Читать книгу Анастасия. Загадка великой княжны - Питер Курт - Страница 2

Мне было 13 лет, когда я впервые увидел художественный фильм «Анастасия» с Ингрид Бергман в главной роли. В основе фильма была биография Анны Андерсон, женщины, называвшей себя единственной оставшейся в живых дочерью последнего русского царя. Это раннее воспоминание стерлось под воздействием времени и моих последующих разысканий, но я всё еще помню сказанные вскользь слова моей матери: «Ты знаешь, ведь это подлинная история. Ну, вроде бы…»

Тогда мне ничего не было известно о жизни и таинственной смерти последних Романовых. Да и когда я начал знакомиться с этими фактами, подлинность личности Анны, Анны Андерсон, интересовала меня гораздо меньше, чем драма Николая и Александры, скандалы с Распутиным и кровавый триумф большевистской революции. Я узнал тогда, что Анна Андерсон была не единственной претенденткой на имя и титул царской дочери, что со времени зверского убийства царя и его семьи в Екатеринбурге в 1918 году существовали и другие «Анастасии», и лже-цесаревичи Алексеи, и множество женщин, объявлявших себя «великими княжнами». Я предполагал тогда, что госпожа Андерсон была всего лишь одной из наиболее известных несчастных психопаток, но я ошибался и хорошо помню тот момент, когда впервые это заподозрил.

Семнадцатого февраля 1970 года западногерманский Верховный суд вынес постановление по иску госпожи Андерсон, подтвердившее уже вынесенный самой историей вердикт о несостоятельности ее претензии. Но что меня поразило более всего, это то, что такая претензия вообще могла существовать. Почему постановление вообще оказалось необходимо? Что заставило судей высшей инстанции выслушивать домогательства женщины, которая (по утверждению ее противников) «не имела ни малейшего сходства с великой княжной Анастасией», «не знала ни слова по-русски» и чьи представления о придворной жизни не выходили за пределы общеизвестных фактов. Если верить безапелляционным отказам признать госпожу Андерсон Анастасией со стороны наиболее близких к великой княжне людей – дядей и теток, воспитателей, слуг и придворных, как я мог поверить, что кто-либо, и менее всех судьи, мог принимать ее претензию всерьез? Что-то в деле Анастасии отзывалось фальшью, и со страстью, которая и сегодня не перестает изумлять меня самого, я пустился на поиски того, что именно это было.

В своей первой попытке раскрыть эту тайну я был неутомим, настойчив и, с позиций сегодняшнего дня, до смешного наивен. Вооружившись тремя устаревшими книгами о «деле Анастасии», пачкой статей из американских газет и материалом интервью, которое мне удалось взять у одной из княжон дома Романовых, я создал двухсотстраничный опус, казавшийся мне решительным и окончательным ответом на все вопросы. Я открыто заявил в нем о своей убежденности в том, что речь идет об одной из величайших загадок истории и что г-жа Андерсон на самом деле является царской дочерью. Она казалась мне тогда воплощением трагедии, нежным, кротким созданием, запутавшимся в паутине международных интриг и лишенным своих законных прав сворой меркантильных и беспринципных родственников.

Мои обличительные речи на эту тему были вполне в духе той истерии, которую притязания г-жи Андерсон вызвали у уцелевших членов семьи Романовых и эмигрантов из числа российской аристократии. Я уже наслушался порядком о братьях, сестрах, кузинах и кузенах, ополчившихся из-за нее друг на друга, о недостойных схватках за деньги и драгоценности, о бесконечных толках о чьих-то правах и семейных дрязгах. И всё же я не был готов к моей первой поездке в Европу, куда я вскоре отправился, чтобы выяснить некоторые подробности, и где впервые столкнулся с целой бездной показаний, собранных в ходе тридцатисемилетней борьбы г-жи Андерсон за признание законности ее прав. Сорок томов материалов дела составляли многие тысячи страниц текста на немецком языке. Тогда я не знал немецкого. Вернувшись тем летом домой, я не утратил энтузиазма, но мои надежды на скорое опубликование книги значительно уменьшились.

Только десять лет спустя, после еще трех продолжительных поездок в Европу, я закончил свои разыскания.

Я уже подготовил новую рукопись, когда в 1978 году в библиотеке Гарвардского университета обнаружил тринадцать коробок с неразобранными бумагами по «делу Анастасии». К тому времени я уже знал о нем достаточно, чтобы понимать, что от этой ценной находки, хотя ею и следовало заняться, не надо ожидать откровений: чувство бесплодности всего происходящего, испытываемое мной во время долгих поисков правды об Анастасии, разделяли со мной все, чья жизнь соприкоснулась с ее жизнью. Всё стало понятно, когда я, наконец, осознал, что пытаюсь доказать недоказуемое, что индивидуальность нельзя обнаружить на клочках бумаги, а идентичность определяется не только по отпечаткам пальцев.

Однако во время поисков я узнал еще и многое другое. Мои изначальные предположения об источнике всех бед, постигших г-жу Андерсон, при всей их логичности и убедительности, были до крайности наивными. Она действительно запуталась в паутине, но в паутине, сотканной скорее из человеческой слабости, чем из злого умысла. Мне пришлось понять и запомнить, что не она одна отстаивала свою идентичность. Все ее окружавшие – бывшие великие князья и княгини, бывшие офицеры императорской гвардии и ловкие камеристки – все они утратили свое положение вместе со смыслом существования. Анастасия – это повесть об эмигрантах. Она о людях, внезапно потерявших почву под ногами, ослепленных прошлым, видевшимся им идеальным, затаивших злобу и парализованных неуверенностью. Это рассказ о мучительной нерешительности и чудовищных недоразумениях. Наконец, это главным образом история семьи, оказавшейся в кризисной ситуации, некогда могущественной династии, столкнувшейся с проблемой, неподвластной ее законам и традициям, семьи, частично уничтоженной во время революции или оказавшейся в изгнании. И этой семье было предложено признать своим членом больную, неуравновешенную, склочную женщину, которую мало кто готов был счесть нормальной, а не то что единственной наследницей царя. Разгадка Анастасии не в России, но в самой семье Романовых, где гордость и внешние приличия возобладали над состраданием и обрекли человеческое создание на одинокое существование в полном горечи мире обвинений и сомнений.

Существует рассказ о великом князе Борисе Владимировиче, двоюродном брате царя, известном своим распутством. Сидя в одной из парижских гостиниц в конце 20-х годов, он слышал, как кто-то из родни отозвался об Анне Андерсон как о фабричной работнице из Польши, страдающей манией величия. Другой заметил, что она латышская уголовница, в то время как третий утверждал, что она агент Ватикана. Ни один из этих людей никогда ее в глаза не видел. Великий князь Борис, как говорят, погасив сигарету – между прочим, марки, которую он счел для себя приличным рекламировать в изгнании, – возвел глаза к небу и воскликнул: «Дайте же бедняге хоть какой-то шанс!»

Великий князь знал то, что оставалось неизвестным другим. «Был ли причиной раздора тайный сговор какой-то группировки, – писала приятельница г-жи Андерсон, – или неудачная цепь несчастных случаев и совпадений, или просто слепые предрассудки и заблуждения… одно очевидно: проклятие дома Романовых заключалось в том, что они никогда не могли откровенно говорить друг с другом. Доводы «за» и «против» не следовало доводить до суда, но обсудить их мирно и дружелюбно и уладить всё на семейном совете».

Подоплека истории г-жи Андерсон, по сравнению с бесконечными спорами о подлинности ее личности и всем объемом доказательств, собранных за последние 60 лет, исключительно проста.

В марте 1917 года после отречения Николая II семеро членов российской императорской семьи, состоящей из царя, императрицы Александры Федоровны, их больного гемофилией сына, цесаревича Алексея, и четырех дочерей, великих княжон Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии, были арестованы Временным правительством и находились под стражей в Александровском дворце в Царском Селе, недалеко от Санкт-Петербурга. Этот дворец был постоянным местопребыванием семьи после революции 1905 года. В течение первых месяцев заключения им разрешалось вести во многом прежний образ жизни – уроки, прогулки, молитвы, в пять часов чай. Царь всегда был известен как образцовый семьянин, самые счастливые часы своей жизни проводивший с женой и детьми, читая вслух, занимаясь садоводством, наклеиванием бесчисленных фотографий в семейные альбомы, обсуждая важные и не очень важные события дня. С начала войны 1914 года, однако, эти уютные собрания стали редкими. Царь часто выезжал на фронт, а императрица, чье здоровье начало сдавать, одержимая идеей самодержавия и священного права государей на власть, фанатически доверяющая Григорию Распутину, стала вмешиваться в государственные дела. Оставшись в одиночестве после падения монархии, семья не особенно тосковала о былом величии и больше страдала от скуки, чем от глумления собиравшейся ежедневно у ворот толпы.

Целые недели императорская семья проводила в домашних заботах. Каждый день четыре великие княжны занимались уроками и изящными искусствами, как и подобало принцессам их ранга. Они изучали историю, математику и естественные науки. Они умели шить, вышивать, ездить верхом, танцевать, играть на рояле и вести беседу (хотя и не безупречно) на русском, английском, французском и немецком языках. К весне 1917 года девушки были уже совсем взрослые. Старшей, Ольге Николаевне, был 21 год, а Анастасии, четвертой и самой младшей дочери, 18 июня исполнилось шестнадцать. Это была полная шаловливая коротышка по прозвищу «швибзик» или «шибзик» (постреленок), наделенная комическим даром. Одна из подруг ее матери вспоминала, что девушка была «живая, как ртуть… у нее вечно были проказы на уме, настоящий сорванец». Она отличалась талантом подражания и суховатым, иногда жестоким чувством юмора. В семье часто говорили, что не родись Анастасия великой княжной, она стала бы превосходной актрисой, и ее выходки нередко поднимали настроение семьи в самые тяжелые моменты их плена.

Первый удар обрушился на них в августе, когда правительство Керенского, опасаясь возмездия и надеясь уклониться от исполнения требований революционеров предать царя и царицу суду за преступления против русского народа, перевело императорскую семью за две тысячи миль на восток от Царского Села, в Тобольск. Там семья в сопровождении небольшой группы преданных учителей, придворных и слуг заняла просторный особняк бывшего губернатора и в течение еще восьми месяцев вела терпимый, но убийственно скучный образ жизни. Только через некоторое время после ноябрьского переворота они поняли, что значит быть пленниками революции. Солдаты, посланные в Тобольск Керенским, были дисциплинированы и уважительны, большевики из новой охраны такими качествами не отличались. Напротив, они желали видеть страдания «гражданина Романова» и его семьи, и этим желаниям было суждено осуществиться. Работающего в саду царя толкали и пинали. Императрица, проводившая большую часть времени в уединении своей комнаты, могла слышать разговоры солдат о «немецкой суке» и видеть порнографические рисунки, изображающие ее с Распутиным. Юные великие княжны, наслаждавшиеся до 1917 года флиртом с офицерами свиты, начали понимать, какими безобразными могут быть отношения между полами.

Никто не знает, подвергались ли царские дочери в заключении сексуальным надругательствам. В монархистских кругах позже распространялись слухи о том, как привязанные к стульям девушки становились жертвами группового насилия. Хотя такие слухи могли быть преувеличенными, угроза насилия всегда существовала. Когда в апреле 1918 года большевики внезапно перевели царя, царицу и их третью дочь, великую княжну Марию, из Тобольска в более уединенную тюрьму в Екатеринбурге, они оставили Ольгу, Татьяну и Анастасию с больным цесаревичем Алексеем в губернаторском доме. Девушкам запретили запираться на ночь в своих комнатах. Алексей и его воспитатели, можно надеяться, служили, пусть и слабой, защитой от злобной похотливости солдат. Великая княжна Ольга говорила от имени всех своих сестер, когда писала в тайно переданном осторожном письме подруге: «Ты должна знать, дорогая, как это всё ужасно». Ольга написала эти слова за три недели до события, получившего название «сошествия во ад».

Когда великие княжны с братом прибыли наконец, 23 мая, в Екатеринбург (цесаревич к тому времени достаточно окреп для переезда), их тут же разлучили с остатками окружения и поместили в Ипатьевский дом, «Дом особого назначения», как называли его большевики, где их ожидали родители, сестра Мария, врач царской семьи Евгений Сергеевич Боткин и прислуга. В тот день шел проливной дождь, и жители Екатеринбурга в последний раз увидели царских дочерей, тащивших по грязным улицам свои пожитки в тюрьму. Люди из их окружения, кому посчастливилось избежать заключения и казни, оставались в городе еще несколько недель, надеясь помочь тем, кому они служили. Но они никогда их больше не увидели. Никто их больше никогда не увидел.

О двухмесячном пребывании царской семьи в Ипатьевском доме известно очень мало. Окна были забелены, а позже были возведены высокие частоколы, чтобы скрыть из вида самых главных большевистских пленников. Известно, что семья помещалась в двух комнатах. В одной спали на полу на матрасах четыре великих княжны, в другой жили Николай и Александра с сыном. Известно, что каждый день их выводили на прогулку во внутренний двор и что питались они, вместе с их тюремщиками, супом с черным хлебом. Известно, что когда Анастасия «попросила пару новых туфель из хранившихся на чердаке вещей, ей сказали, что и старых ей хватит до конца жизни». Известно, что сундуки великих княжон были обысканы и вещи украдены, что единственную уборную, где им запрещалось закрывать дверь, они посещали под караулом (на стене впоследствии нашли надпись: «Пожалуйста, оставляйте сиденье в чистоте») и что в таких условиях девушки читали Толстого и Тургенева. В начале июля, когда Белая армия приближалась к Екатеринбургу с востока, внутреннюю охрану Ипатьевского дома заменили иностранцами, которых обычно называют «латышами». Наконец, 14 июля была отслужена последняя обедня. Впоследствии служивший ее священник свидетельствовал, что царская семья, нарушив порядок службы, опустилась на колени во время заупокойной молитвы. А в конце одна из великих княжон успела шепнуть священнику «спасибо».

«Что-то там с ними случилось», – подумал последний духовник Романовых. Он не знал, что именно, как не знал этого и никто другой. Рудольф Лахер, австриец, состоявший при Юровском, последнем коменданте Ипатьевского дома, видел царскую семью в ночь, когда они исчезли с лица земли. Когда они спускались по лестнице, вспоминал он, девушки плакали. Полчаса спустя раздались выстрелы.

«Они знали, что умрут, – с горечью заметила спустя многие годы сестра царя Ольга Александровна. – Я в этом уверена». Очевидно, она была права. После отступления большевиков из Екатеринбурга среди вещей Анастасии было найдено сочинение, которое она начала писать для своего преподавателя английского языка. Тема сочинения – стихотворение Браунглига «Эвелина», чья фамилия звучит в данном случае печально – «Хоуп» (надежда). Взаперти, отрезанная от мира в шестнадцать лет, великая княжна оставила краткое содержание стихотворения.

«Девушка по имени Эвелина только что умерла. Она лежала в гробу, очень красивая. Все ее вещи остались на своих местах, ничто не изменилось, даже сорванный ею цветок стоял в стакане, но уже начинал вянуть. Когда она умерла, ей было шестнадцать лет. Один человек, который никогда ее не видел, но хорошо ее знал, любил ее. Он не мог рассказать ей о своей любви, а теперь она была мертва. Но он все-таки думал, что когда он и она встретятся в будущей жизни, когда бы это ни случилось, то…»

То… что?

«Прощай, – писала Анастасия подруге зимой 1917 года. – Не забывай меня».

Утверждается, что она погибла в подвале Ипатьевского дома в ночь на 17 июля 1918 года в разгар красного террора. Следователи из Белой армии пришли к заключению, что вся царская семья и четверо оставшихся при них (доктор Боткин, горничная, повар и лакей) были застрелены, закопаны и забиты их тюремщиками по приказу, якобы поступившему от Ленина, чтобы помешать освобождению их белыми. В соответствии с официальным отчетом, впервые опубликованным монархистами в Париже в 1924 году, трупы были вывезены в лес, разрублены, залиты бензином и серной кислотой и сожжены. А затем их прах бросили в заброшенную шахту. Следователь Николай Соколов категорически заявил, что ни один из членов царской семьи не мог спастись из этой кровавой бойни.

В отчете Соколова было особо упомянуто, что Анастасия уцелела после первого залпа и ее прикончили штыками и прикладами. Помощник Соколова пишет: «Когда дым немного рассеялся и убийцы начали осматривать тела, они обнаружили, что великая княжна Анастасия жива и невредима. Она упала в обморок, когда началась стрельба, и таким образом пули не попали в нее. Когда убийцы дотронулись до нее, она пришла в себя, увидев вокруг лужи крови и трупы родных, закричала. Ее убили». Племянник императрицы Александры Федоровны лорд Маунтбэттен выразился еще более четко. «Моя кузина Анастасия, – заявил он, – лежа на полу, получила восемнадцать штыковых ударов». А биограф сестры царя пишет: «Восемнадцать следов от штыковых ударов остались на том месте, где обезумевшая от ужаса юная девушка корчилась в предсмертных судорогах». Так заканчивает рассказ о великой княжне Анастасии официальная история. Она погибла, по словам одного преданного монархиста, «хрупкая и прелестная, как распускающийся цветок, в блаженной невинности детства и предвкушении прекрасной юности».

Образ екатеринбургского подвала навис гробовым покровом над королевскими домами Европы, когда один за другим рухнули троны Австро-Венгрии, Пруссии, Саксонии, Гессена и многие другие, и иностранной родне Анастасии нужно было задуматься над смыслом и уроком ее трагической кончины. «Нам сообщили, что это произошло, – говорил ее кузен лорд Маунтбэттен в момент откровенности, – во всяком случае, мы этого ожидали, у нас не было оснований в этом сомневаться; доказательств могло и не быть, но в то время никто и не нуждался в них. Во что еще могли мы верить, как не в самое худшее, что история и подтвердила? Какая могла быть альтернатива?»