Читать книгу Доедать не обязательно - Ольга Юрьевна Овчинникова - Страница 16

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя (Фридрих Ницше).

Грета отрывается от дневника.

Детские воспоминания заполоняют голову: как мама добывала ей чужие поношенные вещи и попутно они же служили подарками на будущие дни рождения. Идиотские платья с розовыми оборками. Отвратительные фиолетовые колготки. Туфли, болтающиеся на ноге. Её мнения никто не спрашивал – носи, что дают.

– Дура ты, «леди», – бурчит Грета, комментируя прочитанное. – Ну, сказал же: «Не надо», могла бы и услышать. А он, вона… только полку разломал. А мог бы и…

Её мужик приложил бы об стену вовсе не стеллаж. Как напьётся – так попробуй только ослушайся. Или удавит, или лицо расквасит, а ты ходи потом неделю в синяках.

Грета жамкает утиными губами и снова утыкается в тетрадь. Там пишется о страшной внутренней пустоте, и затем повествование идёт от третьего лица, из роли наблюдателя или кого-то, кто Соней уже не является:

«…С этого дня она больше не рискует делать ничего, не подумав о последствиях, и это рождает внутри чудовищное напряжение, из-за которого не расслабиться. Ей страшно говорить, страшно смеяться, – ей становится вообще всё страшно. Но она не уезжает. Она хочет быть с ним, – таким сильным, превосходящим. Она хочет быть его личной женщиной. Её самой больше нет.

…Кожа – это ограничение, которое изолирует и обрекает на одиночество, словно стенка корабля, отделяющая космонавта от безучастного космоса. Вот он летит неизвестно куда, забытый всеми, и не смеётся уже, не живёт – потому что один, одинок. Зачем ему?

…Ей кажется, что внутри неё течёт жидкий овсяный кисель, а вовсе уже не…» И далее с нажимом, от которого бумага местами прорезалась, написано: «КРОВЬ». На полях стоит бурый отпечаток кошачьей лапы, и при ближайшем рассмотрении становится очевидно, что сделан он кровью.

Мужчина спит, а Соня нет: мысль о том, что он с кем-то подрался, не даёт ей покоя. Может, до шарика кто докопался, съязвил… Глубоко заполночь, промучавшись от бессонницы, она выскальзывает из-под одеяла и в темноте прихожей откапывает из наваленной кучи нож. Берёт его – увесистый, тот удобно ложится в ладонь. Она нажимает на кнопку и вздрагивает, – с лаконичным щелчком лезвие выскакивает наружу.

Серебристый диск луны заглядывает в кухонное – без занавесок – окно и мутно освещает коридор. Соня шевелит ножом, и лезвие в полумраке бликует. Крови нет. Никаких следов. Это успокаивает: значит, просто кулаком кому-то втемяшил. Или в стену дал, а не драка вовсе.

Блеск металла в ночи завораживает. Соня дотрагивается до кончика лезвия, ойкает, и этим будто активирует невидимый механизм: дверь в ванную комнату с ужасающим скрипом медленно отворяется настежь. В проёме зияет мрачный подвал с чёрными от плесени стенами, из глубины которого веет сыростью и прохладой. Туманная дымка стелется у самого пола, холодит босые ноги.

Соню накрывает необъяснимый озноб с ощущением стойкого дежавю23. Она делает шаг, и другой, и словно заворожённая безропотно следует за этим воспоминанием, ступая по лунной дорожке, подгоняемая собственной тенью, – прямиком в темноту подвала.

Там, внутри, она поворачивает руку запястьем кверху и прижимает подбородок к плечу, как виртуозный скрипач, который взялся за скрипку, чтобы исполнить свою одинокую партию. Изящно отставив локоть, она ставит лезвие ножа туда, где пульсируют тонкие вены – и, изображая смычок, ведёт им по коже: лёгкое покалывание… Он действительно острый… В этом доме ножи такие… Скрипка тоскливо плачет. Наморщенный лоб покрывается бисером мелких капель. Глаза закрыты в переживании проникновенной боли.

Музыка приходит из ниоткуда, переливается нотами, с изысканным совершенством течёт из полуоткрытых уст.

– Это Canzonetta Andante24, детка, – звучит в голове поучительным тоном. И, со вздохом: – Какая пошлость – резать себя под классику! Мой прадед за такое поотрывал бы уши!

«Тело. Уязвимое тело. Вот над чем можно иметь контроль. Управлять страданием, делать его конкретным, физически ощутимым…»

Чарующий, скрипичный тембр растёт, и на верхней ноте она делает глубокий надрез. Жгучая боль заглушает всё. Сердце рвётся из рёберной клетки наружу. Мелодия льётся так чисто, с певучими переливами, точно горная живая река.

Теперь – реприза25.

Будто в трансе Соня повторяет движение чуть выше и медленнее. По лбу ручейками стекает пот, щиплет глаза. Тёплые капли крови из ранок сливаются к локтю и, словно жидкое варенье, просочившееся сквозь рыхлую булку, срываются в ванну, отдаваясь коротким эхом внизу, – всё это Соня, стоящая в темноте, слышит и остро чувствует кожей.

«Боль – это про жизнь. Пока чувствуешь боль – живёшь. Делать с телом, что хочется – в этом и есть свобода».

Солёный вкус будоражит, пьянит. Изогнувшись, она лижет порезы и снова изящно наставляет «смычок» на «струны».

В ванной резко вспыхивает свет, и Соня, вскрикнув и широко взмахнув ножом, подпрыгивает, выставив его ровно перед собой. На мокром лбу – прилипшие прядки волос. Взгляд безумный, окровавленный рот перекошен.

Это мужчина.

– Леди? Тихо, тихо, леди, – хрипло говорит он, осторожно приближаясь. – Отдайте это мне.

Захлёбываясь воздухом, она непонимающе пялится на опасную выкидуху: судорожно сжатые пальцы смыкаются на рукоятке и, частично, лезвии.

Мужчина берёт её за запястье, давит на сухожилия и забирает нож, у острого края которого, точно на губах у хищника, алеет полоской кровь. Соня горбится, уводит за спину руки, но мужчина, подойдя вплотную, крепко хватает её за локоть и выворачивает: раны открываются во всей красе. Желваки на скулах гуляют, от взгляда хочется провалиться сквозь землю, – Соня скукоживается, внезапно делаясь маленькой, словно ломтик сушёного яблока, затерявшийся в шкафу между баночками со специями. Только бы не ударил…

Мужчина рывком отпускает её, исчезает в комнате и, нарушая сонливость ночи, грохочет там содержимым шкафчика, – металлический лязг сопровождается шелестом целлофана и тяжёлым топотом ног. Инструменты, нитки, бактерицидные салфетки, – всё это мужчина складирует на кухне и туда же остервенело выволакивает за шею Соню, с ходу ухнув её в кресло. Ослепительно, точно в операционной, вспыхивает свет. В нос ударяет запах спирта.

– Выпороть бы Вас! – цедит мужчина сквозь зубы.

– Я… больше не буду, – виновато, по-детски супится Соня.

Он затягивает ей плечо широкой резиновой лентой, которая зажёвывает кожу, и Соня закусывает губу. Кровь из открытых ран кривыми дорожками бежит на стол. Ещё один жгут – у запястья. Кровотечение прекращается. Мужчина плескает себе спиртом на руки, на инструменты и Соне на раны, – та дёргается и взвизгивает. Оставаясь невозмутимым, он открывает пачку с нитками, – защитная плёнка, фольга, – и вытаскивает длинную нить, приплавленную к С-образной игле, которую и берёт зажимом, – всё это делается молча и профессионально, точно не в первый раз. Сосредоточенно шьёт.

Кривая игла прокалывает кожу, протискивается через плоть и появляется кончиком с другой стороны разреза. Вслед за вылезающей ниткой тянется кожа, и безвольная рука движется следом. Соня не смотрит, – по её горящим щекам струятся слёзы. Щёлканье ножниц. И ещё. Ещё.

Закончив, мужчина снимает жгуты, оттирает салфетками кровь, заматывает руку бинтом и отводит Соню в спальню.

– Давайте спать, леди, – устало бормочет он.