Читать книгу Анастасия. Загадка великой княжны - Питер Курт - Страница 3

Позже неизвестная всегда настаивала, что «сломила» ее именно психиатрическая клиника – не потеря семьи и родины и даже не покушение на нее, но эти два года, которые она провела в Дальдорфе в обществе десятка неопрятных, бормочущих, плевавшихся сумасшедших. До этого, по ее словам, она была «другим человеком». Она знала, что ей нужно. По прибытии в Берлин, надеясь найти сестру своей матери, она направилась прямо к резиденции прусских королей. Только в последний момент она сообразила, что там может не найтись никого, кто бы ее знал, и что нельзя просто постучать в дверь и назвать себя. Впоследствии она пыталась объяснить, что никогда в жизни не бывала нигде без сопровождения. «Можете вы понять, – спрашивала она, – что значит вдруг осознать, что всё потеряно и ты одна на свете? Можете вы понять, почему я сделала то, что сделала?» Она остановилась на полуслове. «Я не понимала, что я делала».

Она не знала, как попала на Бендлерский мост и на что рассчитывала, падая в воду с небольшой высоты. Самого падения она не помнила, помнила только, что смотрела на воду и думала о том, что вода всегда имела для нее особую притягательную силу, что ей всегда хотелось знать, «что там на дне». С того момента молодая женщина уже не имела влияния на дальнейшие события. Она очнулась насквозь промокшая, наглотавшаяся воды, дрожащая от холода, а вокруг была суета. Повсюду были полицейские, собралась толпа, люди кричали. Она вдруг поняла, что они кричат на нее, и тогда же, лежа на набережной Ландверского канала, она приняла решение не отвечать на вопросы. Было 9 часов вечера, вторник, 17 февраля 1920 года.

Ее завернули в одеяло и отнесли в участок, где дали выпить чего-то горячего и крепкого. Потом начались вопросы. Кто вы? Что вы делали? Вы поскользнулись? Вас толкнули? Вы сами бросились в воду? Зачем вы это сделали? Кто вы? Где ваши документы?

Неизвестная молодая женщина сидела в углу, дрожа, не говоря ни слова, бледная как полотно, в полуобморочном состоянии. Было ясно, что она смертельно испугана. Только когда полицейские снова начали кричать и пригрозили ей судебным преследованием, она выказала какие-то признаки внимания. «Я ни о чем не просила», – сказала она.

Она выговорила это по-немецки, правильно, но приглушенно, «с явным иностранным акцентом».

В тот вечер ее перевезли в палату Елизаветинской больницы на Лютцовштрассе, где она оказалась с двадцатью другими женщинами, находившимися там за счет муниципалитета. Сестры сняли с нее одежду, вытерли насухо, одели в белый халат и составили опись ее вещей: черная юбка, черные чулки, полотняная блузка, нижнее белье, высокие сапоги на шнуровке и тяжелая бесформенная шаль. Но ни кошелька, ни документов, никаких удостоверений личности. Сестры искали монограммы, прачечные метки, какие-то ярлыки, всё, что могло бы помочь полиции, но никакой информации не обнаружили, одежда неизвестной казалась исключительно домашней работы. Больше ничего не оставалось делать. Ей дали возможность уснуть.

На следующее утро доктора и полиция нашли ее окрепшей, более оживленной, по-прежнему испуганной, но в то же время державшейся несколько вызывающе. Она заявила, что не скажет им, кто она такая, кто ее родственники, откуда она и чем зарабатывает на жизнь. Им лучше оставить ее в покое. Это была не просьба, но требование, и когда вопросы продолжились, «на всех языках», она просто отвернулась к стене, закрыла лицо одеялом и больше ни слова не сказала. Ни слова.

Эта сцена повторялась изо дня в день шесть недель. Никакими усилиями нельзя было заставить неизвестную изменить свое поведение. Ей объяснили, что самоубийство – это преступление и ей так легко не отделаться, что лучше ей теперь сказать врачам, кто она такая, что нельзя позволять себе такое упрямство и ребячество, что ее семья о ней наверняка очень беспокоится. Ничто не помогало. Наконец докторам удалось настойчивыми вопросами выудить у нее признание, что она «работница».

Где же она работала?

Ответа не последовало.

Что это была за работа?

Молчание.

В конце марта доктора отправили ее в психиатрическую клинику в Дальдорфе, так как просто не знали, что с ней делать. Диагноз был «меланхолия» – или, точнее, «душевное заболевание депрессивного характера». Относительно ее общего психического состояния ничего сказано не было. Молодая женщина появилась в Дальдорфе, в пригороде Берлина, как «фройляйн Унбекант» (неизвестная) и заняла место в четвертом отделении, в палате «Б», в низеньком плоском здании, предназначенном для «спокойных больных». В палате было еще четырнадцать женщин. Ни одна из них, кроме фройляйн Унбекант, не была, строго говоря, спокойной.

При осмотре, проведенном в клинике 30 марта 1920 года, был зарегистрирован ее вес – 110 фунтов (около 50 кг) и рост – 5 футов 2 дюйма (около 160 см). Дальше в описании говорилось: «Очень сдержанна. Отказывается назвать имя, возраст и занятие. Сидит в упрямой позе. Отказывается что-либо заявить, утверждает, что у нее есть на это основание и если бы она захотела, то давно бы уже заговорила… Доктор может думать, что хочет; она ему ничего не скажет. На вопрос, бывают ли у нее галлюцинации и слышит ли она голоса, она ответила: “Вы не очень-то сведущи, доктор”. Она признает, что пыталась покончить с собой, но отказывается назвать причину или дать какие-нибудь объяснения».

К врачам в Дальдорфе фройляйн Унбекант отнеслась с тем же смешанным чувством страха и презрения, которым отличалось ее поведение в Елизаветинской больнице. При одном виде белого халата она спряталась под одеяло, а когда ее убедили открыть лицо, врачи заметили, что она избегает встречаться с ними взглядом. Особенно странно было ее сопротивление первому физическому осмотру.

Казалось, она страдала, когда врачи осматривали ее тело, и им скоро стало ясно почему: тело ее было покрыто шрамами («многочисленные рваные раны», гласил протокол осмотра). Врачи отметили еще одно: она не была девственницей. Для девушки, «не достигшей двадцатилетнего возраста», это было немаловажное обстоятельство, и врачи решили испробовать новый подход. Не послать ли им за ее «женихом»?

Последовала бурная реакция: Nichts von alledem! (Ничего подобного!)

Ну тогда в чем же дело? Как можно ей помочь, если она ничего не говорит?

«Я больше ничего не скажу!»

Но на следующий день фройляйн Унбекант сдалась и признала, что боится за свою жизнь: «Дает понять, что не хочет назвать себя, опасаясь преследования. Впечатление сдержанности, порожденной страхом. Больше страха, чем сдержанности».

И так всё это продолжалось день за днем, постоянно и безрезультатно.

Иногда врачам казалось, что они чего-то добились. Фройляйн Унбекант назвалась работницей? Это правда?

Молчание. Кивок.

А ее семья? Они тоже из рабочей среды? Может быть, она расскажет что-нибудь о своей семье?

Хорошо. Ее родители умерли. Мать умерла «недавно». Братьев и сестер у нее нет. У нее вообще нет родных.

Вообще никого?

Никого.

Она в этом уверена?

Молчание.

После еще двух месяцев этой игры в кошки-мышки врачи из Дальдорфа вызвали берлинских полицейских и сообщили им, что потерпели неудачу. Они попросили полицию предпринять серьезные усилия, чтобы установить личность этой женщины, и добавили, что сами они не в состоянии этого сделать. Таким образом, в начале июля фройляйн Унбекант вывели из палаты в холл, где у нее сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. Увидев устремленные на нее объективы, она начала изо всех сил сопротивляться, «зажмурила глаза», и ее пришлось силой удержать на месте.

Ее сфотографировали анфас и в профиль и отпустили в палату, всю в поту.

Фотографии и отпечатки пальцев были разосланы в Штутгарт, Гамбург, Мюнхен, Дрезден – во все уголки Веймарской республики. Тем временем полиция наводила справки и поблизости. Все больницы и психиатрические клиники Берлина были обследованы на предмет выявления выписанных или исчезнувших пациентов, чье описание совпадало с наружностью фройляйн Унбекант. Взглянуть на нее в Дальдорф приезжали матери исчезнувших дочерей и мужья пропавших жен. Ее уже посетил брат некоей Марии Андреевской. А когда ее в упор спросили, не является она другой Марией, по фамилии Ваховяк, недавно пропавшей в городе Позен, она рассмеялась: «В какую игру вы играете со мной, доктор? Желаю вам удачи».

Никто не осудил берлинскую полицию, когда она прекратила дело. Исчерпав свои ресурсы, она не ожидала, что усилия в других частях Германии принесут плоды. Начать с того, что не верили, что неизвестная – немка. Врач Елизаветинской больницы предположил, что она родом из Баварии, но в главном управлении с этим не согласились. В дальдорфской клинике осталась запись: «Известно, что она говорила по-русски с ухаживавшими за ней сестрами».

Когда полиция удалилась и вопросы прекратились, наступила реакция. Старшая сестра в Дальдорфе вспомнила, что фройляйн Унбекант в первые дни ее пребывания в клинике находилась в состоянии тяжелой депрессии. По целым дням ее невозможно было убедить отвернуться от стены. Она не ела и не пила. Она не могла спать. Стоило ей заснуть, ее начинали мучить кошмары. Она закрывалась одеялом с головой и укладывала подушки, образуя нечто вроде баррикады; сестрам приходилось изгибаться, чтобы поговорить с ней. Они называли ее leidend – страдающая. «Страдалица», «страдальческий тип».

Теоретически все больные в Дальдорфе должны были работать, заниматься чем-то – стирать и чинить белье, убирать палаты и территорию, – но фройляйн Унбекант редко в этом участвовала, и никому в голову не приходило ее заставлять. Это означало бы нарушить ее «неприкосновенность». Сестры затруднились бы объяснить почему, но они никогда не пытались принуждать фройляйн Унбекант делать что-то, что она не хотела. Она существовала отдельно от других больных. Она была не такая, как они, и не принимала участия в их нудной рутинной работе. Каждое утро ее соседки с трудом выстраивались в конце палаты и выходили на прогулку. Фройляйн Унбекант никогда не ходила с ними. Только когда врачи настояли, чтобы она гуляла в саду для здоровья, она согласилась, но на своих собственных условиях. Она выжидала, пока остальные вернутся, и только тогда выходила «одна, в сопровождении сестры».

Имеется фотография фройляйн в саду Дальдорфа на втором году ее там пребывания, когда у нее несколько улучшилось настроение и она подружилась с сестрами. Девушка слегка отвернулась от объектива, одна рука придерживает неуклюжий больничный халат, на лице – абсолютная покорность. Лицо могло бы показаться миловидным, не будь оно таким измученным. Профиль мягкий и выразительный, но щеки одутловаты, и волосы стянуты назад, открывая слишком высокий лоб. Сестры слышали, что фройляйн Унбекант выщипывала волосы надо лбом. Они также слышали, что когда в клинике ей удалили семь или восемь зубов – фройляйн Унбекант постоянно страдала зубной болью, – она нисколько не возражала. Одна из сестер утверждала, что один совершенно здоровый передний зуб был удален по собственной просьбе фройляйн Унбекант, желавшей изменить свою внешность. У нее это была навязчивая идея: чтобы ее не нашли, нужна полная анонимность, лучше вообще исчезнуть. Но в конце концов она не выдержала. Вероятно, ей можно будет покинуть когда-нибудь клинику, но не раньше, чем «времена изменятся». А почему? Потому что ее могут убить. Она часто говорила, что боится «газет», «прессы». И вот что сестры в Дальдорфе хорошо запомнили: «Она боялась, что ее узнают и вышлют в советскую Россию».

Фройляйн Унбекант много чего порассказала сестрам за последующие недели и месяцы, убедившись, что они не обманут ее доверия. Она начала просить у них журналы и книги – неважно какие, всё, что у них было, – и проводила время за чтением в маленькой библиотеке Дальдорфа.

Сестры признали в ней неглупую женщину, «любезную, учтивую, благодарившую за всякую мелочь». Она хорошо образована, говорили они, хорошо воспитана, обходительна, опрятна, чистоплотна, очаровательна. «Ее изысканные манеры составляли приятный контраст с недисциплинированностью других больных, – вспоминала одна из сестер. – Она поразила нас своим поведением. По ее осанке, манере говорить можно было заключить, что она из хорошего общества… Она производила впечатление аристократки. Временами она бывала несколько высокомерна…»

Сестры категорически отрицали, что их пациентка невменяема, хотя доктора и писали в истории болезни «симптомы психопатии» и называли ее «несомненно ненормальной». Сестры считали, что доктора ничего не понимают, так как верят фройляйн Унбекант на слово. В этой девушке, говорившей о своей любви к животным и цветам, «не было и следов безумия». Она рассказывала о путешествиях по Скандинавии и всё чаще присоединялась к сестрам во время ночного дежурства, когда ей не удавалось заснуть. Когда заканчивался унылый однообразный ужин и в палате тушили свет, а больные затихали, фройляйн Унбекант вставала с постели и бесшумно скользила по палате. «Какие у вас красивые платья», – говорила она дежурной сестре. А потом она усаживалась, и они беседовали – о погоде, о политике, о докторах, о жирной пище, о книгах, которые она прочла, и о людях, чьи фотографии она видела в газетах. Иногда они даже говорили о прошлом фройляйн Унбекант. Сестры всегда могли предугадать наступление этого момента. На лице ее появлялось страстное и тоскливое выражение, и ее поразительные аквамариновые глаза темнели, когда она произносила: «Сегодня я видела во сне маму».

Сестры в Дальдорфе были решительно склонны согласиться с диагнозом, поставленным в конце второго года пребывания фройляйн Унбекант в клинике: Einfache Seelenstorung («обыкновенное психическое расстройство»). Одна из трезвомыслящих сестер считала, что «у фройляйн Унбекант была склонность к несбыточным мечтам, воздушным замкам: она воображала, что, уйдя из клиники, она купит усадьбу и будет ездить верхом. Ей нравился этот вид спорта».

Иногда ее высказывания были куда более удивительными: «Она много знала о германском императоре и однажды заговорила о кронпринце так, словно лично была с ним знакома».

Было ли так на самом деле? Сестры недоумевали. Их сомнения еще более усилились, когда она назвала себя «работницей» – она, с ее «тонкими, нежными руками», «изнеженными манерами» и «повелительным видом». Они научились уважать ее желания и не удивились, когда за ней приехали русские монархисты. В минуту откровенности она сказала им, что это обязательно произойдет. «Если бы люди знали, кто я, – говорила она, – я бы не находилась здесь».

Никто не знает, что заставило фройляйн Унбекант уступить; почему после почти двух лет в Дальдорфе она неожиданно заявила, что она – младшая дочь императора Николая II. Вследствие ее скандальной известности некоторые не затруднялись делать от ее имени собственные заявления, и вскоре никто не мог проследить точную последовательность событий в Дальдорфе, но все причастные к ним лица согласны в одном: скандал, последовавший за обнаружением подлинной личности фройляйн Унбекант, не был делом ее рук. Она не искала известности, и ее иллюзии, если это были иллюзии, вряд ли могли способствовать ее скорому освобождению из клиники. Это ей должно было быть известно.

Многие впоследствии считали, что сестры могли пресечь всю эту историю в зародыше, если бы они обратились к врачам или к полиции и сообщили о том, что им стало известно. Сестры были на этот счет другого мнения. Им потребовалось много времени, чтобы завоевать доверие неизвестной. Они не желали его утратить как раз тогда, когда она начала раскрываться перед ними.

Поэтому они и старались убедить ее, что страхи ее напрасны. Они говорили ей, что в Берлине она в безопасности, что «особы избранной крови свободно передвигаются по всей стране и ничего с ними не случается», но им так и не удалось убедить ее. «Здесь много русских шпионов, – говорила фройляйн Унбекант. – Клиника – лучшее убежище. Если бы в России не произошла революция, всё было бы по-другому».

Сестры в Дальдорфе никогда не сомневались, что фройляйн Унбекант – русская. И дело было не в ее «восточном» акценте и не в том, что во сне она говорила на разных языках. «Она говорила по-русски как русская, – свидетельствует Эрна Бухольц, бывшая учительница немецкого языка, жившая некогда в России, – а не как выучившая русский иностранка». Сестра Бухольц первой ухаживала за фройляйн Унбекант и впоследствии вспоминала событие, имевшее место уже летом 1920 года:

«Во время ночных дежурств у меня была возможность поговорить с ней, так как она обычно страдала бессонницей… Однажды вечером я рассказала ей, что приехала из России, говорила о соборе Василия Блаженного в Москве и вообще о русских делах. Она кивала и сказала, что знает всё это… Я спросила ее, знает ли она русский. Она отвечала утвердительно, и мы заговорили с ней по-русски. Она говорила без ошибок, полными связными предложениями, без всяких затруднений… У меня сложилось четкое впечатление, что она прекрасно знает русский язык, ситуацию в России и особенно военные проблемы».

Весь остальной персонал мог подтвердить, что фройляйн Унбекант говорила о России уверенно и точно. «Она обнаружила такое основательное знание географии, – говорила одна из сестер, – и такое владение политическими вопросами! Я сразу могла понять, что она из самого высшего общества». И она имела разительное сходство с членами русской царской семьи. По крайней мере, так казалось сестрам, сравнивавшим ее внешность с фотографиями царской семьи в одном из иллюстрированных журналов. Много таких журналов валялось на столах в клинике, некоторые из них еще 1914 года, а в других, более свежих, сообщалось сенсационное известие об убийстве царя и его семьи в Екатеринбурге. Внимание сестер сразу же привлекла фотография четырех царских дочерей. Они внимательно ее рассматривали, обсуждали и, наконец, решили поставить вопрос прямо: они показали журнал фройляйн Унбекант.

Сестра Берта Вальц утверждала, что при виде фотографий «поведение фройляйн Унбекант заметно изменилось». Она «очень опечалилась, побледнела и сказала: “Я всё это знаю!”» Собравшись с духом, сестра Вальц указала на одну из великих княжон и сказала, что эта царская дочь, предположительно, спаслась. Фройляйн Унбекант поправила ее и сказала: «Нет, не эта, но другая».

Которая? Сестра Вальц очень хотела узнать, но фройляйн Унбекант ничего не сказала. «На следующий день она была в полном изнеможении и в депрессии».

Сестра Вальц убеждена, что то был первый раз, когда фройляйн Унбекант увидела фотографии царской семьи, но, в соответствии с еще одним свидетельством, это было не так. Tea Малиновская, недавно поступившая ночная сестра, вспоминала, как однажды вечером к ее столику подошла фройляйн Унбекант. Этот случай застал ее врасплох:

«Посидев со мной с полчаса, она сказала, что хочет показать мне кое-что. Подойдя к постели, она достала из-под матраса номер “Берлинер Иллюстрирте”. На обложке была фотография царской семьи. Положив передо мной журнал, она спросила, не вижу ли я что-то особенное. Я пристально разглядывала фотографии, не понимая, о чем идет речь. Однако, присмотревшись, я заметила отчетливое сходство между фройляйн Унбекант и младшей дочерью царя. Я притворилась, что не вижу ничего особенного. Тогда она указала на молоденькую девушку и спросила, неужели я ничего не замечаю. Я сказала: нет. “Разве вы не видите сходство между нами?” – спросила она. Я была вынуждена признать, что вижу. Вдруг она очень расстроилась. Я спросила ее, не она ли это. Она отвернулась, не желая продолжать. Я сказала ей, что не следовало заходить так далеко, если она не готова рассказать мне остальное».

Именно тогда, осенью 1921 года, фройляйн Унбекант открыто заявила, что она – ее императорское высочество великая княжна Анастасия Николаевна. Сестра Малиновская вспоминает, что во время последовавшего между ними разговора фройляйн Унбекант была «очень расстроена». Она говорила о своих сестрах, о зашитых ими в одежду драгоценностях, о последней ночи в Екатеринбурге, когда «горничная бегала с подушкой в руках, пряча в ней лицо и пронзительно крича», и о «главаре убийц, подошедшем к ее отцу, издевательски размахивая револьвером… и выстрелившем в него».

В газетной статье, опубликованной в 1927 году, Tea Малиновская писала: «Она взволнованно просила меня бежать с ней в Африку… Когда я возразила, что там идет война, она сказала, что мы можем вступить во французский Иностранный легион в качестве сестер милосердия и что там мы будем в большей безопасности, чем здесь у евреев… Она была убеждена, что врачи-евреи в клинике состоят в заговоре с большевиками и однажды они ее предадут». Сестра Малиновская поняла особый смысл этих слов. В то время евреев, вечных козлов отпущения в Европе, обвиняли не только в организации большевистской революции в России, но и непосредственно в убийстве царской семьи в Екатеринбурге. Убийство Романовых впоследствии максимально использовалось нацистами в период их прихода к власти в Германии. Поэтому в качестве «великой княжны Анастасии» фройляйн Унбекант не было необходимости объяснять или оправдывать свой антисемитизм.

Вернувшись домой, Tea Малиновская рассказала о беседе с фройляйн Унбекант своему жениху, врачу. В ответ она встретила лишь недоумение: а что еще она рассчитывала услышать в сумасшедшем доме? Дело могло бы на этом и закончиться, если бы в Дальдорф не поступила Клара Пойтерт, «высокая, худая, костистая женщина» пятидесяти одного года, то ли портниха, то ли прачка – это так и не было установлено.

До Первой мировой войны она жила в России. Клара сама впоследствии утверждала, что служила в Москве гувернанткой, но, по другим сведениям, она также была и мелкой немецкой шпионкой, надежным источником великосветских сплетен. В любом случае, она слишком много пила, слишком много болтала и имела раздражающую привычку драться, когда люди говорили что-то, ей не нравившееся. «Вы что, думаете, я ненормальная? – спрашивала она. – Я нормальная». После того как благодаря фройляйн Унбекант она получила известность, Клара с большой гордостью демонстрировала медицинское свидетельство, где говорилось, что «она не сумасшедшая, но только с отклонениями».

Клара поступила в Дальдорф в конце 1921 года, после того как обвинила своих много вытерпевших от нее соседей в краже денег. В клинике она вела себя беспокойно, скучала и злилась. Довольно скоро она привязалась к стройной девушке, лежавшей в другом конце палаты. Фройляйн Унбекант совершенно заворожила Клару с момента ее поступления в клинику. Это была «важная персона», вспоминала она. «Все в палате это знали». Было и еще кое-что. В докладе русских монархистов от июня следующего года говорится, что Клара «впервые встретила неизвестную в Дальдорфе и лицо девушки показалось ей знакомым. Она (Клара) хотела заговорить с ней, но ее первая попытка не удалась, поскольку незнакомка отказалась отвечать. Через некоторое время Клара снова обратилась к ней со словами: «Ваше лицо мне знакомо, вы не из простых». Испуганно на нее взглянув, неизвестная прижала палец к губам, призывая ее к молчанию. Вскоре после этого она сама подошла к Кларе и подружилась с ней.

Неясно, почему фройляйн Унбекант решила, что может доверять Кларе Пойтерт. Возможно, одиночество взяло верх над опасениями. «Мы еще больше сблизились, обнаружив, что были единственно нормальными людьми среди безумных, – вспоминала Клара. – Мы беседовали и даже шутили». Возможно, фройляйн Унбекант искренне расположилась к Кларе, привлеченная ее добродушием и материнской заботой, которую Клара умела проявлять в свои благополучные дни. Возможно, что Клара, в состоянии возбуждения, много ей наговорила. Клара тоже видела в газетах фотографии царской семьи. В одном номере «Берлинер Иллюстрирте Цайтунг» была статья «Правда об убийстве царя». Под фотографией великих княжон Татьяны, Марии и Анастасии Клара прочла о слухе, пронесшемся по Сибири в 1918 году и теперь упорно державшемся в Европе: «Правда ли, что одна из царских дочерей жива?»

Клара не замедлила сделать собственный вывод. По одному из рассказов, она подбежала к постели фройляйн Унбекант, сунула ей в лицо газету и закричала во весь голос: «Я вас узнала! Вы – великая княжна Татьяна!»

«Татьяна», по этой версии, не подтвердила и не опровергла это заявление, но заплакала и закрыла лицо одеялом.

Тут всё и началось; вся палата это слышала. В конце концов фройляйн Унбекант поверила, что встреча с Кларой

Пойтерт может обернуться для нее благом. Ходили слухи, что пациентов палаты «Б» переведут в другую клинику, где-то в глуши Бранденбурга. Дальдорф внезапно перестал быть надежным убежищем. Зная, что ее болтливую соседку скоро выпишут, «и явно страдая от необходимости обращаться к ней за помощью, фройляйн Унбекант взяла дело в свои руки». «Моя бабушка живет в Дании, – рассказала она Кларе. – Есть еще и тетка в Германии». Клара услышала имя, произнесенное на французский лад: «Ирен». «Напишите ей, – сказала фройляйн Унбекант. – Она знает, что делать». Но она умоляла Клару быть осторожной. Следует опасаться не только людей со стороны, но и тех, кто поблизости. Снова возник фантом «врачей-евреев». Мысль о том, что они могут сделать с ней в более отдаленном месте, говорила фройляйн Унбекант, приводит ее в ужас.

Возбужденная этими откровениями, Клара обещала быть осторожной. Состоялось еще несколько тайных бесед, разглядывание фотографий в «Берлинер Иллюстрирте», еще призывы к осторожности, и затем Клару отпустили. Она покинула Дальдорф 20 января 1922 года, и началось дело «Анастасии».

Анастасии, а не Татьяны.

Потом все удивлялись, почему сестры в Дальдорфе не сделали ничего, чтобы прояснить путаницу, возникшую после возвращения Клары Пойтерт в Берлин. Ответ был слишком прост, чтобы многие могли поверить: фройляйн Унбекант просила не говорить о ней, и они серьезно отнеслись к данному обещанию, как и положено медсестрам. Никто не мог поставить им в вину и минутную нерешительность. История фройляйн Унбекант была фантастической.

Через шесть недель после того, как Клара Пойтерт подняла крик, фройляйн Унбекант подозвала сестер к своей постели. Они никогда еще не видели ее в таком возбуждении. «Это шпионаж, – кричала она. – Что известно врачам? Всё это попадет в газеты. Газеты!» Фройляйн Унбекант произнесла это слово с душевной мукой. Потом, как вспоминала одна из сестер, «она спросила меня в сильном волнении, правда ли, что она похожа на одну из царских дочерей с фотографии, и добавила: “Эта фотография могла погубить меня!” Я подтвердила сходство, но сказала, что фройляйн Унбекант выглядит старше, чем девушка на снимке. На что она сказала: “Да, это из-за отсутствия зубов…” Потом она спросила: “Сколько, вы думаете, мне лет?” Когда я ответила, что около тридцати, она засмеялась: “Нет, я не такая старая”».

Сестра воспользовалась удобным моментом. Взяв «Берлинер Иллюстрирте», она указала на девушку, на которую так походила фройляйн Унбекант, и спросила: «Как ее зовут?»

Без малейшего колебания пациентка отвечала: «Анастасия».

Зимой 1922 года в Германии находилось почти полмиллиона русских эмигрантов. Более ста тысяч обосновались в Берлине, превратив его в крупнейшую русскую колонию. В городе были русские магазины, русские рестораны, церкви, театры, клубы, газеты, благотворительные организации и кинотеатры. Там было и бессчетное количество политических объединений – монархистских, демократических, социалистических, даже коммунистических. Под эгидой германского Союза эмигрантов – единственной организации, которой Веймарским правительством было дано право представлять лишенных отечества людей, группы самой разнообразной политической ориентации устраивали свои собрания и строили планы на будущее. В то время большинство изгнанников верили, что советский режим не продержится долго, и хотели быть готовыми к моменту его падения. Никто не выражал большей готовности, чем те, кто меньше всех понял русскую революцию: монархисты.

В численном отношении монархисты не составляли большинство в эмигрантских политических кругах. Они даже не составляли единую партию. В своем собственном представлении, однако, и в представлении тех, в чьей стране они жили, монархисты были душой эмиграции, хранителями православия, символом, буквально всем тем, что называлось Святой Русью. В мае 1921 года в баварском городе Бад-Райхенхалле был созван конгресс монархистов для обсуждения вопроса о наследнике трона. Сам по себе факт созыва этого конгресса фактически означал признание того, что Николая II, его сына, цесаревича Алексея, и брата, великого князя Михаила, не было в живых, но ни один член семьи Романовых не явился в Бад-Райхенхалль подтвердить молчаливое согласие на этот счет. Это был тяжелый удар для конгресса, тем более что ряды монархистов уже были серьезно расколоты по вопросу о престолонаследии.

В чрезвычайных обстоятельствах революции и эмиграции проблема персоны следующего русского царя выходила за пределы чисто династических соображений. Во Франции внушительный великий князь Николай Николаевич пользовался полной преданностью остатков императорской армии, чьим главнокомандующим он некогда являлся; в то время как в Германии, в Кобурге, двоюродный брат Николая II Кирилл Владимирович готов был заявить свои права на престол. Речь шла о выборе между популярностью и международной известностью, на что опирались сторонники Николая Николаевича, и законностью, которую отстаивал Кирилл вместе с правыми радикалами.

Оказавшиеся в затруднительном положении, делегаты в Бад-Райхенхалле смогли решить только два вопроса. Во-первых, должен быть создан «Высший монархический совет» со штаб-квартирой в Берлине под руководством Николая Евгеньевича Маркова, внимательного и умного бывшего члена Государственной думы, известного в эмигрантских кругах как «Марков-второй». Было также решено, что будущий царь должен быть из семьи Романовых, то есть, что не должно быть создано новой династии. Выражались горячие надежды, что выбор осуществят не монархисты, а уцелевшие члены семьи. Объявив эти решения, делегаты разъехались по городам и весям Европы, чтобы пререкаться, интриговать друг против друга, составлять хартии и манифесты и дожидаться избрания престолонаследника.

Почти год спустя, в воскресенье 6 марта 1922 года, капитан Николай Адольфович фон Швабе, молодой русский эмигрант прекрасной наружности и с безупречной военной выправкой, сидел во внутреннем дворике русской посольской церкви на Унтер-ден-Линден, торгуя монархической литературой. До революции фон Швабе был капитаном гвардии и служил в личной охране вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Теперь в Берлине он стал управляющим «Двуглавого орла», профашистского яростного антисемитского правого органа Высшего монархического совета. Капитан фон Швабе имел обыкновение приходить в церковь каждый день для распространения изданий Совета: наспех написанные истории гражданской войны, новые призывы к оружию, религиозные трактаты и памятные фотографии царской семьи. В тот день высокая нервная женщина, «очень бедно одетая», подошла к его столу и начала рыться в разложенном товаре. Прошло довольно много времени, прежде чем она спросила по-немецки: «Что вы делаете с этими фотографиями?»

Швабе был озадачен. Странно было видеть в церкви немку, да еще явно проявлявшую интерес к русской печатной продукции. Он сказал женщине, что работает в монархическом издательстве. «Она рассматривала фотографии царской семьи, – вспоминал Швабе, – а затем обратилась ко мне с вопросом: “Могу я вам доверять?”»

Это была Клара Пойтерт. «Она явно хотела мне что-то сказать», – продолжал Швабе. Но испытание для него еще только начиналось. Клара желала знать: предан ли он трону, походят ли на себя царские дочери на фотографиях, как он относится к евреям. Недоумевающий Швабе отвечал, что торгует антисемитскими материалами и «из этого можно сделать выводы о его отношении». В доказательство Швабе достал из-под воротника маленькую металлическую свастику, которую он носил на шее.

К тому времени служба закончилась, и двор наполнился людьми. Кларе Пойтерт пришлось подождать с ее рассказом. Когда она, наконец, закончила свое повествование, то и дело прерываемое покупателями, капитан был поражен. «В психиатрической больнице, под Берлином, находится женщина, очень похожая на великую княжну Татьяну. Я сама убеждена, что это она. Я так считаю по ее манерам, благородным чертам лица и форме рук». Сейчас, глядя на фотографии царских дочерей, Клара еще более укреплялась в своем убеждении. «Да, – воскликнула она. – Это она. Какое сходство!» Конечно, капитан фон Швабе,

приближенный вдовствующей императрицы, мог бы лучше разобраться. Почему бы ему не съездить в Дальдорф и самому не убедиться?

Швабе желал услышать больше, но псаломщик уже готовился запирать ворота. Да, отвечал он Кларе, собирая свой товар, он съездит в Дальдорф. Он побывает там в ближайший день для посещений и ни слова не скажет врачам. Он понимает, «кто они такие», и они попытаются посадить под замок его самого, если узнают, зачем он приехал. И, конечно, он понимает, что великая княжна «очень застенчива и всех боится». Швабе и Клара обменялись адресами, и она ушла. Но, уходя, она обернулась: «Вы сделаете что-нибудь?»

Да, повторил Швабе, он, конечно, что-нибудь сделает.

Впоследствии капитан фон Швабе охарактеризовал этот разговор как «странный». Он имел в виду при этом не только известие о «великой княжне». Сама Клара Пойтерт вызывала у него недоумение. Всё в ней было странно: внешность, нервозность, мешковатое платье, обвислая шляпа, наконец вовлеченность в исключительно российскую проблему. У Швабе были основания подозревать провокацию хотя бы потому, что было уже много подобных случаев. За четыре года после исчезновения в Екатеринбурге царской семьи «великие княжны» появлялись по всему миру. Только прошлой осенью в Париже возникла некая мадемуазель Бердич, называвшая себя великой княжной Анастасией. Ее никто не принял всерьез, но при всем при том неразбериха не прекращалась. И вот появилась еще одна претендентка. Швабе не был уверен, что ему следует делать.

Обсудив всё вечером с женой Алисой, капитан фон Швабе решил не упоминать нигде о «Татьяне», пока не увидится с ней лично. Но в понедельник утром, припомнив, что говорила ему Клара о врачах в Дальдорфе и «ввиду исключительной таинственности всей этой истории», Швабе решил запастись свидетелем. Он позвонил другу Францу Енике и попросил его поехать с ним в Дальдорф. По профессии Енике был инженером-авиатором, а также управляющим Германо-Российского клуба, еще одной монархистской организации с антисемитскими настроениями. Швабе пригласил его по двум причинам: во-первых, он был немец и ему было легче отвлечь врачей в случае необходимости, и, во-вторых, у него было разрешение на ношение оружия. Выслушав рассказ Швабе, Енике согласился встретиться с ним у него в квартире в среду.

Они еще не кончили разговор, когда раздался стук в дверь. Швабе открыл. На пороге стояла Клара Пойтерт («в том же старом платье»). После минутной паузы она спросила: «Вы действительно едете?»

Швабе проворно ввел ее в квартиру и усадил. Вопросы, которые он желал задать накануне, так и посыпались. Каким образом Клара познакомилась с фройляйн Унбекант? Почему она думает, что неизвестная – великая княжна? Видела ли когда-нибудь Клара великих княжон? Просила ли ее фройляйн Унбекант обратиться за помощью к русским монархистам? Не говорила ли Клара об этом кому-то еще?

О да, отвечала Клара, она и в самом деле рассказала кое-кому об этом. Она написала два письма тетке великой княжны, принцессе Прусской Ирене и ее мужу, принцу Генриху. Она сохранила почтовые квитанции, но ответа не получила. Затем, поскольку великая княжна говорила, что ее бабушка живет в Дании, Клара побывала в датском посольстве и обратилась еще к «нескольким частным лицам», но никто ее всерьез не воспринял. Да, она трижды видела великих княжон на расстоянии в Москве. А что до просьбы великой княжны о помощи, то капитан должен понять, в чем тут дело: единственные, кого великая княжна боится больше, чем евреев, – это русские. Она «постоянно опасается за свою жизнь». Она, по словам Клары, «очень милая, хотя очень сдержанная». Когда она «в хорошем настроении», она «любит поддразнивать людей», но может быть «недоступной и даже надменной». Она «образованна и очень религиозна»; любит «получать русские, английские и французские книги», но говорит «только по-немецки»; «энергична, упорна, никогда не жалуется и никогда никого не благодарит». Иными словами, настоящая великая княжна.

Не убежденный, но еще более заинтригованный, чем раньше, Швабе отправил Клару домой и с нетерпением ждал среды. Ровно в два часа прибыл Франц Енике, в полной готовности и при оружии, и оба они отправились в Дальдорф.

Швабе взял с собой Библию на русском языке, коробку шоколада, номер «Двуглавого орла» и фотографию императрицы-матери. «Необходимо отметить, что оба мы были совершенно спокойны, – писал он позже. – Мы не ожидали увидеть великую княжну, но поехали, чтобы окончательно прояснить ситуацию».

К удивлению капитана фон Швабе, никто в Дальдорфе не пытался помешать ему увидеть фройляйн Унбекант. Никто даже не задал ему ни одного вопроса. Одна из сестер ввела Швабе и Енике в палату «Б» и, осторожно откинув одеяло с лица пациентки, сказала: «Фройляйн Унбекант, к вам пришли».

Пристально посмотрев на посетителей, неизвестная сказала: «Я не желаю никого видеть». И снова закрыла лицо.

Последовала долгая напряженная пауза. Затем, по словам Швабе, фройляйн Унбекант «откинула одеяло и спросила, что мне нужно. Я отвечал, что хочу узнать, как она сюда попала и могу ли я ей помочь».

Фройляйн Унбекант была по-прежнему настороже. «Кто вас прислал?» – спросила она.

Швабе не собирался обсуждать Клару Пойтерт в присутствии сестры – он вообще ничего не собирался обсуждать при ней. Он отвечал, что в настоящий момент не может ей этого сказать.

Фройляйн Унбекант что-то сообразила. «Она долго пристально на меня смотрела и затем снова закрыла лицо».

Швабе обратился к сестре. «Можно ли передать пациентке шоколад?»

«А почему бы и нет?» – отвечала сестра.

Но фройляйн Унбекант услышала их: «Я ничего ни у кого не беру».

Она говорила по-немецки.

«Разве вы не знаете русского?»

Ответ последовал быстрый и недвусмысленный: «Nein!»

Швабе не знал, что делать дальше. Не мог же он прямо спросить фройляйн Унбекант: «Вы – великая княжна Татьяна?» Но и уйти, так ничего и не выяснив, он не мог.

Франц Енике пришел ему на помощь. «Почему бы вам не показать ей фотографию?» – предложил он.

Швабе достал портрет императрицы-матери. Сестра, наклонившись, снова откинула одеяло. «Эти господа хотят показать вам фотографии».

Енике заметил, что, увидев фотографию матери царя, фройляйн Унбекант «багрово покраснела». «Она взяла ее у меня из рук, – вспоминал Швабе, – села в постели и долго ее рассматривала. Потом она отвернулась и сказала резко: “Я не знаю эту даму”».

Две минуты прошли в неловком молчании, которое нарушила фройляйн Унбекант. На этот раз она сама открыла лицо и сказала сестре: «Я хотела бы поговорить с этим господином наедине». Без единого слова сестра отошла вместе с Енике и остановилась у двери. Тогда, глядя Швабе прямо в глаза, фройляйн Унбекант снова спросила его: «Кто вас прислал?»

Опасаться теперь было нечего, и Швабе быстро сказал, что это была Клара Пойтерт. Фройляйн Унбекант какое-то время переваривала эту информацию. «Простите меня, – сказала она наконец, – но я очень расстроена». Через несколько минут она овладела собой и перешла к делу. Не может ли он как-нибудь помочь ей выйти на свободу? На этой неделе ее переводят в клинику в Бранденбурге, и от одной мысли об этом ей становится дурно. Швабе отвечал, что сделает всё возможное, чтобы ей помочь: «Я заверил ее, что она может быть совершенно спокойна и может мне довериться… Таким образом я старался ее успокоить. Со своей стороны, неизвестная просила меня быть как можно осторожнее».

Больше фройляйн Унбекант было нечего сказать, и Швабе снова предложил ей коробку шоколада, которую она на этот раз приняла вместе с «Двуглавым орлом».

«Вы читаете по-русски?» – спросил Швабе. Это было скорее утверждение, чем вопрос, и оно было подтверждено «едва заметным кивком».

«Благодарю вас», – сказала фройляйн Унбекант, и капитан фон Швабе удалился. Подойдя к двери, он и Енике обернулись и поклонились. Фройляйн Унбекант отвечала им улыбкой и быстром кивком, как будто разрешая им уйти. Этот прощальный жест произвел на них больше впечатления, чем все ее слова.

В холле их ожидала сестра. «Ну так как? Узнали в ней кого-нибудь?»

Швабе притворился непонимающим. «Нет, – сказал он, – но фройляйн – очень, очень интересная особа».

В ту ночь – бессонную ночь – фройляйн Унбекант сказала сестрам: «У этого господина есть фотография моей бабушки».

На обратном пути капитан фон Швабе и Франц Енике молчали. «Беседа с неизвестной произвела на нас сильное впечатление, – писал Швабе. – Мы были убеждены, что она действительно великая княжна». Нельзя было терять время. В тот же вечер Швабе имел аудиенцию у лидера монархистов Маркова-второго. «Выслушав меня, – говорит Швабе, – он тоже почувствовал, что неизвестная может оказаться великой княжной». Но Швабе был не готов взять на себя ответственность за опознание. Он считал, что в Берлине должен быть кто-то, кто хорошо знал царских дочерей и «кто мог действительно узнать ее». Марков согласился. В то же время необходимо было обеспечить безопасность фройляйн Унбекант. Марков обещал об этом позаботиться. «Затем, – вспоминает Швабе, – вся инициатива исходила от него, а я только выполнял его указания».

Высший монархический совет заседал допоздна. К утру казалось, что вся эмигрантская колония уже знала новость: «Великая княжна в Дальдорфе!» Весь день русские занимались делом. Во-первых, в Дальдорф была направлена группа бывших офицеров с оружием, чтобы не дать удалить оттуда фройляйн Унбекант. Другая группа отправилась в полицию узнать, что они могли сделать. И, наконец, пока капитан фон Швабе беседовал с врачами Елизаветинской больницы о первых днях пребывания фройляйн Унбекант в Берлине, третью группу послали на поиски баронессы Буксгевден.

Софья Карловна Буксгевден, фрейлина императрицы Александры Федоровны, в течение пяти лет находилась при дворе и очень хорошо знала четырех царских дочерей. Она последовала за царской семьей в сибирскую ссылку в 1917 году, но не получила разрешения жить с ними в губернаторском доме в Тобольске. Баронесса не видела никого из членов семьи до мая следующего года, когда цесаревича Алексея с сестрами отправили в Екатеринбург и ей разрешили их сопровождать. В Екатеринбурге большевики отпустили ее на свободу и приказали уехать. В настоящее время, как удалось обнаружить эмигрантам, баронесса жила в Хеммельмарке в качестве гостьи принцессы Ирены Прусской. Кто-то должен был за ней поехать.

Тем временем Высший монархический совет отыскал Зинаиду Сергеевну Толстую, подругу императрицы, жившую до революции в Царском Селе и часто бывавшую в Александровском дворце. Если фройляйн Унбекант та, за кого она себя выдает, рассуждали эмигранты, она наверняка помнит «Зину». Госпожа Толстая с дочерью и капитан фон Швабе с еще одним офицером-монархистом капитаном Степаном Андриевским прибыли утром в Дальдорф. Там их встретил главный врач Елизаветинской больницы доктор Винике, лечивший фройляйн Унбекант в 1920 году. Швабе уговорил его выступить в качестве посредника на переговорах с врачами Дальдорфа, но в клинике никто не оказал никакого сопротивления требованиям эмигрантов. Сам директор Дальдорфа, побеседовав с Винике, просто попросил одну из сестер привести фройляйн Унбекант в приемную.

«Прошло около четверти часа, – вспоминал Швабе. – Наше напряжение возрастало. Наконец вернувшаяся сестра объявила, что фройляйн Унбекант не желает выходить».

В таком случае, сказал директор, эмигрантам придется самим к ней подняться.

Они застали ее в обычном положении, лицом к стене, с головой, накрытой одеялом. Швабе приблизился к ней первым. «Не нужно бояться, – сказал он мягко. – Здесь ваши друзья».

Ответа не последовало. По данному Швабе знаку подошли Зинаида Толстая с дочерью и прошептали: «Танечка», – ласкательное имя великой княжны Татьяны. Фройляйн Унбекант медленно повернулась к ним, всё еще закрывая одеялом низ лица. Ободренные этой реакцией Толстые достали фотографии царской семьи в Тобольске, икону и подписанные фотографии императрицы Александры и ее дочерей.

«Глядя на фотографии, неизвестная заплакала, – сообщает фон Швабе. – Несколько раз, склоняясь над ней, Толстые просили ее сказать им хоть словечко». Она молчала. Она продолжала молчать и когда капитан Андриевский «в состоянии крайнего возбуждения» подбежал к кровати с криком: «Ваше высочество! Ваше высочество!» Швабе был в ужасе. Все остальные пациенты в палате застыли, наблюдая эту сцену. «Они вас могут услышать!» – пытался остановить его Швабе, но Андриевский не обратил на него внимания. «Ваше высочество!» – снова закричал он.

«Поскольку было невозможно убедить неизвестную открыть лицо, – продолжает Швабе, – дамы и капитан Андриевский попытались сделать это силой. Неизвестная отчаянно сопротивлялась. Доктор Винике, присев у постели, успокоил ее. Всё в порядке, говорил он, всё хорошо, с ней ничего не случится. Он осторожно открыл ей лицо. Неизвестная не сопротивлялась… На лице у нее выступили красные пятна; на глазах были слезы. Все смотрели на нее пристально и пришли к выводу, что она действительно великая княжна Татьяна… Единственное, смутившее их обстоятельство, был небольшой рост неизвестной».

Всё это происходило под видом величайшей секретности. Каждый раз, когда один из эмигрантов подходил к постели фройляйн Унбекант, другой отходил в сторону «отвлечь сестер». Сестрам всё это надоело. Что с этими людьми, спрашивали они доктора Винике. Неужели они настолько бесчувственны, что не понимают, как напугана эта женщина? Ее пытают, и это следует прекратить.

Фройляйн Унбекант всё еще плакала. Дочь Зинаиды Толстой села и гладила ее волосы. Фройляйн Унбекант взяла ее за руку, стиснула. «Дамы и особенно капитан Андриевский хотели снова открыть ей лицо, – говорил Швабе, – но я и доктор Винике настояли, чтобы ее оставили в покое».

Вечером этого дня в штаб-квартире Высшего монархического совета Зинаида Толстая рассказала Маркову-второму об увиденном и заявила, что остается одно: кто-то должен привезти в Берлин баронессу Буксгевден.

Капитан Андриевский ближайшим поездом отбыл в Хеммельмарк.

Швабе тем временем всё еще переживал события дня. В его намерения никогда не входило «пытать» неизвестную. Марков спросил его, есть ли кто, кому фройляйн Унбекант доверяет, кто мог бы помочь ей успокоиться и склонил бы ее к сотрудничеству. Внезапно Швабе вспомнил Клару Пойтерт. Клара посещала фройляйн Унбекант всё это время, приносила ей газеты, еду и всякую всячину, болтала с ней о жизни за стенами клиники и всячески ее подбадривала. Если кто-то мог им помочь, так это Клара. Вечером Швабе пригласил ее к себе и рассказал о своих планах. Должен состояться еще один визит в Дальдорф, сообщил он ей, очень важный визит, и Совет был бы очень признателен, если бы Клара посетила фройляйн Унбекант и подготовила ее.

Поздно вечером 11 марта в Берлин прибыла баронесса Буксгевден: миссия капитана Андриевского в Хеммельмарке увенчалась успехом. Марков-второй составил план: на следующее утро в 9.30 Клара Пойтерт отправится в Дальдорф и сообщит фройляйн Унбекант о том, что к ней прибудут посетители и она должна вести себя соответственно. В 10 часов приедет баронесса Буксгевден с капитаном фон Швабе и Зинаидой Толстой. Таким образом, встреча будет благопристойной, дружеской и, предположительно, решающей. Но, прибыв на квартиру Андриевского рано утром в субботу, Швабе обнаружил, что у баронессы Буксгевден на этот счет свои планы. Она была категорически против участия Клары Пойтерт и самого Швабе. Она решила отправиться в Дальдорф одна и решение свое исполнила. Швабе не верил своим ушам. «По неизвестным причинам, – писал он впоследствии, – Андриевский пытался помешать мне поехать. Считая свое присутствие необходимым, я всё же отправился…»

В Дальдорфе Швабе нашел баронессу Буксгевден и Зинаиду Толстую, в волнении расхаживающих по приемной. Баронесса громогласно настаивала, чтобы фройляйн Унбекант привели к ней. Когда это не получилось, о чем Швабе мог бы предупредить ее заранее, баронесса приказала Швабе остаться в приемной и «задержать» Клару Пойтерт, если та появится. Затем она и Зинаида Толстая вместе вошли в палату «Б».

Никто никогда не узнал, что там произошло в те несколько минут, которые баронесса Буксгевден провела в палате в первое свое посещение. Всё, что мог рассказать об этом Швабе, это то, что баронесса вышла из комнаты, постоянно меняясь в лице, то краснея, то бледнея. Баронесса была явно «возбуждена, – писал он, – однако она сказала, что это не великая княжна». Зинаида Толстая упрашивала ее вернуться в плату и взглянуть еще раз, по крайней мере подольше, прежде чем принять такое важное решение. Наконец баронесса согласилась с большой неохотой. На этот раз Швабе за ней последовал.

К тому моменту приехала Клара Пойтерт и, никем не замеченная, проскользнула в палату. Фройляйн Унбекант, сидя в постели, возбужденно с ней разговаривала. Но, увидев баронессу Буксгевден, она стремительно закрылась одеялом и упорно отказывалась открыть лицо. Баронесса обращалась к ней по-русски, по-английски, по-французски; она называла ее «дорогая»; пыталась показать кольцо, принадлежавшее «мама», – «но никакими усилиями не удавалось ее уговорить». Рассерженная баронесса встала, сорвала с фройляйн Унбекант одеяло и вынудила ее подняться на ноги. Оглядев ее с головы до ног, она изрекла свой вердикт: «Она намного ниже ростом Татьяны».

Фройляйн Унбекант снова бросилась в постель. Баронесса вышла. За порогом комнаты, по словам Швабе, она «снова заявила, что это не великая княжна, но добавила, что некоторое сходство имеется».

На тот момент этим всё кончилось. К величайшему огорчению фон Швабе, безоговорочный результат этой конфронтации был истолкован Высшим монархическим советом как отрицательное доказательство. «Внезапно все они потеряли интерес», – жаловался он. Никто не хотел больше слышать о фройляйн Унбекант или вновь встречаться с ней. Швабе дали понять, что его дальнейшие усилия установить личность фройляйн Унбекант могут привести к «политическим осложнениям». «Когда я указал, что она все-таки несчастная русская женщина, которой следует помочь, – вспоминал Швабе, – никто не выразил такой готовности. Даже Российский благотворительный комитет никак не отозвался».

То, что казалось капитану фон Швабе бессердечным, было на самом деле трусостью. Он вскоре узнал, что влияние баронессы Буксгевден распространялось на круги куда более важные, чем эмигрантская колония в Берлине.

Клара Пойтерт была вне себя. Итог встречи с баронессой Буксгевден, писал капитан фон Швабе, «поверг ее в отчаяние. Но она не теряла надежды». Она заявила, что обратится в шведский Красный Крест. Она напишет снова родственникам великой княжны. Она еще покажет «этой Буксгевден!».

Швабе слушал ее тирады вполуха. Он был тоже расстроен неудачей в Дальдорфе. Он не осмелился больше беспокоить фройляйн Унбекант вопросами при посещениях. Но посещать ее он продолжал. Однажды капитан принес ей русскую Библию, данную ему Марковым, написав на чистой странице в начале «пароль императорской семьи» как обещание спасти ее, как просьбу доверять ему.

Фройляйн Унбекант вырвала эту страницу из Библии и разорвала на мелкие кусочки, но просьбу капитана уважила. Она решила довериться ему. Таким образом, Швабе и Клара Пойтерт поняли, наконец, какую они сделали ошибку. «Я не говорила, что я Татьяна», – заметила фройляйн Унбекант просто и четко. Вскоре один из друзей Швабе дал ей листок бумаги с именами четырех дочерей Николая II. Он попросил ее вычеркнуть имена, не принадлежащие ей. Она охотно это сделала, оставив одно. Так, одним росчерком пера, неизвестная обрела личность и решила свою судьбу. Теперь она стала «Анастасией» и до конца дней отзывалась на это имя.

Капитан Швабе горел теперь желанием найти приют для своей подопечной. Он чувствовал, что ее следует удалить из Дальдорфа не только ради ее душевного покоя, но и чтобы выяснение ее личности могло происходить в более благоприятных обстоятельствах. В конечном счете, огласка, которой Анастасия так боялась, пошла ей на пользу. Отказ баронессы Буксгевден ее опознать, может быть, и удовлетворил Высший монархический совет, но он не положил конец дискуссиям в русской колонии. «О ней говорили в самых далеких от эмигрантских кругах», – отмечает Швабе.

К этим «далеким кругам» принадлежали барон Артур Густавович фон Кляйст и его жена Мария, некогда имевшая отдаленные связи с русским двором. Ни муж, ни жена никогда не видели царских детей, но всё же рассчитывали сыграть роль в опознании Анастасии и в конце марта явились к капитану фон Швабе с просьбой устроить им встречу с ней. Найдя их «очень дружелюбными» и, по всей видимости, надежными (а также зная, что у них большая квартира и больше денег, чем у эмигрантов), Швабе быстро это устроил. В конце месяца барон и его семья, на «гуманитарных основаниях», в нарушение обычных правил для посетителей, получили разрешение увидеться с Анастасией – «неизвестной русской» – в любое удобное для них время.

Теперь перед ними была трудная задача – убедить Анастасию покинуть клинику. «Она очень медленно осваивалась с этой мыслью», – вспоминала Мария фон Кляйст. Частые приношения цветов и конфет помогли преодолеть ее осторожность и сдержанность. Но вмешательство русских эмигрантов уже помогло Анастасии отсрочить пугавшее ее перемещение в клинику в Бранденбурге, и ей снова стало казаться, что в Дальдорфе не так уж плохо. Кляйсты посещали ее три-четыре раза в неделю. Когда по какой-то причине они не могли приехать сами, то присылали дочерей, а в отсутствие дочерей – горничную, и всё это затем, чтобы убедить Анастасию, в какие хорошие руки она попадет, приняв их предложение. Анастасия продолжала колебаться. Ей надо подумать, говорила она и думала еще два месяца. Она постоянно обсуждала всё с сестрами, с Кларой Пойтерт и с капитаном фон Швабе, пока однажды утром в конце мая не объявила вдруг, что готова ехать.

Барон фон Кляйст без труда добился ее освобождения из клиники. Полиция, за которой было окончательное решение, требовала только гарантий ее материального обеспечения и восприняла последние сенсационные события в ее жизни с полнейшим равнодушием. «В кругах эмигрантов делались попытки установить личность неизвестной, – лаконично говорилось в полицейском отчете, – поскольку существует предположение, что она является великой княжной Анастасией». Только врачей в клинике (к которым эмигранты продолжали относиться с патологической подозрительностью) беспокоили возможные последствия освобождения Анастасии для ее здоровья. На протяжении нескольких месяцев она теряла вес, и уже обнаружились первые признаки туберкулеза, которым она страдала впоследствии долгие годы. Когда Кляйсты приехали за ней в солнечное майское утро, директор клиники остановил их в холле и спросил, почему они хотят забрать девушку.

«Потому что она наша соотечественница», – ледяным тоном отвечал барон фон Кляйст. И поскольку этот ответ не произвел особого впечатления, барон добавил: сам факт, что Анастасия могла оказаться царской дочерью, является достаточным основанием удалить ее отсюда.

Высказавшись таким образом, барон с женой вошли в палату «Б» за своей подопечной. Она стояла у постели, впервые за более чем два года прилично одетая, и выглядела, по словам баронессы фон Кляйст, «сияющей». Однако она отказалась покинуть палату, пока не закрыли лицо густой черной вуалью.

Если бы она знала, что за жизнь ожидает ее за стенами клиники, она, возможно, никогда бы не согласилась ее покинуть. Как бы то ни было, она простилась с сестрами на осторожной, загадочной ноте: «Возможно, мы больше не увидимся, – сказала она, – и со мной всё будет в порядке, но снова начинается эта безумная гонка».