Читать книгу Анастасия. Загадка великой княжны - Питер Курт - Страница 4

Барон Артур фон Кляйст жил с женой и двумя дочерьми в просторной квартире на Неттельбекштрассе, 9, на четвертом этаже. Неизвестная женщина из Дальдорфа поселилась там 30 мая 1922 года и за несколько дней перевернула всю их жизнь вверх дном. Если барон надеялся приютить у себя Анастасию тихо и спокойно, то он ошибся. Ее присутствие превратило дом Кляйстов в нечто вроде малого двора в изгнании, место, где собирался «весь Петроград», по меткому выражению одного репортера. Русские монархисты разного толка, и преданные и не очень, являлись туда созерцать новую претендентку и проводить там время. Сама баронесса изумлялась количеству вдруг явившихся визитеров. До того они с мужем особой популярностью не пользовались. Теперь же, когда Анастасия оказалась под крышей их дома, они превратились в самую популярную пару в монархистских кругах. В некоторые дни в их гостиной собиралось до двадцати человек, и вполне понятно, что барону это начало доставлять удовольствие. Бывший полицейский в царской Польше, он стал теперь доверенным лицом высочайшей особы, важной персоной и, по имеющимся сведениям, поощрял толпы монархистов-при-хлебателей как свидетельство собственного престижа.

Некоторые монархисты сильно подозревали, что главной целью хозяев квартиры на Неттельбекштрассе было не установление личности Анастасии, а самовозвеличивание Артура фон Кляйста. Другие, менее снисходительные, утверждали, что барон намерен нажиться на трагедии царской семьи. Инспектор из главного полицейского управления высказал по поводу барона следующее: «Следует отметить, что он приложил немало усилий для разгадки этой тайны и не скрывал своего изначального убеждения, что это настоящая великая княжна. Правда, у него могли быть и скрытые мотивы, на что намекали в эмигрантских кругах. Он надеялся извлечь из своей заботы о молодой женщине немалые выгоды, если бы в России когда-либо утвердился прежний порядок».

В любом случае, когда барон с женой пригласили ее к себе, они были убеждены – горячо убеждены, – что Анастасия не кто иная, как младшая дочь царя. Капитан фон Швабе также всецело поддерживал ее притязания. Когда позднее в тот год жена Швабе родила девочку, ее назвали в честь Анастасии, которая стала крестной матерью. «Было приглашено множество эмигрантов, – вспоминал друг Швабе Франц Енике. – Многие из них служили раньше при дворе. Все были уверены, что Анастасия – царская дочь».

Это безоговорочное убеждение в подлинности личности Анастасии не было поколеблено тем обстоятельством, что она не говорила по-русски. Эмигранты удовлетворялись ее объяснением, что она не желает говорить по-русски, так как, повторял с ее слов барон фон Кляйст, «русские принесли так много горя ей и ее семье». Другим Анастасия признавалась, что одни только звуки русской речи так ее расстраивают, что она едва может держать себя в руках. Одному из посетителей она сказала, что «народ, совершивший то, что совершили русские, не заслуживает лучшей судьбы, чем порабощение». Хозяева слушали такие слова с грустью, но трудностей в общении с гостьей у них не возникало: они говорили с Анастасией по-русски, она отвечала им по-немецки. «Это был не чистый немецкий, – говорила Мария фон Кляйст. – Ее акцент казался нам русским или, быть может, польским, но все же скорее русским». Зинаида Толстая, чье любопытство не уменьшилось, несмотря на вердикт баронессы Буксгевден, вспоминала, что она «всегда» говорила с Анастасией по-русски и та ее прекрасно понимала. Барон фон Кляйст часто читал Анастасии вслух русские книги и газеты; при этом ее замечания и вопросы не вызывали у него никаких сомнений относительно ее национальности. Однажды вечером она даже встала и запела с монархистами «Боже, Царя храни». Она казалась сотканной из противоречий.

Сначала Анастасия, по-видимому, стремилась во всем идти навстречу Кляйстам. Она старалась выказывать дружелюбие и, хотя и не могла заставить себя беседовать с толпами эмигрантов, открыто против их присутствия не возражала. Кляйсты предоставили ей отдельную комнату и, казалось, поняли ее требование – каждое утро принимать ванну. Они купили ей несколько простых хорошеньких платьев и предоставили возможность заимствовать всё необходимое у своих дочерей. Нарядно одетая, Анастасия сопровождала баронессу в поездках за город и по музеям и дворцам Шарлоттенбурга и Потсдама. Единственное, чего у нее не было, это «официального» имени. Называть ее при людях Анастасией никто не осмеливался, так что, испробовав несколько русских уменьшительных имен, барон фон Кляйст остановился на двусмысленном и несколько вульгарном «фройляйн Анни».

Всё свидетельствует о том, что «фройляйн Анни Унбекант» продолжала превыше всего дорожить своей анонимностью. Она отлично знала, за кого принимают ее эмигранты, но тактики ее это знание не изменило. Она жила в постоянной тревоге и повсюду видела агентов Кремля. Увидев как-то на прогулке переходившего улицу «старого еврея», она схватила своего спутника за руку и воскликнула «Schon wieder ein Bolschewist!» (еще один большевик!). «“Фройляйн Анни” всё время боялась, что большевики ее похитят», – объясняла дочь барона фон Кляйста Герда. Но эта паранойя распространялась не только на «евреев» и «большевиков», но и на всё человечество, а особенно на тех, кто пытался найти доказательства подлинности ее личности. «Она не давала никакой возможности себя опознать, – заметила озадаченная Герда фон Кляйст. – Когда заходила речь об очередном испытании, она начинала нервничать, плакала и убегала». Кляйстам и всем остальным не оставалось ничего другого как ждать, пока она будет готова с ними сотрудничать.

Никто не сомневался, что Анастасия перенесла какую-то страшную травму. Иногда ею овладевало отчаяние, и тогда Кляйсты старались не оставлять ее одну: они опасались, как бы она чего с собой не сделала. «Меня часто будили по ночам рыдания», – говорила баронесса фон Кляйст, спавшая по очереди с дочерьми в комнате Анастасии. Она заставала Анастасию сидящей в постели над фотографиями царской семьи, которые приносили ей русские гости. Видеть ее рыдания было невыносимо. Но ужас и отчаяние были не единственными ее состояниями. Кляйстам редко встречался кто-либо с таким неуравновешенным, непредсказуемым характером. Только что очень вежливая, она в следующую минуту становилась холодной и отчужденной. Она бывала жизнерадостна, разговорчива и даже «очень весела», но могла быть также и упряма, своевольна и откровенно груба. Судя по замечаниям Герды фон Кляйст, пребывание Анастасии в их доме было часто не слишком приятно. Называли ее еще и деспотичной.

Несомненно, настроения ее менялись в зависимости от состояния здоровья. Анастасия действительно была больна. Домашний врач семьи фон Кляйст, доктор Т. А. Шил ер, периодически посещал ее летом 1922 года. «Пациентка дружелюбна, – отмечал он после первого визита, – отвечает на вопросы кратко, только “да” или “нет”, не вдается в объяснения». Шилер нашел у нее острую анемию и отмечал, что Анастасия «очень бледна и пульс у нее слабый». Он полагал, что ей около двадцати пяти лет (царской дочери в это время был бы двадцать один год).

Три дня спустя ее состояние ухудшилось: «Пациентка очень сдержанна. Практически не отвечает на вопросы; очень бледна; поддерживает рукой голову; редко улыбается на шутки». Доктор Шилер также обнаружил, что даже легкое прикосновение к черепу причиняет ей сильную боль: «Она избегает ответов на вопросы об ушибах головы; очевидно, что серьезная травма имела место». Десятого июня Шилер пишет: «Она ничего не говорит о себе, не сообщает даже свой возраст». Четырнадцатого июня она «замкнулась в себе» и отказалась от еды. А около месяца спустя она уже «более дружелюбна и доверчива к семье, но по-прежнему отчужденна с другими».

Двадцать девятого июня Анастасия чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы появиться на небольшой «вечеринке», но 31-го она вдруг, задыхаясь, упала на пол. «Она в полусознании и говорит что-то невразумительное… Во сне она говорит по-русски какие-то малозначительные вещи. Произношение хорошее. Один раз она отчетливо позвала: “Вероника!”»

Болезнь приковала ее к постели. Третьего августа она «совершенно замкнута, очень беспокойна. Чувствует себя плохо». Ей давали дигиталис и морфин. Зинаида Толстая поселилась с ней в комнате, чтобы ухаживать за ней. Именно тогда, когда она находилась в полусознании и под воздействием наркотиков, и всплыли первые подробности ее «истории».

«Что я только пережила! Было всё, грязь и всё, всё».

Так Анастасия говорила позже о полутора годах, прошедших со времени исчезновения царской семьи в Екатеринбурге до ее попытки самоубийства в Берлине. Одни и те же слова повторялись рефреном в ее повествовании: всё, всё, ужасно, страшно, спешка, грязь, кровь. Женщина, знавшая ее позже, в 20-е годы, наблюдала как зачарованная, когда Анастасия, прикрыв глаза рукой, пыталась вспомнить события лета 1918 года, особенно «последнюю ночь, когда нам пришлось поспешно одеться». Откинув прядь волос, она спросила: «Видите шрам у меня за ухом?»

За правым ухом у нее действительно был глубокий шрам. Ее приятельница рискнула предположить, что это мог быть результат несчастного случая.

«Да, вы правы, – с горечью сказала Анастасия. – Это был несчастный случай… очень тяжелый несчастный случай». Она помолчала. «Не знаю, как это точно передать… но я потеряла сознание, всё вокруг потемнело, и я увидела звезды, и был ужасный шум».

«Это была рана?» – спросила приятельница, глядя на шрам.

«Нет», – сказала Анастасия неуверенно.

«А что это было?»

Анастасия снова помолчала немного. «Почему все мои платья были в крови? – сказала она наконец. – Повсюду было полно крови… Да, это было тогда… когда наступил конец».

Для Анастасии «конец» означал ночь на 17 июля 1918 года, последний раз, когда царскую семью видели в живых. Сама Анастасия никогда не называла точную дату, но она знала месяц и год и бормотала: «Июль месяц для меня самый тяжелый». Помимо этого она отказывалась вдаваться в подробности и выходила из себя, когда некоторые упоминали о том, что она должна была пережить, приводя якобы точные описания. Было «так много ложных заявлений, – жаловалась она, – столько фантазий и эгоистических побуждений», что стало невозможно отличить истину от вымысла. Когда полицейский инспектор однажды заметил, что в последнюю ночь в Екатеринбурге на ней были солдатские сапоги, она воскликнула в крайнем раздражении: «О чем говорит этот человек!.. Это чушь… Нас никуда не собирались вести, только в другую комнату; нам незачем было надевать сапоги». Факт сам по себе незначительный, но для Анастасии типичный.

Зинаида Толстая, ухаживая за Анастасией летом 1922 года, первой услышала ее «историю» или отдельные эпизоды. Она сообщила эти факты в той форме, в какой их услышала, барону фон Кляйсту, который, в свою очередь, кое-что записав, придумал для Анастасии последовательный рассказ от первого лица, не походивший на ее собственное изложение, и ввел в него, без лишних подробностей, образ «солдата, спасшего ее» из екатеринбургской бойни.

Этот солдат, которому суждено было надолго омрачить жизнь Анастасии, называл себя Александром Чайковским. С ним и его семьей – его матерью Марией, сестрой Вероникой и братом Сергеем – Анастасия в крестьянской телеге добралась до Бухареста. Там она оставалась до начала 1920 года. Во время пребывания в Румынии – точнее, 5 декабря 1918 года – она родила от Чайковского сына, которого назвала Алексеем в память о брате. Вскоре после этого они с Чайковским сочетались браком по католическому обряду в Бухаресте. Ни венчальных колец, ни документов о браке не было. В Бухаресте семья жила у «садовника», якобы брата матери Александра Чайковского. Сам Чайковский был застрелен на улице в конце 1919 года. Его молодая вдова, покинув ребенка, «одна» приехала в Берлин на поиски родственников своей матери. Там она пробыла неделю «на свободе», пока не упала – или пока ее не столкнули? – в Ландверский канал.

Такова была эта фантастическая «история» в изложении барона фон Кляйста. Когда Анастасия узнала о вымыслах барона, ее негодованию не было предела. «Какой Алексей! – возмущалась она. – Мальчика звали, как и его отца, Александр». И откуда барон фон Кляйст взял дату его рождения? Анастасия понятия не имела, когда он родился. Всё, что ей было известно, это что ему сейчас, в 1922 году, «около трех лет». Какое это имеет значение? В любом случае, она бы даже и не узнала сейчас ребенка.

Анастасия никогда не желала говорить о ребенке и еще менее о своих отношениях с Александром Чайковским. Видимо, это она и имела в виду, говоря, что перенесла «всю эту грязь». «Она говорила мне, что ее изнасиловали», – прямо заявила Герда фон Кляйст. Уже ходили слухи о «невинном флирте» за оградой Ипатьевского дома, и теперь русские монархисты начали к ним прислушиваться. Сама Анастасия касалась этой темы с величайшей скупостью.

Только в обществе других женщин она могла преодолеть свое унижение и объяснить, что «крестьянин – это не то, что один из нас», что у Александра Чайковского было «доброе сердце», но, как и многие другие люди его класса, он был чересчур «горяч». Анастасия знала, что о ней подумают, и была права: в монархистских кругах распространилось мнение, что она купила себе свободу ценой сексуальных услуг. В 1925 году, когда «история» стала общим достоянием, приятельница спросила Анастасию, как могла она, русская великая княжна, опуститься до таких «простых людей», как Чайковские. Анастасия рассердилась. «Если простые люди добры ко мне, я забываю о том, кто они».

А Чайковские были к ней добры?

«Меня бы не было здесь сейчас, если бы они не были добры», – холодно отвечала Анастасия.

«Она не желала продолжать разговор на эту тему», – писала приятельница Анастасии. Нет, она не желала говорить ни о Чайковских, ни о ребенке, ни о бегстве из России, ни о «последней ночи» и заключении в Ипатьевском доме. Когда она снова заговорила об этом в 1929 году, она не могла вспомнить, сколько времени семья провела в Екатеринбурге, – «очень недолго», – но хорошо помнила их беспомощность и «постоянный страх». Когда ее спросили, почему царская семья не пыталась бежать, она изумилась. «Как мы могли выйти? Как мы могли это устроить? – спрашивала она. – Люди не понимают ничего. Мы не могли свободно разговаривать. Мы не бывали наедине. Они всегда были в комнате». Солдаты были повсюду, эти «ужасные, ужасные» русские солдаты. «Они врывались в комнату по ночам… Русские солдаты – это что-то ужасное… Вы представить себе не можете… Если кто-то из них обнаруживал хотя бы малейшую доброту, его убирали… Они многое украли. Никто не следил за порядком, и они хватали что могли… Они всё время пьянствовали и отвратительно ругались… Они были ужасны. Они чудовищно вели себя с моим отцом… Мне становится дурно, когда я думаю об этом. Они гнусно ругались, обзывали его всякими словами». Люди ничего не понимают, повторяла Анастасия. Никто не может понять, что она пережила, что все они пережили. «Им не стыдно, когда я рассказываю им, как страдали моя мать и сестры», – горячо заявляла она, и все знали, что под словом «им» она понимала русских, всех русских. Но она уже сказала достаточно. Больше она об этом говорить не будет.

Так, в течение семи лет Анастасия рассказывала свою «историю» – отрывочно, в приступах гнева, отчаяния, с глубокой горечью. Барон фон Кляйст никогда не слышал «историю» полностью. В то время как он монотонно излагал подробности бегства Анастасии из России в крестьянской телеге, сама она содрогалась при воспоминании:

«Вы знаете, что такое крестьянская повозка? Нет, вы не знаете. Вы только можете это понять, когда лежите в ней с разбитой головой и истерзанным телом… Как долго это длилось? Боже мой, очень долго. Много недель. Чайковский совершил безумный поступок, спасая меня. Что я пережила! Я словно с неба свалилась. Вдруг одна, среди чужих. Они раздели меня. Я лежала в платье дочери старухи. Мою одежду спрятали. Там было много бутылок с водой. Целыми днями мы ехали по совершенно пустынным местам. Людей там не было. Одни леса. Вода была нужна мне для головы. Но никогда воды вдоволь не было».

Тут Анастасия прерывала свой рассказ и «долго плакала».

Конечно, всех интересовал один вопрос: кто такой был Александр Чайковский и как ему удалось спасти царскую дочь? На этот вопрос Анастасия не могла дать ответ. «Была ужасная неразбериха, и он увидел, что я жива. Он не хотел хоронить живого человека и бежал со мной. Это было очень опасно».

Стало быть, Чайковский был одним из охранников в Екатеринбурге?

Очевидно, так оно и было, говорила Анастасия, снова прекращая разговор о Чайковском, о Екатеринбурге, об Ипатьевском доме. «Это слишком страшно, – повторяла она. – Я не должна об этом думать». Многие из тех, кто верил, что она великая княжна, из чувства такта не настаивали на продолжении. Другие подозревали, и не без причин, что она что-то скрывает. Она однажды призналась, что на ней «лежит тяжелая вина», и, указывая на фотографию великой княжны Татьяны, сказала: «Она умерла из-за меня». Зинаида Толстая вспоминала рассказ Анастасии о том, как «царя убили первым», и еще кое-что: тело великой княжны Татьяны упало на Анастасию, тем самым сохранив ее от убийц. Затем она почувствовала «страшный удар по голове» и потеряла сознание.

Никто не слышал от Анастасии слова «убийство», когда она рассказывала об «ужасной неразберихе» в июле 1918 года. Она употребляла слово «трагедия», «случившееся», «конец».

«Мы постоянно этого ожидали, – говорила она. – Мы не знали, что случится. Но страх был всегда». Когда через семь лет после ее освобождения из Дальдорфа Анастасия заговорила о случившемся, она могла только передать собственное душевное смятение:

«Всё произошло так внезапно. Сразу. Так быстро, что никто не мог подумать… Это было поздно вечером. Мы были в постели. Они вошли и приказали собираться. Нам пришлось одеться и следовать за ними. Мы ничего не знали – нам просто приказали идти… Я не знаю, что они сказали отцу. Нам просто приказали идти за солдатами. Никто не знал, что должно было случиться, я до сих пор не знаю. У меня в памяти одна ужасная картина. Я не хочу об этом говорить. Я не должна об этом думать».

На этот раз у собеседницы Анастасии хватило смелости спросить: «Вы были все вместе?» «Да», – отвечала она. И вновь: «Я не знаю, что случилось… Никто не мог нам помочь, никого не было».

О жизни в Румынии, рождении ребенка и браке с Чайковским она говорила менее таинственно, хотя и столь же туманно. Она не знала, сколько времени они выбирались из России, – «много недель», – и мало что помнила, кроме тряской повозки и постоянной боли в голове. Раны на голове, за ухом, на руке, на груди и ноге, по ее словам, «зажили быстро» благодаря примочкам и холодной воде. Но ей все время «было плохо», и часто она теряла сознание. Она не помнила, как они пересекли румынскую границу, и не могла описать дом, где они жили в Бухаресте. «Я оставалась в одной комнате и никогда не выходила, – объяснила она. – Я всё время болела». Ее спрашивали, узнала бы она дом и улицу? Анастасия отвечала отрицательно: «Я только дважды выходила из дома… Я ничего не видела в Бухаресте».

А приютивший их «садовник», родственник Чайковских, его бы она узнала?

«Не знаю, – отвечала Анастасия. – Он был русский… не молодой и не старый». Такие сведения никакой ценности не имели.

Когда Анастасия говорила о двух своих выходах из дома, под первым она имела в виду бракосочетание с Чайковским, а под вторым – его похороны в том же году. Она ясно помнила, что видела его тело, хотя, как она снова объяснила: «Я ни разу не была на улице. На свадьбу меня отвезли на машине. Я не смотрела по сторонам. Я боялась. Церковь, да, церковь была большая».

А что она помнит о брачной церемонии? Ничего. «Я ничего не знала о католических обрядах». Она была в черном платье и вуали под именем – она настаивала – «Анастасии Романовой», но не знала, имел ли место гражданский брак. Когда впоследствии ей дали понять, что бракосочетания могло и не быть, а была всего лишь отслужена месса, чтобы облегчить существование незаконного ребенка, Анастасия предпочла не обсуждать такую возможность. Некоторые сообщения утверждали, что она вышла за Чайковского «из благодарности». Анастасия это отрицала: она сделала это ради ребенка и позволила окрестить его в католическую веру. На крестинах она не присутствовала и никогда не позволяла никому называть своего ребенка Романовым. Сразу же после его рождения она передала ребенка матери и сестре Чайковского: «Я единственно желала, чтобы его немедленно унесли».

В Бухаресте, продолжала Анастасия, семья Чайковских жила на деньги, полученные от продажи драгоценностей, которые она, как и ее сестры, зашила в свою одежду, живя в Тобольске. Там были бриллианты и другие драгоценные камни, а также жемчужное ожерелье, которое было обмотано у нее вокруг талии и которое продали последним. Позже было высказано предположение, что Чайковский был убит в Бухаресте большевиками из мести за спасение царской дочери, но Анастасия не была в этом уверена. «Может быть, он хотел продать драгоценности. Его могли ограбить. Румыны с легкостью пускали в ход ножи». Она вздохнула: «Это было тяжело».

Но у нее не было больше оснований задерживаться в Бухаресте. Чайковские не хотели, чтобы она уезжала из Румынии в середине зимы, но она настояла. У нее была теперь одна цель – добраться к родственникам матери в Германии. «Да, моя мать их любила… Я всегда хотела попасть к ним… Мне казалось естественным, что они меня узнают: никакие трудности мне в голову не приходили». Она оставила не только ребенка, но и «одежду, что была на ней в ночь убийства, и белье с монограммой». Даже баронесса Буксгевден, настаивала Анастасия, «узнала бы эти вещи, если бы ей их показать».

Анастасия не могла без слез говорить о путешествии из Бухареста в Берлин. Это были тяжелые, страшные дни. Вопреки первоначальным представлениям, Анастасия отправилась в Берлин не одна, а с братом покойного мужа Сергеем Чайковским. «Мы выехали на поезде, – вспоминала она, – но временами мы опасались проверки паспортов. Иногда я шла пешком». Эта бесконечная дорога по снегу чуть не сломила Анастасию. Как и долгие часы ожидания в «комнатках маленьких гостиниц», пока ее спутник искал пути тайного перехода границы. «Мы могли проходить только небольшое расстояние» за раз.

Только когда они оказались в Германии, Анастасия почувствовала себя в безопасности. «Там всё было хорошо, – сказала она. – Я поехала в Берлин на поезде». Сначала ей было очень трудно вспомнить немецкий: «мне было трудно с ними объясняться», но к тому времени, как она добралась до Берлина, знание языка к ней вернулось. Они с Сергеем заняли две комнаты в гостинице, названия которой она не знала. «Всё было так ново для меня», – сказала она.

План Анастасии найти родственников матери, быть может, и удался бы, если бы не одно обстоятельство: Сергей Чайковский исчез – или по крайней мере так считала Анастасия, не найдя его в его комнате. Анастасия даже подумать не могла, что означало это исчезновение, случившееся вслед за смертью мужа. В панике она выбежала из гостиницы, намеревалась добраться до королевского дворца, где надеялась найти сестру матери. Потом она сообразила, что никого из прусской королевской семьи там могло и не быть. За этим последовало полное смятение, многочасовое блуждание по берлинским улицам и, наконец, отчаянный прыжок в Ландверский канал. Этот поступок Анастасия впоследствии охарактеризовала как «величайшую глупость», но с того момента, во всяком случае, ее история была уже известна.

Нетрудно представить себе реакцию монархистов, когда на свет просочились подробности «истории». Те, кто сомневался в подлинности личности Анастасии, естественно, еще менее были склонны верить ее фантастическому спасению.

Барону фон Кляйсту не удалось смягчить удар, нанесенный эмигрантам известием о рождении у Анастасии внебрачного ребенка. Оказались бесполезными и заявления Анастасии (с которыми она выступила впоследствии), что Александр Чайковский, хотя и грубый и неотесанный, был отпрыском знатной польской семьи. В монархистских кругах никто не желал верить, что дочь государя всея Руси была матерью внебрачного ребенка солдата-большевика из поляков. И еще хуже было то, что потомка последнего царя оставили в Бухаресте. Сколько могло быть в Бухаресте трехлетних сирот мужского пола? Знавшие родную историю русские монархисты содрогались при мысли, что Анастасия, кто бы она ни была, быть может, и не последняя претендентка на наследство Романовых.

Больная и постоянно в мрачном настроении, Анастасия не интересовалась этими проблемами. На самом деле она начинала терять терпение. Она не «вещь» какая-нибудь, заявила Анастасия, и пусть монархисты это знают. Даже во время ее серьезной болезни барон фон Кляйст нисколько не заботился о ее душевном состоянии, приводя толпы своих друзей в ее комнату, чтобы дать им возможность увидеть ее, быть может, в последний раз. Анастасия начала поговаривать о возвращении в Дальдорф.

В расстроенных чувствах она обратилась за утешением к Кларе Пойтерт. Между этими двумя бывшими пациентками психиатрической больницы давно уже образовалась особая связь, малопонятная посторонним. Кляйсты терпеть не могли Клару и старались изо всех сил уменьшить ее влияние. Клара, в свою очередь, не могла простить барону покушения на ее, как ей казалось, законное право. «Он ввязался в эту историю ради своих корыстных целей, – ворчала она, – а теперь хочет быть ее единственным советчиком». И это так и было: капитан фон Швабе, сделавший, в конечном счете, больше других для осуществления притязаний Анастасии, с сожалением заметил, что с тех пор, как Анастасия поселилась у барона фон Кляйста, он редко ее видит. Всем стало ясно, что барон намеревается беречь «великую княжну» для себя.

Возникшие вокруг этого интриги могли превзойти ситуацию при любом королевском дворе Европы. Еще больше посетителей стало являться в квартиру Кляйстов в надежде приобрести расположение Анастасии и получить – что? Анастасии нечего было им предложить, кроме своего расположения. Очевидно, некоторым этого было достаточно. Когда барон фон Кляйст приводил к ней гостей, Клара Пойтерт и супруга капитана фон Швабе Алиса подстрекали ее отказываться от встреч. Алиса фон Швабе пустилась в эти интриги с наслаждением и проявила себя в них первоклассной специалисткой.

Напряжение росло с каждым днем, постепенно становясь непереносимым. Одиннадцатого августа баронесса фон Кляйст, до того старавшаяся быть выше всех этих неприятностей в своем доме, запретила Кларе появляться у себя. В тот же вечер явилась Алиса фон Швабе и несколько часов провела наедине с Анастасией. После этого Анастасия вышла в слезах и на вопрос барона фон Кляйста, что случилось, отвечала, что не может говорить с ним об этом, не обсудив все прежде с г-жой фон Швабе. «Несомненно, – писал барон, – что г-жа фон Швабе оказала крайне неблагоприятное воздействие на психическое состояние больной».

В конце концов Анастасия провела их всех. Доктор Шилер заметил, что она поправилась после серьезной болезни на удивление быстро. «Больная пришла в нормальное состояние, – отмечал он радостно. – Она снова на ногах и чрезвычайно бодра».

Когда доктор Шилер нанес очередной визит, он обнаружил, что в его услугах больше не нуждаются. «Пациентка сбежала», – озадаченно заметил он. Анастасия и в самом деле исчезла.

Тайна, окутывающая судьбу русской царской семьи, остается сегодня такой же непроницаемой, как и 60 лет назад, когда Анастасия сбежала из дома барона фон Кляйста. Люди по-прежнему с удивлением узнают, что известная история убийства Романовых – то есть история их уничтожения в подвале Ипатьевского дома – это, на самом деле, всего лишь одна из версий. Ученые давно уже указывали на тот факт, что дело об убийстве основывается целиком лишь на косвенных уликах: тела так и не были обнаружены, не было даже неоспоримых свидетелей преступления. Один-единственный человек, пойманный большевик, из тех, что служили в Екатеринбурге, подписал показания, где свидетельствовал, что видел лежавшие в лужах крови тела членов царской семьи в подвале Ипатьевского дома. Текст был составлен офицерами Белой армии и подписан под пыткой. Несколькими днями позже этот единственный свидетель умер в тюрьме от «тифа» («Я его стукнул лишний разок», – признался впоследствии в эмиграции один белый офицер). «Разве не досадно, – говорил французский военный атташе в Екатеринбурге, – что должен был приключиться этот чертов тиф и навсегда лишить историков единственного свидетеля важного события, так и оставшегося неразгаданным?»

Досадно оно и есть, особенно ввиду странной истории с уликами, на которых строится вся версия убийства.

Шкатулка, в которой хранились предполагаемые останки царской семьи, обломки драгоценностей, клочки обгоревшей одежды и горсть обуглившихся костей, переходила из рук в руки, из одного дворца в другой в течение почти десятилетия, пока не попала, наконец, в Европу. Никто из родственников царской семьи не согласился так или иначе ею распорядиться, пока она не исчезла окончательно.

Были также три идентичных экземпляра свидетельских показаний, каждый подписанный и заверенный Николаем Соколовым, следователем, назначенным в 1919 году, во время оккупации Екатеринбурга белыми, для выяснения судьбы членов царской семьи. Два экземпляра, включая принадлежавший лично Соколову, исчезли, тогда как третий оказался в библиотеке Гарвардского университета, где годами пролежал никем не замеченный. Когда в 1976 году результаты расследования, проведенного Соколовым, были преданы полной гласности, в них оказалось меньше фактов о подлинных обстоятельствах убийства, чем о самом расследовании: расследования как такового не было, а была лишь юридическая шарада, стратегическая пропаганда, имевшая целью как-то покончить с тайной, могущей вызвать политические осложнения.

Это обвинение не безответственное и отнюдь не новое. Его начальник в Белой армии определил сибирскую миссию Соколова как «политическое задание», где «полное раскрытие обстоятельств убийства нежелательно!» В тот критический момент не было места для сомнений и предположений: шла Гражданская война. «Совершенно очевидно, что в интересах белых было принять факт гибели всей семьи», – пишут Энтони Саммерс и Том Мэнголд в «Царском досье». «В качестве пропаганды это служило двойной цели: разоблачения большевиков как гнусных убийц беззащитных женщин и детей и в то же время придания Романовым ореола мучеников». Как пропаганда убийство царской семьи служило и другим целям. Оно позволяло каждому с политическими или расистскими предубеждениями навязать ужаснувшейся общественности свою точку зрения. Так, следователь Соколов считал ответственным за екатеринбургскую бойню Ленина, в то время как его коллеги-монархисты автоматически обвиняли «жидов» и их воображаемых повелителей – «Сионских мудрецов». Другие, особенно учитель французского языка великой княжны Анастасии Пьер Жильяр, видели в этом возможность опорочить немцев. В 1921 году Жильяр заявил: царскую семью убили те, кого он называл «австро-германцами». Иными словами, как справедливо заключают Саммерс и Мэнголд, отсутствие улик было в этом деле большой помехой: «Необходимо было официальное расследование, начинавшееся с определенной предпосылки – что все Романовы погибли в Екатеринбурге, – руководство которым осуществлялось бы из штаба Белой армии в Омске».

Нет сомнения, что расследование Соколовым убийства царской семьи проводилось под руководством Омска. Это дело было поручено ему командованием Белой армии, и это же командование отозвало его четыре месяца спустя. Нет также никакого сомнения, что Соколов хотел доказать то, что белые хотели услышать. Еще до отъезда из Омска в Екатеринбург в феврале 1919 года Соколов уже говорил встревоженному Пьеру Жильяру, что «дети разделили судьбу родителей». «У меня нет и тени сомнения на этот счет», – добавил он. В результате Соколов никогда не занимался «официально» слухом о спасении великой княжны Анастасии – слухом, который, по словам адъютанта военного губернатора Екатеринбурга при белых, «никогда не переставал циркулировать в городе».

Как и вообще все слухи, этот распространился с молниеносной быстротой. Он был занесен из Сибири в Европу солдатами, дипломатами, бывшими военнопленными, монахинями, графинями и крестьянами, пытавшимися избежать угрозы уничтожения со стороны как красных, так и белых. В протоколах расследования Соколова содержатся показания не менее дюжины свидетелей, заявлявших, с одной стороны, что императрица и все ее дочери живы и находятся в Перми, около двухсот миль к западу от Екатеринбурга, более двух месяцев спустя после их предполагаемой гибели; и с другой, что одна из великих княжон, чаще всего фигурирующая под именем Анастасии, бежала из пермской тюрьмы и была схвачена большевиками в пригородных лесах.

Сообщения об Анастасии были особенно интересны – не как доказательство того, что царская дочь уцелела, но скорее как свидетельство беспорядка и паники в большевистской среде в Сибири. Большевики в Перми – новое местопребывание Уральского Совета, организации, якобы убившей царскую дочь в Екатеринбурге, – тщательно охраняли таинственную девушку и даже вызвали врача перевязать ее раны (она была зверски избита и, возможно, изнасилована). Врачу, Павлу Уткину, сказали, что она «дочь царя, Анастасия». У него не было оснований не верить. Одна из свидетельниц Соколова была сестрой секретаря Уральского Совета. Когда она говорила, что императрица и ее дочери выжили, была ли это ложь? Не подставили ли ее большевики нарочно как лжесвидетельницу? Возможно, но ее показания, сами по себе, стоят других в этом печальном досье. И это не единственный факт. Княгиня Елена Петровна, урожденная принцесса Сербская, жена одного из Романовых, тоже находилась в пермской тюрьме осенью 1918 года. Однажды, вспоминала она, к ней в камеру привели молоденькую девушку, называвшую себя Анастасией Романовой. Большевики хотели узнать, являлась ли она, как они подозревали, царской дочерью. Елена отвечала отрицательно, и девушку увели.

Фамилия «Романовы», как и имя «Анастасия», – одна из самых распространенных в России. Только в Перми и окрестностях были, должно быть, сотни Анастасий Романовых.

Почему же большевикам понадобилось спрашивать Елену Петровну, не была ли именно эта Анастасия Романова царской дочерью?

Сначала большевики, казалось, не делали никакой тайны из имени великой княжны Анастасии. Имеется, например, свидетельство доктора Гюнтера Бока, отставного дипломата, которому пришлось получить официальное разрешение на дачу показаний от германских властей. Будучи германским консулом в Ленинграде в 1927 году, когда вся Европа говорила об Анастасии, доктор Бок имел беседу с С.Л.Вайнштейном, представителем Наркоминдела в Ленинграде. Вайнштейн прямо заявил Боку, что одна из женщин в Екатеринбурге избежала расстрела. «Анастасия?» – спросил Бок. Но Вайнштейн решил, что уже сказал достаточно, и только пожал плечами: «Одна из женщин!»

«Я ожидал, что он станет это отрицать, – говорил доктор Бок, – и меня изумило, как дружелюбно и естественно он ответил на мой вопрос». Только позднее, когда дело Анастасии стало привлекать слишком много внимания, Москва прибегла к тактике, всегда применяемой ею в случаях, когда речь шла о тщательном расследовании: полному молчанию.

Свидетели из Сибири многократно повторяют одно и то же: повсеместные обыски, допросы и очные ставки и прямые угрозы возмездия, если окажется, что местные жители укрывают «женщин из романовской семьи». Очень велико количество свидетелей, собственными глазами видевших плакаты, извещавшие о побеге великих княжон, в Екатеринбурге и Перми, в Москве, Орле, Челябинске и советских миссиях за границей. Некоторые говорят, что речь шла об одной девушке, другие, что о двух или более, но большинство свидетелей высказывались под присягой очень осторожно и не называли великую княжну или княжон по имени.

Во время Гражданской войны один белый офицер получил приказ подготовить специальный поезд на случай, если царские дочери окажутся в живых. Другой, генерал, командовавший войсками на юге России, проводил допрос двух пойманных большевиков, ранее служивших в Екатеринбурге. Оба заявили, «на отдельных допросах», что «одна из великих княжон спаслась».

«Следует помнить одно важное обстоятельство, – говорил Джулиус Хольмберг, финн, получивший образование в Екатеринбурге и встречавшийся со многими своими сибирскими друзьями в 1920-е годы, – что комиссии Соколова было приказано прекратить расследование в то время, когда Белая армия еще пользовалась в Сибири полной властью». Это соответствует действительности, и Хольмберг полагал, что причина этого ему известна: все до одного его екатеринбургские друзья слышали о побеге «по меньшей мере» одной из великих княжон. «Может быть, ради них стоило прекратить дело», – размышлял Хольмберг, припоминая разговоры о ярости большевиков, когда они узнали, что их план уничтожения всей царской семьи потерпел неудачу.

В отсутствие других доказательств можно привести в заключение один единственный документ. Граф Карл Бонде, командированный министерством иностранных дел Швеции обследовать лагеря военнопленных в Сибири во время Гражданской войны, заявил: «В своей должности главы миссии шведского Красного Креста в Сибири в 1918 году я путешествовал в собственном вагоне. В одном населенном пункте, названия которого я не помню, поезд остановили и обыскали в поисках великой княжны Анастасии, дочери Николая II. Однако великой княжны в поезде не было. Куда она делась, никто не знал».

Анастасия говорила, что бежала в Румынию. Доказать это теперь, столько лет спустя, после новой мировой войны, коммунистического переворота и ужасного землетрясения в 1977 году, сравнявшего с землей большую часть Бухареста, невозможно. Достаточно сказать, что расследования, проведенные в Румынии, тогда не обнаружили никаких следов семейства Чайковских, ее бракосочетания, рождения ребенка, смерти мужа и ее отъезда в Берлин. «В этой истории нет ни капли подлинных доказательств», – заметила одна русская великая княгиня, но она была не права. И ее ошибка в том, что считать «подлинным» и что нет. В данном случае, она находит странным, что великая княжна, оказавшись в Бухаресте, не явилась сразу же к королю и королеве. Анастасия всегда с горечью отзывалась об этой критике в свой адрес. Многие верили ей, когда она говорила, что рождение ребенка наполнило ее таким стыдом, что она никогда бы даже не подумала явиться при румынском дворе, – не могла же она представить королю и королеве своего насильника!

Осенью и зимой 1918 года Румыния, как и вся Восточная Европа, находилась в состоянии хаоса. В страну хлынули десятки тысячи беженцев, и миграция еще больше усилилась в ходе Гражданской войны в России. Но до ноября 1918 года в Румынии хозяйничали немцы, точно так же, как и на юге России, на Украине и в Крыму. Они оставили Бухарест только 11 ноября, в день окончания войны; прошло еще две недели, прежде чем правительство, король и королева вернулись из Ясс, и еще много времени, прежде чем в стране установилось подобие порядка. «Всё было вверх дном», – вспоминала Анастасия. Это не прибавляет ее рассказу достоверности, но лучшего момента для беженки – любой беженки – попасть в страну и оставаться там никем не замеченной трудно было найти. Только в 1920 году, когда Анастасия уже покинула Румынию, там была введена система регистрации, подобная уже давно существовавшей в Германии. В этой связи один румынский судья заметил: «Многие беженцы не являлись к властям. Они рожали детей, умирали, исчезали бесследно. Почему? По личным причинам: контрабанда, торговля драгоценностями, работа на иностранные разведки, месть, убийства, сведение счетов».

Только трое были готовы официально засвидетельствовать как лично им известный факт бегства царской дочери с юга России – как она там оказалась, не знал никто, – в Румынию через Николаев, Одессу и Яссы. Один из троих был крестьянин-армянин, видевший ее в монастыре недалеко от Ясс, оказавший ей небольшую помощь и получивший за труды пять тысяч лев. Другой утверждал, что знал человека, которого Анастасия называла Александром Чайковским. И третий был немецкий офицер, командовавший переправой на понтонном мосту в Николаеве. К нему обратился знакомый из белых офицеров – некий «Коля» – с просьбой разрешить переправку раненой великой княжне Анастасии и сопровождавшим ее крестьянам. Он передал эту просьбу своему начальнику и впоследствии получил коротенькую записку с благодарностью за помощь.

Эти показания вряд ли могли убедить тех, кто сомневался в подлинности личности Анастасии. Но есть и еще доказательства, непосредственно касающиеся участия немцев в спасении Анастасии. Генрих Дитц, бывший сотрудник германской военной администрации Бухареста, вспоминал, что присутствие в городе царской дочери после войны не было ни для кого тайной. Было «довольно хорошо известно», – говорит он, что великая княжна жила в Бухаресте «под покровительством немцев». В 1927 году генерала Макса Хоффмана, бывшего начальника штаба германских армий на Восточном фронте, председательствующего на русско-германских мирных переговорах в Брест-Литовске, спросили про его мнение о притязаниях Анастасии. В то время генерал Хоффман высказал твердое убеждение, что Анастасия действительно младшая дочь царя. «Я слышала, как он повторял вновь и вновь, – вспоминает дочь генерала Хоффмана: – “Это она, это она; я знаю”». Когда его спросили, встречался ли он с великой княжной раньше, генерал Хоффман ответил: «Мне не нужно было ее видеть. Я знаю».

На этом таинственном замечании след исчезает. Никаких других свидетельств спасения Анастасии не появилось. Но что можно считать неопровержимым доказательством? Даже если можно было бы как-то доказать, что царская дочь бежала из России в Румынию, каким образом, без документов и отпечатков пальцев, можно определить ее тождество с Анастасией? Перед этой дилеммой оказалась теперь Анастасия, и эту проблему ее покровители-монархисты были твердо намерены решить.

Но, разумеется, сначала барону фон Кляйсту нужно было ее найти.