкретно ему, – и от этой чужой теплоты Соне делается дурно.

Могла ли тогда она знать, что эта, вторая гербера от него будет для неё и последней?