Читать книгу Анастасия. Загадка великой княжны - Питер Курт - Страница 6

Утром 20 июня 1925 года Анастасия дожидалась Гарриет фон Ратлеф в холле городского дома инспектора Грюнберга. Инспектор не вышел проститься. Проходя по Вильгельм – штрассе, Анастасия три или четыре раза оборачивалась на дом, как будто забыла там что-то. Наконец дом скрылся из вида, и спутница Анастасии взяла у нее из рук сумку.

«Нет, нет!» – воскликнула Анастасия. Она сама понесет сумку; пусть фрау фон Ратлеф не беспокоится.

«Мадам, я скульптор, – сказала Гарриет фон Ратлеф, – у меня должно быть достаточно сил».

Анастасия смотрела на нее непонимающе: «она, похоже, не знала, что значит скульптор».

«Я делаю фигуры из дерева», – продолжала фрау фон Ратлеф.

«О, как чудесно. Я тоже раньше рисовала». Анастасия улыбалась, и голос ее звучал весело. «И у меня неплохо получалось. Моя старшая сестра пела очень талантливо. Она прекрасно рисовала».

«А что вы рисовали? Пейзажи, цветы? С натуры?»

«Да, нас хорошо учили».

«А как звали вашего учителя?»

Вопрос положил конец разговору. Анастасия поднесла руку к глазам. Голос ее упал: «Это я не могу сказать». Гарриет фон Ратлеф выругалась про себя и потянулась за сигаретой, чуть не уронив портсигар.

«Надо же, – пробормотала она, – посыпались мои любимые сигареты».

Анастасия засмеялась. «Я тоже люблю курить. Но не теперь. Теперь мне это вредно».

Она вела себя так, словно ничего не произошло. «Вам позволяли курить? – спросила фрау фон Ратлеф. – Вы же были еще ребенок».

«Нам не позволяли, но мы потихоньку, особенно Татьяна. Она была очень хитрая», – Анастасия снова засмеялась.

Гарриет фон Ратлеф получила первый урок общения с Анастасией. Основное правило можно было сформулировать в двух словах: «Не торопить события».

Дружба Анастасии с Гарриет фон Ратлеф начала складываться уже в эту первую поездку на поезде в больницу Св. Марии – сочувствие, доверие, особая близость. Вместе они составляли очень странную пару: девушка, претендовавшая на имя дочери последнего царя, и безвестная скульпторша из Прибалтики, которую знакомая однажды охарактеризовала как «мелкобуржуазную провинциалку с лицом вроде губки». Фрау фон Ратлеф была урожденная Гарриет Кайлман, дочь врача-еврея, обратившегося в католичество. Таким образом, ей удалось без помех вести независимое существование на периферии русского православного общества. Несмотря на свои предрассудки в этом отношении, Анастасия никогда не упоминала еврейское происхождение фрау фон Ратлеф. Та, со своей стороны, опасалась, как бы в общении с Анастасией ей не совершить какой-то промах. «Я не понимаю, как простой крестьянин мог войти в вашу жизнь», – сказала она ей однажды, имея в виду Александра Чайковского.

Анастасия улыбнулась, «как будто она (фрау фон Ратлеф) сказала какую-то глупость». Фрау фон Ратлеф продолжила: «Крестьяне грубы и невоспитанны. Я думаю, я сама могу иногда повести себя с вами неправильно».

«Каким образом? Что вы хотите сказать?»

«Ну, например, в присутствии вас или членов вашей семьи я могу войти в комнату впереди вас, потому что в положении гостьи это так естественно».

«Мадам, – возразила Анастасия, – я не понимаю, как можно так рассуждать? Это не имеет значения. С папа и мама это другое дело. Но для нас, детей, это было безразлично; мы были такие же, как все, просто дети».

В последующие месяцы Гарриет фон Ратлеф пришлось убедиться, что «просто дети» совсем не означало «такие же, как все». Но в тот момент она оценила старания Анастасии дать ей почувствовать себя непринужденно. Хотя Анастасия всегда в известной степени сохраняла чувство дистанции и официальный тон – она, например, никогда не называла фрау фон Ратлеф по имени, – она с самого начала ощутила в Гарриет фон Ратлеф потребность в теплом человеческом общении. В первую ночь в больнице, оказавшись в окружении шумных женщин из берлинских трущоб, она позволила фрау фон Ратлеф уложить себя и поцеловать на прощание. Анастасия тоже нуждалась в общении и теплоте. «Хочу скорее поправиться, – сказала она на ломаном немецком. – Всё здесь так странно». Даже в моменты кризиса она старалась дать понять фрау фон Ратлеф, как она ей благодарна. «Я знала многих из Прибалтики, – сказала она в их первый вечер вместе. – У нас их было много и дома. Поэтому я рада, что вы со мной, потому что вы из Прибалтики… Немцы совсем другие… как бы это сказать…»

«Да, – отвечала фрау фон Ратлеф. – Говорят, что у русских широкая натура. Вы это хотели сказать?»

«Да, я именно это и хотела сказать. Они щедрые, не мелочные. Хорошие немцы тоже есть, но они другие».

Они пили кофе, ожидая доктора Людвига Берга, больничного священника. «Я так хочу домой», – сказала Анастасия.

«Нас теперь туда не пустят, – без обиняков отвечала фрау фон Ратлеф. – А где ваш дом? Вы имеете в виду Петербург?»

«Гатчину и Царское Село, – не задумываясь, сказала Анастасия. – Это самое лучшее время, это дом».

«Она взяла меня за руки, – говорила фрау фон Ратлеф. – Ее собственные руки дрожали. Она походила на маленькую девочку, потерявшую родителей, которую мне выпало опекать. Мне, которая сама оказалась во власти бурь и непогоды!»

«В четверг я стала такая старая, – продолжала Анастасия. – В четверг (18 июня 1925 года) мне двадцать четыре года». Она и правда выглядела постаревшей. Она выглядела развалиной – пока что-то не увлекало ее и она не забывала обо всем.

«Что это там?» – Анастасия указала на полку в кабинете доктора Берга.

Фрау фон Ратлеф достала с полки русскую куклу ручной работы. «Она рассмеялась звонко и весело, как ребенок. Внезапно она сразу помолодела». Но это мгновение быстро миновало. Анастасия снова прикрыла глаза рукой. «Как это было? Да, у нас были кокошники и красные платья. Мы с Марией танцевали. Мы всегда с ней танцевали». Фрау фон Ратлеф поняла, что эти простые радости – танцы, куклы, рисование, игра – имели свойство прерывать ее мрачную задумчивость.

Это, вероятно, и стало основанием их дружбы. Анастасия была «счастлива», когда однажды утром фрау фон Ратлеф пришла в больницу в яркой крестьянской рубашке. «Я похожа на русского мужика», – сказала она, смеясь. «Вовсе нет, – возразила Анастасия, – вы похожи на женщину, но художницу!»

Анастасия была права. Гарриет фон Ратлеф была художницей до мозга костей. Это проявлялось не только в ее скульптуре и сказках, которые она писала для эмигрантских детей; ее увлеченность и чувствительность находили выражение во всем, что бы она ни делала. Если что-то не занимало ее целиком, она вообще бросала всё. Это была страстная, пылкая, верная, властная, наивная и сентиментальная натура. Для нее не было ничего прекраснее даров природы, ничего важнее свободной самореализации личности, ничего отвратительнее страдания и несправедливости. Друзья понимали ее, когда она впоследствии говорила им, что не верит в случай и что вся ее жизнь вела ее к встрече с Анастасией. Они поняли ее, когда она сказала, что должна написать об этом.

Пространное хаотичное описание их жизни с Анастасией, «Неизвестная берлинка», было опубликовано в 1928 году под заглавием «Анастасия: судьба женщины как зеркало мировой катастрофы». Первоначально фрау фон Ратлеф не собиралась издавать эту рукопись. Такое решение пришло позже, когда дело Анастасии повергло в панику королевские дома Европы и саму фрау фон Ратлеф обвинили в организации заговора с целью лишить семью Романовых ее законных прав. Она надеялась, что ее труд сможет убедить людей, что никакого заговора не было, что ее единственной целью было «найти подходящего, гуманного, порядочного человека, который терпеливо и доброжелательно сможет помочь малышке защитить ее права». Конечно, она сознавала особое историческое значение этого дела. Она не оставила без внимания ни одну самую мелкую подробность, ни одно случайное высказывание, ничто, что могло бы пролить свет на подлинную личность Анастасии. Записки фрау фон Ратлеф имели целью показать, не кто была Анастасия, но какой она была. Только так посторонние могли оценить ее непосредственность, веру в себя, ее полную бесхитростность.

«Откуда вы, мадам? (вопрос Анастасии в первый день их знакомства)».

«Я из Риги». Выражение лица девушки менялось стремительно, мысли, казалось, так и мелькали у нее в голове.

«Я знаю Ригу. Там было освящение памятника. Мы плыли на яхте. Весь город был украшен».

«На какой яхте?»

«На нашей, на “Штандарте”. Там ведь были трибуны?»

«Да, вокруг памятника».

«Вы там были?»

«Я вас видела; вы были маленькой девочкой с распущенными волосами».

«Мы все четверо там причесывались».

«А ваш брат? Почему его не было с вами?»

«Ему нельзя было, он был болен».

«Я его видела играющим на палубе “Штандарта” в белых морских брючках».

«Он всегда носил матроски. Если мой мальчик будет со мной, он тоже будет носить брючки; мальчикам это идет. Он (брат) был такой милый. Он очень любил кататься на роликах. И такой умный; потом он часто болел, и, когда у него были эти приступы, мы думали, что наступает конец. Это было ужасно».

«А вы, как младшая дочь, были самой любимой?

«Нет, у мама не было любимчиков. Она любила быть с Марией, а так все были одинаковы. У меня были хорошие родители, – сказала она горячо. – Папа был такой добрый». Затем она пылко продолжала: «Если бы папа не был такой добрый, всё бы так не случилось. Маленького мы все баловали; конечно, его любили больше нас, девочек.

Но мы ничего не имели против, мы все его любили. Он был такой умный, часто ему приходилось бросать уроки, потому что он болел, но он быстро все нагонял. О, как мы его любили!»

Бесполезно спорить здесь о реальности ее воспоминаний. Кипы бумаги ушли на споры о подробностях. Никто из тех, кто увидел бы Анастасию в постели, с плотно закрытыми глазами, стиснутой челюстью, непрестанно перебирающими густые волосы руками, когда она пыталась вспомнить чье-то имя, название местности или какой-то факт из прошлого, не мог бы усомниться в ее искренности. От усилий, каких ей стоило что-то припомнить – особенно имена – она обливалась потом.

Однажды Гарриет фон Ратлеф рассказала Анастасии, что видела в книжном магазине фотографию царской семьи: «Вы были тогда в заключении; на фотографии вы все сидите на крыше».

У Анастасии был такой вид, как будто кто-то дал ей пощечину. «Wie ist das moglich?» – восклицала она несколько раз. «Как это возможно? Откуда эта фотография? Это мои сестры снимали».

«Она вся дрожала, – говорит фрау фон Ратлеф. – Я старалась ее успокоить… ^аЯ вам принесу фотографию как-нибудь. Принести?” Она молча смотрела на меня». Фрау фон Ратлеф попыталась еще раз. «На одном снимке вы с маленькой собачкой».

«Нет, у меня не было собаки, у Татьяны была».

«Вы помните, как ее звали?»

Анастасия с силой проводила рукой по голове, словно стараясь удержать ее на месте. «Нет, не помню».

«Ее звали Джекки?»

«Нет, по-другому».

«Постарайтесь вспомнить; я вам скажу, если вы назовете ее правильно».

У фрау фон Ратлеф было такое впечатление, что мысли бились в голове Анастасии. «Мне редко случалось видеть, чтобы у людей так менялось выражение лица… Она закрывает глаза, веки у нее дрожат, мускулы лица дергаются… Наконец, она выпаливает: “Джемми!”

“Да, ее звали Джемми”».

«Вы так добры ко мне, – сказала Анастасия, – что мне легче думать и я вдруг многое вспоминаю. Да, маленький Джемми, собачка Татьяны». Но она снова возвращается к прежней теме: «Как это возможно? Где нашлись фотографии? Они были только у моих сестер».

Фрау фон Ратлеф нашла нужным сообщить Анастасии нечто ей неизвестное. «Анастасия, следователи нашли в Екатеринбурге всё, даже дневник вашей матери».

Выражение ужаса на лице Анастасии побудило ее поспешно продолжить: «Я вам его как-нибудь достану, когда вам станет лучше».

«Нет, прошу вас, нет, не сейчас!»

«Я вернулась домой очень расстроенная», – вспоминала фрау фон Ратлеф. Она решила в будущем не упоминать таких вещей. Но иногда Анастасия сама заговаривала о Сибири. Как-то она вспомнила о пребывании царской семьи в заключении.

«Это не произошло внезапно, – сказала она, горько улыбаясь, – уже в Царском всё стало плохо, а потом пошло хуже и хуже. Тут уже ничего не было, – она показала себе на плечи, – их сорвали, это было ужасно для папа». – Глаза ее наполнились слезами. (Анастасия имела в виду погоны.)

“Вас привезли в Екатеринбург прямо из Царского?”

“Нет, сначала мы были в другом месте, я не помню, как называется…” Она трет себе лоб, хочет что-то сказать, затем умолкает.

“Всё пропало, я не помню названия, я его знала раньше”, – говорит она в отчаянии.

“Оставьте, Анастасия, это неважно”.

“Тобольск!” – произносит она вдруг, выпрямившись в кресле и глядя на меня, как ожидающий похвалы ребенок».

«Как ребенок» – эти слова вновь и вновь повторяются в записках Гарриет фон Ратлеф. Ее приятельница, впервые увидевшая Анастасию на ногах в больнице Св. Марии, вспоминает: «Я поразилась, увидев, какая она крошка!» Это не было заметно, когда люди видели Анастасию лежащей на подушках, с одеялом до подбородка, прикрывающую рот рукой, чтобы скрыть нехватку зубов. «Папа был тоже небольшого роста». Собравшись с силами, она поднялась на ноги, доказав, что осанка у нее от папа. Фрау фон Ратлеф никогда не видела такой изящной позы. «Я истинная дочь солдата, – заметила с гордостью Анастасия, – и такой останусь. Папа был самым лучшим, самым храбрым солдатом». Он называл ее «малышка», и в записках и переписке фрау фон Ратлеф Анастасия снова стала die Kleine — «малышка».

«Мама меня тоже как-то называла, – продолжала Анастасия. – Какое-то забавное слово. Ребенком я была толстая. Вот она меня так и прозвала».

«А как?»

«Не помню… Это слово значило, что я толстая».

Толстой ее больше никто бы не назвал. При росте около 160 сантиметров Анастасия весила теперь около 36 килограммов. Но все-таки она как-то умудрялась доминировать везде, где бы ни появлялась. Одно ее физическое присутствие уже давало себя чувствовать. Во-первых, характерные нервные жесты – постоянно потирать рукой лоб, ерошить волосы, скручивать в узелки носовой платок. Ее также отличала некоторая нарочитость речи и движений, напоминавшая одной из ее знакомых «молодого оленя, готового вас боднуть». Обращала на себя внимание ее манера сидеть. Одна нога у нее всегда немного позади другой, обычно левая за правой, и сидит она всегда слегка наклонившись вперед.

Слушание превращалось у нее в активный процесс. На лице у нее появлялось сосредоточенное выражение, до смешного серьезное, а когда сама она начинала говорить, голос ее звучал как внезапный удар. Говорила Анастасия короткими, четкими, часто отрывистыми предложениями. Со словами она обращалась произвольно, совершенно пренебрегая правилами грамматики. Голос ее, временами высокий и даже пронзительный, вдруг становился хрипловатым и мягким. Движения соответствовали ее звуковому диапазону. Она не шла по комнате, а летела. Она быстро оглядывалась по сторонам, потом подбородок ее резко опускался, и она удалялась «мелкими поспешными шажками, всем телом устремлялась вперед».

При всем этом она сохраняла неизгладимое изящество и скупость жестов, отмечавшиеся всеми, кто встречался с ней. Все упоминают ее «несколько надменную грацию», «прелестную шею» и «аристократические руки с тонкими длинными пальцами». Одна женщина, увидевшая Анастасию в гостях за чашкой чая, вспоминает: «Самое потрясающее в ней – ее глаза. Серо-голубые, постоянно меняющие оттенки, они сияют как звезды. В них ощущаешь бесконечную глубину, как в горных озерах. Я никогда не видела раньше таких глаз». Она не преувеличивает. Некоторые говорили, что такие глаза они видели раньше только раз.

С самого начала Гарриет фон Ратлеф поразила простота Анастасии, чувство собственного достоинства и склонность к самокритике. В одежде у нее был безупречный вкус. Кричащие туалеты, предпочитаемые многими другими самозваными принцессами в Берлине, были не для нее – во всяком случае пока. Даже когда у нее была возможность самой выбирать себе наряды, не считаясь с расходами, она выбирала очень элегантные костюмы неброских расцветок и строгого фасона. Ее мать, по словам Анастасии, «придавала этому большое значение». Но в ней была и некая экстравагантность. Например, в выборе браслетов: «Я еще ребенком носила браслеты. Без них мне как-то неловко; не могу это объяснить – без колец, колье и других вещей я могу обойтись, но не без браслетов». У нее было также пристрастие к светлым тонам: «Я, как бы это сказать, человек настроения; если я в белом, я в хорошем настроении. Черные платья, что я ношу теперь, я не люблю, но белый цвет так хорошо… раньше я всегда носила белое… И когда я вхожу в большие светлые комнаты, я чувствую, что могу дышать свободно, как дома».

Во всех этих проявлениях Гарриет фон Ратлеф узнавала die Kleine. Это была жалостливая маленькая девочка, которая хотела «подобрать всякую увиденную ею собаку» и которую приходилось силой удерживать от раздачи всех денег нищим. Это была жадная маленькая девочка, поедающая конфеты и обычно съедающая за обедом больше сладкого, чем других блюд. Это была шаловливая маленькая девочка, проказница, озорница, бросающая в лицо фрау фон Ратлеф вечернюю газету и принимавшаяся щекотать ее, когда та причесывалась. Это была благовоспитанная, чопорная девочка, шокированная при виде фрау фон Ратлеф за чтением французского романа («Как вам не стыдно, такие книги нельзя читать»); девочка, любившая спорт и игры на открытом воздухе, желавшая иметь свой садик, прекрасно игравшая в теннис, тонко судившая о посадке всадников и всадниц, катавшихся в парке верхом («Ой, ой, вы бы видели, как они сидят на лошади!»); набожная девочка, желавшая ходить в церковь и снова стать «настоящим человеком»; пугливая девочка, боявшаяся оставаться одна; веселая девочка, с неистребимым чувством юмора, ужасно забавлявшаяся, когда одна из монахинь в больнице Св. Марии приняла фрау фон Ратлеф за ее мать, и хохотавшая до слез, когда фрау фон Ратлеф сказала: «Знаете, я недавно видела несколько фотографий принца Уэльского, и на всех он падает с лошади».

Беда была в том, что Анастасия на самом деле не была уже маленькой девочкой и ей не на всё хватало чувства юмора.

«Я стара, мадам, – сказала она однажды, – совсем стара внутренне».

Гарриет фон Ратлеф надеялась, что эти настроения пройдут со временем и при хорошем уходе. «Дитя, – говорила она, – всё изменится, когда вы поправитесь».

«О нет, мадам, так будет всегда… – Анастасия помолчала немного. – Я хочу показать вам кое-что, что я ношу в сумочке, это мамин талисман». Она достала и показала свастику, крест с загнутыми концами, уже получивший известность в Германии как нацистский символ.

Фрау фон Ратлеф в ужасе отпрянула. «Как вы можете иметь к этому какое-то отношение! Эта охота на ведьм отвратительна!»

«Это здесь, в Германии, мадам. На самом деле это древний индийский символ – символ удачи. Мама повсюду носила его с собой, до конца… Мама в него верила».

Гарриет фон Ратлеф убедилась, что мама занимала особое место в мире Анастасии. «Ее пытались опорочить… – Анастасия энергично качала головой, – но это ложь… На нее клеветали, как теперь на меня». Анастасия считала своим священным долгом защищать репутацию императрицы. Она боготворила ее. Фрау фон Ратлеф принесла ей фотографию императрицы с цесаревичем Алексеем. Анастасия была очень довольна. «Здесь мама смеется, она так редко смеялась. Как она прекрасна! А брат мой здесь уже болен. Мама всегда была печальна. Такие были обстоятельства… Я думаю, она была печальна и много молилась, потому что всегда чувствовала, что наступает что-то страшное. Мама всё предвидела заранее. Разве не ужасно, что так оно и вышло? А раньше мама была счастлива…»

У Анастасии тоже был дар предвидения. В ней был какой-то мрачный мистицизм, еще более развившийся под влиянием жизненных обстоятельств. Она знала, что имя «Анастасия» означает «воскресение из мертвых». От ее внимания не ускользнули двойные линии жизни на обеих ее руках. «Мама не должна была вешать у себя эту картину, – сказала Анастасия. – Это было дурное предзнаменование… Но я думаю, у нее было предчувствие, поэтому картина и висела там».

«Какая картина?»

«Французская королева Мария-Антуанетта, которая тоже погибла, как и мама, и все мы».

Анастасию очень тяготила ее неспособность разделить с императрицей ее горячую веру в Бога и силу молитвы. Она знала, что не ходить в церковь – грех. Один раз она попробовала пойти с Кляйстами. «Но запах… пение… и тогда я не могла стоять». Она потеряла сознание, породив тем самым в среде эмигрантов скандал с бесконечными осложнениями. «Я с Богом в ссоре, – очень серьезно заявила она Гарриет фон Ратлеф. – Не разойдись я с Ним, я бы подошла к Святому причастию, но так как я не с Ним, я не могу». Анастасия бунтовала против Бога, и это пугало ее саму: «И зачем я себя так мучаю? Часто я совсем не верю в Него. Потому что, как можно всё это объяснить? Зачем Он посылает такую боль? Даже если всё изменится, я никогда больше не буду счастлива. Иногда я смеюсь – но вдруг на меня снова всё это находит. Сегодня, рано утром, мне не хотелось больше жить. Я подумала, что хочу заснуть, заснуть, – и тогда всё кончится».

Но Анастасия была суеверна. Она окружала себя иконами и однажды пришла в ужас, обнаружив, что не может вспомнить, куда делся крестик, который она носила ребенком. Крестик был золотой, а в середине была цветная картинка. Она сама надела его на шею ребенка в Бухаресте. Это было с ее стороны единственное проявление материнской заботы.

Теперь для Анастасии божеством стало прошлое. Это было для нее, по словам Гарриет фон Ратлеф, «нечто священное». Если она не могла жить со своими воспоминаниями, она не могла жить и без них. Она не могла обходиться без толстой пачки фотографий, которую носила с собой повсюду. Фотографии царской семьи были единственными подарками – она называла их «милостыней» и принимала без возражений. «Это лучшее, что может быть». Когда фотографии раскладывались по кровати, записные книжки фрау фон Ратлеф начинали разбухать.

«Какой у меня ужасный вид!» – восклицала Анастасия, глядя на фотографии царской семьи.

«Мне так не кажется», – замечала фрау фон Ратлеф.

«О да, тогда я была ужасна; у меня было такое лицо, когда я плохо вела себя. Это было в Одессе… Нет, может быть, я ошибаюсь, не в Одессе, а…»

«Где же?»

«Не помню, простите, сегодня я такая глупая». Но она продолжала: «Мы не слушались, не хотели сидеть смирно. Я и брат. Я помню, папа рассердился. Видите, какой он здесь сердитый». Несколько минут она молча смотрела на фотографию. «Таня была выше Ольги. Ольга была самая спокойная. Она была как мама. Нехорошо, когда человек всё глубоко чувствует; лучше легкомыслие, так легче жить на свете».

Она могла рассматривать фотографии часами, и не только близких родных. Она вырезала снимки из газет, пополняя свою коллекцию. Там была сестра ее отца, любимая «тетя Ольга», прозвавшая ее «Швибзик»; «тетя Мавра», урожденная принцесса Саксен-Альтенбургская, «у которой было много сыновей»; «дядя Эрни», великий герцог Гессенский, с женой и двумя сыновьями; и великий князь Кирилл Владимирович, которого она отказывалась называть «дядей», присягнувший Временному правительству в 1917 году, а в 1924 году провозгласивший себя императором и самодержцем всероссийским. «Он на месте папа! Он первым его покинул. Родственник называется!» – Анастасия смотрела

на фотографию Кирилла с отвращением. – У него здесь гнусный вид, как и всегда. – Она содрогнулась. – Гнусный, – повторила она. – Уберите эту фотографию».

Но эта тема вызвала у нее бурную реакцию – Кирилл и эта «Кобургская», его жена, великая княгиня Виктория Федоровна, которая развелась с первым мужем, родным братом императрицы, и вышла за Кирилла вопреки запрету царя. «Если он с женой займут место моих родителей, – сказала Анастасия, – значит, Бога нет. Мадам, вокруг нас при дворе было столько лживых людей… Этим людям было хорошо при нас, и они нас предали!.. Да… когда я вспомню только, как нас приветствовали… как все радовались, когда мы появлялись… И во всей России не нашлось никого, кто бы нас защитил! Этого я никогда не пойму».

«А где они теперь? – думала Гарриет фон Ратлеф. – Где те люди, которые бы позаботились об Анастасии и помогли решить ее дела?» Иногда они говорили об этом. «Никогда бы не подумала, что мне придется пережить такое в Берлине, – сказала Анастасия. – Что моим родственникам будет жаль для меня куска хлеба… Лучше было бы, если бы Чайковский оставил меня лежать там». Но у нее появлялись и реальные предложения. «Привезите сюда Жильяра… – говорила она. – Он еще жив? Если он жив, я бы написала ему, и всё было бы хорошо. Он помог бы мне. Он жил у нас много лет, он хорошо меня знал».

«“Доктор меня бы тоже узнал”.

“Какой доктор?”

“Который был с нами”.

“Как его звали?”

Анастасия не знала. Потом сказала: “Кажется… Боткин”.

“Вы думаете, его нет в живых?”

“Я помню, что читала где-то, что он умер, – вопросительно глядя на меня, она стискивает мне руки. – А что вам известно? Вы наверняка знаете?”

“Где-то сообщалось, что найдены доказательства”.

Из всего этого я могу понять одно: ей неизвестно, что было написано о гибели царской семьи. Она берет в руки фотографию вдовствующей императрицы и тихо произносит: “Но она жива, я уверена в этом”.

“Вдовствующая императрица должна благодарить судьбу, позволившую ей уехать”.

“Как знать, счастлива ли она? – говорит с горечью Анастасия. – Я жива, мадам, и я несчастна; можете вы мне объяснить, почему так должно было случиться? Все остальные умерли. А я, кто я такая теперь?”»

И в самом деле, кто она была такая? «Я больше никогда, никогда это не увижу! – воскликнула Анастасия, увидев фотографию дворца в Ливадии. – Что с этим всем сталось? Что они с этим сделали?»

Фрау фон Ратлеф ее успокоила: «Всё так и осталось, поверьте мне».

«В такие минуты, – писала Гарриет фон Ратлеф, – когда она уставала от жизни, когда физическая боль и тени прошлого ее одолевали, ее нрав проявлялся со всей своей страстной силой. Мы не могли оставить ее одну. И я, и врачи боялись, что она может что-то сделать с собой. Как часто она жаловалась мне: “Я всё еще безумна, так как не понимаю, как могла прийти в такое состояние, почему у меня нет права быть той, кто я есть, и почему я должна всегда жить среди чужих…” Она не притворялась, говоря, что желала бы умереть, потому что не знает, как ей жить дальше». Терпение Анастасии истощалось, у нее не оставалось сил. «Если вам не удастся помочь мне получить мои права, – предупреждала она фрау фон Ратлеф, – я дольше жить не стану». Она найдет работу, заработает денег, уедет в Грецию, поступит в монастырь и умрет там. «Если придет еще один отказ, я больше не хочу жить. Это последний раз… Я остаюсь той, кто я есть, дитя своих родителей, даже если я и зовусь фрау Чайковская».

Это были уже не слова маленькой девочки. Это уже не была «фройляйн Анни». «У этого бедного измученного существа, – писала фрау фон Ратлеф, – было глубокое сознание своего высокого положения, своего достоинства, что могло выглядеть как угодно, но только не смешно». Ее боль прорвалась в трогательном ироническом восклицании: «Я никогда не говорила, что я великая княжна Анастасия Николаевна!» Она хотела сказать, что никогда не настаивала на титуле, на имени, никогда ничего ни у кого не просила. Барон фон Кляйст «насмехался над ней» и в конце концов рассердился за ее отказ носить белье с монограммой в виде короны и имени Анастасия. Но она понимала, как смешны были эти украшения в ее положении. Если фрау фон Ратлеф хочет, пусть закажет платки с инициалами «А.Ч.» – «или, лучше, просто “А”». Но без короны. В Бухаресте она утратила свои права. «Если бы мои родственники признали меня, им не нужно было бы считать меня Романовой. Я навсегда останусь фрау Чайковской».

Так появилась «фрау Чайковская».

Летом 1925 года, на момент ее поступления в клинику Св. Марии, Анастасия была опасно больна. Туберкулезная инфекция в левой руке осложнилась стафилококком, и у локтя образовалась безобразная, чрезвычайно болезненная открытая рана. «Больная крайне истощена, – писал Сергей Михайлович Руднев, знаменитый русский хирург, лечивший Анастасию и спасший ей жизнь, – и так худа, что похожа на скелет». В подробном отчете о ее физическом состоянии он отметил: «На правой ноге у нее я заметил сильную деформацию, очевидно, врожденную: большой палец изогнут вправо, образуя опухоль».

Деформация такого рода была у нее на обеих ногах. Хотя такое явление нельзя считать необычным, в ее случае оно было настолько выражено, что должно было быть заметно от рождения. Профессор Руднев считал, что семья Анастасии не могла не запомнить это. Гарриет фон Ратлеф составила список других особых примет: небольшой шрам на лопатке в результате удаления родинки прижиганием; другой шрам у основания среднего пальца левой руки, который, по словам Анастасии, она прищемила дверцей экипажа; и третий, едва заметный шрам на лбу. Были и еще шрамы, возможно, следы нанесенных ей ранений: например, шрам за правым ухом, который фрау фон Ратлеф определила наугад как «след от пули»; инфекция в груди и левом локте, по мнению врачей, на месте возможных колотых ран; и, наконец, повреждения головы, природа которых и само их наличие оспаривались десятилетиями. «Я помню трещины в верхней челюсти, – вспоминал доктор, делавший рентгеновские снимки головы Анастасии после того, как сами снимки исчезли, – свидетельствовавшие о травме. На черепе были признаки возможного перелома».

«Нельзя сказать, в какой степени нарушение памяти является результатом видимых повреждений, – писал доктор Лотар Нобель, директор клиники, куда Анастасию перевели в июле 1925 года, – поскольку тяжесть этих повреждений сейчас не представляется возможным определить». Расстройство памяти у Анастасии, доходившее до амнезии, озадачивало всех ее врачей. Доктор Нобель писал: «Ее воспоминания о прежней жизни рассеяны, как островки в море… Это очень необычная форма амнезии, не поддающаяся определению, поскольку она относится ко всему прошлому, кроме самого недавнего периода жизни пациентки, о чем у нее сохранилась нормальная память».

Профессор Карл Бонхоффер, известный берлинский психоаналитик, также был вызван для осмотра Анастасии во время ее пребывания в больнице. Бонхоффер не усмотрел внешних признаков травмы головы, но утверждал, что «это само по себе не говорит об отсутствии органического расстройства памяти, поскольку такие расстройства часто являются следствием сотрясения мозга без какого-либо повреждения черепа». Последствия травмы, в любом случае, имеют разнообразные формы, и доктор Бонхоффер заключил, что Анастасия так и не оправилась от ужасов происшедшего. Что это были за ужасы, он не выяснил: «Говоря о последних испытаниях царской семьи, она утверждает, что ее отца застрелили первым. Она помнит появление множества людей и звездное небо. Что было дальше, она не помнит». Как и доктор Нобель, Бонхоффер с особым интересом отметил, что провалы в памяти у Анастасии распространяются на все этапы ее жизни, не только на детство и момент убийства семьи. Он мог только сделать вывод, что эта необычная «амнезия» явилась результатом «более или менее намеренного волевого усилия… Возможно, здесь имеет место потеря памяти как следствие самовнушения, явившегося результатом стремления забыть пережитое… Следует допустить, что у царской дочери могло развиться такое самовнушение».

Расстройством памяти объясняется и проблема с ее знанием языков, которую Гарриет фон Ратлеф справедливо определила как «причину большинства сомнений в подлинности ее личности». Хотя некоторые заявляли, что слышали, как она говорила по-русски, по-английски и даже по-французски, к 1925 году Анастасия говорила исключительно по-немецки. Ее недоброжелатели, все германофобы, использовали этот факт против нее, утверждая, что царская дочь «вовсе не знала немецкого», поэтому Анастасия, свободно на нем говорившая, не могла быть ею. Однако на самом деле все четыре великие княжны серьезно занимались немецким вплоть до заключения в Тобольске в 1918 году и во время него. Пользоваться этим языком у них было мало случаев, и они им так и не овладели, но и Анастасия, после пяти лет жизни в Германии, тоже им не овладела. Доктор Людвиг Берг, священник из больницы Св. Марии, вспоминал, что Анастасия «говорила по-немецки, но медленно и часто подыскивая слова. Предложения она не всегда строила правильно». И это правда. Указав однажды на маленького ребенка, Анастасия назвала его «Dieses stisse Kleine Sache» – буквальный и, для немцев, неприемлемый перевод английского «this sweet little thing» (эта милая крошка)[1]. Для Анастасии всё было Sache — предмет, вещь. В жизни были только «хорошие вещи» и «плохие вещи». Людей она тоже видела только в черных и белых тонах. Они были или sympathisch (симпатичные, приятные) или unsympathisch (несимпатичные, неприятные). Анастасия пренебрегала грамматикой, употребляя das, когда не была уверена. Das означало «это», «он», «она». Женщина, встретившаяся с ней, когда Анастасия прожила в Германии семь лет, говорила: «У нее очень странный немецкий, она понимает только самый примитивный язык, не может читать газеты – и всё же говорить она может только по-немецки».

Эту проблему часто игнорировали, рассматривая владение Анастасии языками только с точки зрения ее притязаний: она не могла общаться нормально ни на каком языке. Ее психическое состояние настолько ухудшилось, что, когда доктор Бонхоффер осматривал ее в 1926 году, она не могла сосчитать до десяти и узнавать время по часам. Доктор Бонхоффер писал:

«При долгих разговорах лицо застывает, становится напряженным. В обычном общении, однако, у нее всегда внимательная, любезная манера. Выбор слов часто очень удачный, но она никогда ничего не перефразирует. Она дает понять, что не может вспомнить нужное слово… У нее русский акцент, но с каким-то особым приговором. Южногерманского акцента, о котором упоминалось в истории болезни в Дальдорфе, нет и следа…

Тесты показали, что она может правильно читать отдельные латинские буквы (по-немецки она не читает), но с трудом и только под давлением. Она говорит, что составлять буквы в слова ей тяжело: она может медленно произнести по буквам имя “Анастасия”, но отказывается произносить другие слова, ссылаясь на усталость и боль в руке… Она стыдится своего неумения… Читая, она не может связывать слова в предложения. То же самое и на письме. Она с трудом пишет имя “Анастасия” латинскими буквами. Ничего другого она спонтанно написать не может. Пишет она медленно, как семи-восьмилетний ребенок».

Профессор Руднев, оперировавший руку, утверждал, что она под наркозом «бредила по-английски». «Перед операцией, – продолжал он, – я заговорил с ней по-русски, и она ответила на все мои вопросы, хотя и по-немецки». Такое явление наблюдалось многими и часто, так что Гарриет фон Ратлеф даже не утруждает себя доказательствами. Глупо говорить, что Анастасия «не знала» русский. Она не говорила на нем, а это большая разница. «Возможно, нежелание говорить по-русски связано с опасностями, которые его употребление могло навлечь на нее во время бегства из Сибири и страхом быть узнанной, – говорил доктор Нобель. – Этот постоянный страх ощущается во всем ее поведении. Этим я объясняю ее нежелание общаться по-русски…» Сама Анастасия объясняла это еще подробнее. Она не хочет говорить по-русски, повторяла она вновь и вновь. «Если бы вы слышали тот русский, что слышали мы в Сибири, вы бы никогда не захотели слышать его снова». И если русским монархистам это было не по вкусу, ее это не волновало. «Она приняла решение, – говорил доктор Нобель, – и придерживалась его».

«Я вам кое-что скажу, мадам, – сказала Анастасия Гарриет фон Ратлеф, – но вы не должны меня бранить. Английский нравится мне больше, чем русский. Я уверена, я его быстрее вспомню». На самом деле она надеялась, что оба языка вернутся к ней. «Ужаснее всего, – твердила она, – то, что я не могу найти слова». Анастасия говорила, что видит сны на английском и на русском, но утром забывает. «Иногда я опять всё понимаю, но если бы вы знали, какая это пытка… эти годы в психиатрической больнице, всё просто исчезло».

Однажды Анастасия пыталась объяснить, что она думает по-английски, но что язык ей не повинуется. Даже по-немецки она часто хочет сказать одно, а получается другое. Это было ужасно. «Она многое забыла, – писала Гарриет фон Ратлеф. – Но она сама себе препятствует, внушая, что не может. Как только Анастасия преодолевает это чувство, часто всего лишь на несколько минут, она всё вспоминает, вдруг произносит русские фразы, которых она от меня не слышала».

Если люди желали понять Анастасию, говорила Гарриет фон Ратлеф, они должны были понять эти ее проблемы. Врачи, исследовавшие ее на протяжении десятимесячного пребывания в больнице, не видели в этих проблемах противоречия с ее притязаниями. Например, русский доктор Руднев не сомневался в подлинности ее личности и стал одним из самых пылких ее защитников и друзей на всю жизнь. (Анастасия называла его «мой добрый русский профессор, который спас мне жизнь».) Только доктор Бонхоффер находил возможным, что его пациентка, будучи не в состоянии принять какие-то факты своей собственной биографии, отвергла их, заменив их подробностями из жизни великой княжны Анастасии. Он не считал, однако, возможным, как это утверждалось впоследствии, чтобы она могла найти эти подробности в книгах или рассказах других людей. Он был убежден, что если она отождествила себя с великой княжной Анастасией, она должна была вырасти в окружении великой княжны, будучи, например, дочерью офицера или какого-то придворного. В любом случае, за краткий период наблюдений (три недели) и ввиду ее упорного отказа отвечать на вопросы, доктор Бонхоффер не мог с достаточной уверенностью определить, были ли воспоминания Анастасии ее собственными:

«Установление личности фрау Чайковской – это проблема не психопатологии, а, скорее, криминологии. Хотя ее осанка, манера говорить и некое изящество в мимике и манере выражаться свидетельствуют о том, что она происходит из интеллигентной среды, всё же трудно составить о ней полное впечатление… Что касается вопроса об установлении личности, о котором здесь идет речь, следует констатировать некоторые психопатологические факты. Пациентка не страдает психическим заболеванием в подлинном смысле слова; с другой стороны, у нее наблюдаются признаки психопатического состояния в виде возбуждения, тенденции к частым переменам настроения, особенно к депрессии, и расстройство памяти.

Возник вопрос, не оказывалось ли на пациентку гипнотического воздействия со стороны какого-либо третьего лица. Ответ на это должен быть дан отрицательный, как на предположение, что речь здесь идет о преднамеренном мошенничестве».

Доктор Нобель, наблюдавший Анастасию на протяжении восьми месяцев, не соглашался с доктором Бонхоффером по некоторым пунктам. Он писал:

«В заключение я хотел бы заявить, что, по моему мнению, ни о каком психическом заболевании речи не идет; я, во всяком случае, в течение длительного периода никаких признаков психического расстройства не обнаружил, как и никаких признаков самовнушения или внушения со стороны других лиц. Хотя ее память пострадала, возможно, в результате повреждения головы, и хотя она подвержена депрессии, по моему мнению, никакой патологии в этом нет.

Теперь несколько замечаний по установлению личности пациентки. Естественно, с моей стороны речь не может идти о доказательствах. И всё же мне кажется невозможным, что ее воспоминания основаны на внушении или что ее знание множества мелких подробностей не почерпнуто ею из личного опыта. Более того, с психологической точки зрения едва ли возможно, чтобы кто-либо, по той или иной причине играющий роль какого-то другого человека, вел себя так, как ведет себя пациентка, и так мало проявлял инициативы в осуществлении собственных планов».

Проявлять инициативу на тот момент предоставлялось Гарриет фон Ратлеф. Проведя всего лишь неделю в обществе Анастасии, фрау фон Ратлеф уже почувствовала себя достаточно уверенной, чтобы обратиться за помощью непосредственно к великому герцогу Эрнсту-Людвигу Гессен-Дармштадтскому, единственному брату императрицы Александры. Она полагала, что великий герцог, прочитав ее письмо, должен серьезно отнестись к делу Анастасии. В письме она кратко изложила историю Анастасии и привлекла его внимание к физическим особенностям, какие дядя мог запомнить у своей племянницы. К письму она приложила рентгеновские снимки головы Анастасии и приготовилась ждать ответа.

Результат был весьма неожиданным. «Ответ я, разумеется, получила, – писала фрау фон Ратлеф, – но не очень обнадеживающий». Суть его сводилась к тому, что царская дочь никак не могла остаться в живых. Позднее, ближе познакомившись с делом, фрау фон Ратлеф пришлось признать, что она слишком многого ожидала от этого первого обращения, особенно принимая во внимание неудачную встречу Анастасии с другой сестрой великого герцога, принцессой Иреной Прусской. И всё же фрау фон Ратлеф не могла поверить, чтобы великий герцог отказался от женщины, которая могла оказаться единственным уцелевшим ребенком его сестры, хотя бы не рассмотрев доказательства, подтверждающие ее притязания. Поэтому она сделала еще попытку. На этот раз она сделала копии всех своих заметок, приложила к ним фотографии и отправила всё это в Дармштадт на имя верной подруги Эми Смит.

Неустрашимая Эми Смит была внучкой мэра Гамбурга. Отчет о ее приключениях в бывшем великом герцогстве Гессен был впоследствии приложен фрау фон Ратлеф к документам по этому делу. «Когда я решила летом 1925 года поехать в Дармштадт, – вспоминала Эми Смит, – моим единственным побуждением были настойчивые просьбы беспомощной, всеми оставленной, тяжело больной женщины».

Анастасия сама просила фройляйн Смит совершить это путешествие. «Она была целиком за этот план. Сама разработала все детали: когда я могла поехать, когда вернуться, и была убеждена, что ее дядя – великий герцог – приедет вместе со мной и увезет ее. Тогда, как она думала, всё будет хорошо».

Эми Смит прибыла в Дармштадт с рекомендательным письмом от семьи Унру. (Немецкий писатель Фриц фон Унру был близким другом великого герцога и воспитателем его сыновей.) Но великий герцог находился в это время в замке Вольфсгартен, своем охотничьем поместье, и фройляйн Смит была вынуждена вручить письмо графу Гарденбергу, церемониймейстеру гессенского двора. Целых два дня прошло в разговорах и спорах. Как говорила в записках Гарриет фон Ратлеф, речь шла в основном о воспоминаниях Анастасии. Эми Смит ее защищала, а граф Гарденберг играл роль адвоката дьявола. «Очевидно, подобные обращения к великому герцогу уже имели место раньше, – объяснила фройляйн Смит, – и всякий раз они оказывались мистификацией». В конечном счете миссия в Дармштадте провалилась. Покидая дворец, фройляйн Смит спросила графа: «Если фрау Чайковская не великая княжна Анастасия и если она не самозванка и не сумасшедшая, что тогда остается?»

«Остается еще возможность, что за всем этим стоит какой-то неизвестный гипнотизер», – отвечал граф.

«И кого в Дармштадте считают этим чудесным гипнотизером? – ворчала Эми Смит по дороге в Берлин. – Фрау фон Ратлеф?»

Тем временем здоровье Анастасии ухудшилось. Фройляйн Смит не знала, как сообщить ей свои известия. «К сожалению, – сказала она, – ваш дядя не смог приехать со мной сразу, как мы надеялись. Но всё будет хорошо. Вы должны потерпеть еще немного».

Анастасию это не утешило. Плача, она отвернулась к стене. «Они все приедут, когда я умру», – прошептала она.

Эми Смит не скрывала своего невысокого мнения о великом герцоге Гессенском. «Я чувствовала, что имею дело с кем-то, абсолютно лишенным гуманности и чувства ответственности, которое должно было бы побудить его выяснить эту страшную и трагическую загадку… Все мои дальнейшие попытки убедить великого герцога прибыть в Берлин инкогнито для выяснения этого дела были решительно отвергнуты. Великий герцог не может прибыть в Берлин с такой целью. Это могло бы попасть в газеты». Но Эми Смит отлично знала, что это всего лишь отговорка. Ей была известна подлинная причина непреклонности великого герцога. «Это нечто такое, что фрау Чайковская сказала о нем, – осторожно признавала фройляйн Смит. – Я сразу поняла, что нечаянно задела больное место».

За несколько дней до отъезда Эми Смит в Дармштадт Гарриет фон Ратлеф спросила Анастасию, знала ли она лично великого герцога Гессенского. «О да, – отвечала Анастасия, – это брат мама, его зовут Эрнст».

«А когда вы его в последний раз видели? Вы, должно быть, были еще маленькая».

«Нет! Im Kriege bei uns zu Наше» (во время войны у нас дома).

Фрау фон Ратлеф изумленно на нее уставилась. Во время Первой мировой войны великий герцог Гессенский сражался против царской России. Невероятно, чтобы его принимали при русском дворе, когда шли военные действия, и чтобы Анастасия могла его видеть. «Вы что-то путаете, – сказала фрау фон Ратлеф, обычно ей не противоречившая, – может быть, вы хотите сказать, до начала войны?»

«Нет, нет, он был у нас тайно. Он хотел убедить нас или уехать из России, или поскорее заключить мир. Мой дядя может подтвердить, что я говорю правду».

«Я была поражена, – говорила фрау фон Ратлеф. – Это было невозможно, государь враждебной державы… в России, у императорской семьи. Как такое могло случиться?»

«Вы ошибаетесь», – настаивала она, пока Анастасия не вышла из себя:

«Он даже сказал мама: “Нет больше принцессы Солнышко!”»

«Я была поражена», – повторила Гарриет фон Ратлеф. Но, подумала она, если это – правда, если это так и было и никто об этом не знал? И она снова спросила Анастасию: «Вы уверены? Вы уверены?»

«Да, уверена, – отвечала Анастасия, – вполне уверена».